Туманным утром мы шли в атаку по кочковатому пойменному лугу, покрытому белыми пятнами свежевыпавшего снега. Несмотря на то что двигались за танками, то есть прикрывались бронёй, шансов уцелеть не было. У каждого из нас во внутреннем кармане бушлата лежал сложенный пополам листок бумаги с «легендой». В моей легенде значилось: «Осколочное ранение живота. Массивное внутреннее кровотечение. Шок. Контузия».

Стопроцентная похоронка, если взаправду… И я действительно проникся.

На середине пути между нашими окопами и лесной опушкой, занятой вероятным противником, я, как и положено по легенде, упал в мокрую пожухлую траву, осторожно переполз туда, где повыше и посуше, повернулся навзничь и, глядя в колючее шинельное сукно октябрьского неба, затих.

Не прошло и полминуты, как рядом смачно шмякнулся мой однокурсник – толстогубый кубанский казачок Семён. К молчунам Сеня не относился, а потому сразу извлёк из-за пазухи свой листок, развернул, прочёл и хмыкнул:
– Слышь, Вовка, а я, оказывается, натурально в жопу раненный! А тебя куда?
– В живот.
– В жопу лучше! – хохотнул Семён. – Ты помрёшь в медсанбате от кровопотери и перитонита, а я ещё поживу, и красивая девка будет ласкать мой шрам, приговаривая: «Сеня, миленький, какое счастье, что ты уцелел! Какое счастье!»

Захотелось послать Сэмэна подальше, но в это мгновение мы услышали голоса:
– Вот они, голубчики!

К нам приближались третьекурсники, слушатели «сухопутного» факультета, на рукавах их шинелей были отчётливо видны белые повязки с красными крестами. Санитары!

– Караси долбанутые, чего в болото забрались? Лень было упасть где посуше?

Ворча, третьекурсники уложили нас с Семёном на носилки, попробовали нести, но через сотню метров бросили.

– Топайте сами!

Стало ясно: они хотели, чтобы мы самостоятельно прошли большую часть пути и только у самого медсанбата снова легли на носилки.

Посредники, однако, не дремали: едва мы приблизились к опушке, грозный голос объявил в мегафон:
– Почему тяжелораненые идут пешком?! Немедленно вернитесь на исходную позицию и транспортируйте как положено! На «губу» захотелось?

Матерясь, третьекурсники вернулись обратно и, ещё сильнее матерясь, поволокли нас по мокрому болотистому лугу в санбат.

На сортировочном пункте работали пятикурсники, каждый из которых корчил из себя как минимум великого Пирогова.

– Этого в операционную! – безапелляционно приказал пухленький коротышка в очках. – А этого, – кивнул на Семёна, – на хирургическую обработку, в палатку для легкораненых.

В этот миг на площадке появился в окружении свиты известный профессор военно-полевой хирургии. Выслушав доклад пятикурсников, светило скептически ухмыльнулось.

– Обоих в модуль для агонирующих! Непонятно? Время упущено, орёлики! Вот этот боец, – генерал кивнул на меня, – в настоящее время отдаёт богу душу от кровопотери и шока, взгляните на время ранения по легенде, лапаротомии он уже не выдержит… Виноваты те, кто втрое дольше тащил его сюда с поля боя. А этот (генерал кивнул на Семёна), этот целиком на вашей совести. Недооценили, голубчики! Почему все инъекции в ягодицу принято делать в верхний наружный её квадрант? Чтоб не задеть нерв и артерию, верно? А пострадавший ваш куда ранен? В нижний внутренний! Что при этом произошло? Повреждённая артерия ускользнула в полость малого таза и там благополучно кровит! И вы его на хирургическую обработку? А ему показана срочная лапаротомия! Знаете, от чего скончался, кроме прочего, Александр Сергеевич Пушкин? Пуля из пистолета Дантеса, попав в живот, срикошетила от тазовой кости и произвела внутри тазовой полости ужасные разрушения, повредив ту самую ягодичную артерию. Итог вашей деятельности – два трупа и два «неуда», братцы! Давайте следующих!

Хмурые санитары отволокли нас с Семёном в палатку для умирающих, где мы, беседуя о Пушкине, Дантесе и Натали Гончаровой, благополучно уснули.

Засыпая, я слышал, как за брезентовым пологом молодой адъюнкт рассказывал пятикурсникам, как далеко шагнула военно-полевая хирургия со времён Крымской войны: «Тогда ведь как было? Попало тебе в голову – сразу труп. Попало в туловище – в палатку для умирающих. Попало в конечности – на ампутацию. Бывали, впрочем, счастливые исключения, например, фельдмаршал Кутузов и адмирал Нельсон после ранения в голову не только выжили, но и прославились!»

Разбудили нас полчаса спустя двоечники-доктора, чуть ли не пинками выставили из медсанбата под холодный дождь: не хрен, мол, на панцирных коечках наслаждаться! Служебный автобус, уходивший из учебного центра в Ленинград, в расположение Академии, только что укатил. Следующего ждать часа два. И тут мы заметили неподалёку кафе-стекляшку, которую в армии называли непонятным словом «чипок». Пошарив по карманам, наскребли деньги – двадцать пять копеек на двоих, купили два стакана берёзового сока, пять ломтиков белого хлеба и устроили пир.

Спустя пару минут, пыхтя от мнимой усталости, в «чипок» завалился наш однокурсник по прозвищу Наф-Наф – коренной ленинградец, сын адмирала и академической профессорши.

– Приветствую покойничков! – осклабился Наф-Наф. – А меня, между прочим, вылечили от огнестрельного перелома бедра!

Как и положено «покойничкам», мы угрюмо промолчали.

Наф-Наф направился к стойке, купил две кружки ароматного кофе со сливками, бутерброды с сыром, бужениной и шпротами и ещё два огромных эклера, густо политых сверху шоколадом.

– Оголодал я, братцы, – вздохнул Наф-Наф, устраиваясь поудобнее за нашим (!) столиком, и стал с аппетитом жрать.

За соседним столом неторопливо допивал кофе моложавый майор медицинской службы в полевой форме.

– Оголодал я, братцы! – подытожил Наф-Наф, прикончив бутерброды и первую кружку кофе. – Пойду-ка, что ли, прикуплю себе ещё что-нибудь.

Сыто переваливаясь, однокурсник направился к буфетной стойке.

– Сволочь! – произнёс Семён.

В следующее мгновение произошло то, чего я не ожидал. Семён взял один из эклеров Наф-Нафа и в два приёма торопливо проглотил.

Майор медслужбы с понимающей улыбкой посмотрел на нас, опрокинул в рот остатки кофе и пошёл к выходу.

– Жри! – предложил мне Семён. – Жри, пока не поздно, пока эта падла не вернулась. Не хочешь? Зря, Вовчик, зря… Ну, тогда я и второй сожру.

Семён откусил сразу половину эклера, но сжалился и протянул вторую половину мне.

Жрать хотелось неимоверно. Именно жрать, а не есть. В общем, я это сделал.

Вернулся Наф-Наф с новой тарелкой бутербродов, ошарашенно посмотрел на стол.

– Парни! А куда подевались мои эклеры? В самом деле, куда они подевались? Вы не видели? А, парни?

Я хотел было признаться, но не успел. Растягивая толстые губы в неторопливой улыбке, Семён произнёс:
– А их сожрали.
– Кого сожрали?
– Твои эклеры сожрали.
– Кто? Кто посмел?! Это моё! Это я купил!
– Видишь вон того майора, что идёт по дорожке? Когда ты был у стойки, он подошёл к нашему столику, взял твои эклеры, затолкал их в рот и проглотил.
– Правда? – спросил Наф-Наф. – Вы не врёте?
– Да чтоб мне сдохнуть! – воскликнул Семён и, подмигнув мне, добавил: – А впрочем, мы с Вовчиком сегодня уже умерли в медсанбате…
– Вот сволочь, – прошипел Наф-Наф, вскочил со стула и выбежал из «чипка» вслед уходившему майору.
– Неужто в рот офицеру полезет? – прошептал Семён. – Вот будет потеха!

Пробежав десять метров, Наф-Наф, однако, опомнился, вернулся в «чипок», плюхнулся на свой стул и с досадой пробормотал:
– Всё равно ведь не вернёт.
– Не вернёт, – подтвердил Семён. – Ты успокойся, поешь…

Наф-Наф принялся уплетать бутерброды, а мы вышли из «чипка» на свежий воздух.

– Не знаю, как ты, а я червячка заморил, – улыбнулся Семён. – А ещё повеселились. Зря он майора не догнал… Мы бы тогда успели его новые бутерброды сожрать!

Спустя три года мы стали третьекурсниками, таскали с «поля боя» носилки с условно-ранеными салагами в медсанбат и, конечно же, пытались сачковать, заставляя ленивую молодёжь топать самостоятельно.

Потом мы стали пятикурсниками и учились сортировать потоки раненых и поражённых под руководством наших строгих профессоров. Потом был выпуск, с булатным блеском кортиков и золотом новеньких погон, выданных авансом перед долгой атакой по кочковатому полю, имя которому жизнь.

Иногда я подхожу к зеркалу и подолгу всматриваюсь в себя, пытаясь разглядеть прошлое или угадать будущее. Как там у Вячеслава Кузнецова?

Я так люблю смотреться в зеркала!
Нет, я не франт, я чуточку философ.
Их тёмная седая полумгла
Во мне рождает тысячу вопросов.

Мой зеркальный двойник глядит на мир задумчивей и строже, чем я. И вот уже я вижу у него за спиной вместо уютных контуров петербургской квартиры пустынный берег африканской Эритреи, лежащий на борту полузатонувший теплоход в узком проливе у острова Нокра, барханы афганской пустыни Регистан, укрытую горьким дымом пожарищ набережную Сухума и зелёные стены чеченского ущелья…

По-разному сложились наши судьбы. Наф-Наф долго служил корабельным врачом и под занавес стал-таки госпитальным хирургом. Зато Наф-Наф был четыре раза женат, гусарствовал напропалую, пока не прибрала его к рукам крупная властная женщина, под сенью которой он затих…

Семён, послужив на флоте, выучился на травматолога, на Абхазской войне вкалывал в медсанбате и однажды был награждён именным оружием, причём вручил Семёну новенькую хромированную «беретту» лично генерал Дудаев. Тогда ещё Джохар Дудаев не был сепаратистом, сводный чеченский батальон воевал в Абхазии на стороне ополчения против грузинских мародёров. «Беретта» сыграла в жизни Семёна недобрую роль: спустя три года парня упекли в питерские «Кресты» политические конкуренты. Следователь, потрясая наградным оружием, кричал, что только за этот пистолет Семёна можно упечь пожизненно… Но, видимо, хромированное чудо приглянулось кому-то свыше, и, чтобы не приобщать пистолет к шитому гнилыми нитками делу, Семёна выпустили. Теперь он подвизается в мануальной терапии и тоже затих…

Ну ладно мы с Наф-Нафом, а притихший Семён – это, я вам скажу, нонсенс! Семён с юных лет выбивал себе место под солнцем. Именно выбивал! В ленинградском метро в час пик разгонялся и таранил дверной проём переполненного вагона, держа перед собой тяжёлый портфель с учебниками. По вагону прокатывался утробный страдальческий коллективный вопль уплотнённых сограждан. Семён выбивал себе место у входа. Но однажды кто-то из оставшихся снаружи ленинградцев отомстил Семёну: прежде чем закрылись створки дверей, влепил наглецу «пыром» такой смачный поджопник, что Семён, будучи не в силах даже повернуться, чтобы взглянуть на обидчика, ехал и плакал от бессильной злости.

Так что легенда о ранении в ягодицу на «поле боя» в чём-то оказалась пророческой.

А вот майор, который сидел тогда с нами в «чипке», стал полковником, а потом генералом, и я частенько встречал его в академических кварталах. Меня генерал, конечно же, не помнил, равно как Семёна и Наф-Нафа. На кой мы ему, генералу, сдались – и тогда, и тем более сейчас!

Недавно прошёл слух, что генерала отстранили от должности и отдали под суд за финансовые злоупотребления. И я подумал…

Я подумал, что ещё тогда, в «чипке», он слишком лояльно отнёсся к похищению эклеров. И, по сути, стал нашим соучастником. Да и сам вполне мог спереть. Порой я фантазирую на эту тему: закрываю глаза и вижу: генерал (именно генерал, а не какой-то там майоришка!) подходит к нашему столику, берёт эклеры Наф-Нафа, проглатывает их один за другим и при этом с важным пренебрежением взирает на нас: что, мол, скажете салаги? Почему молчите? Потому что нечего вам сказать!

Сильный всегда прав.