Вступление. О пользе домашних заготовок

Эта невероятная, полная драматизма и неумеренного мистицизма история приключилась со мной в самом конце зимы в провинциальном городе К., который с незапамятных времен в истории нашего Отечества стоит на слиянии двух рек – М. и О.

Дело в том, что я, порядочный человек, – по совместительству таксист и быточеркист, – питаю слабость к продуктам домашнего изготовления, а именно к салу. Более того, я уверен, что достаточно взять в путешествие небольшой шматочек правильно засоленного сала (22 дня в кадушке, погребе, под гнётом), чтобы в окружающем мире начали случаться удивительные вещи, встречи и события. Отмечал не раз я поразительную, магнетическую силу сала.

Когда, бывало, присяду где-нибудь в укромном месте, разверну драгоценный свёрток, порежу шматочек на длинные брусочки с мизинец толщиной, а к ним чёрного бородинского хлебца, зелёного лучка, высыплю на платок горку соли… И тут же появляются гости! Люди, братья и сёстры, соотечественники мои, которых в этот момент я вовсе и не жду. Но они, заметив сало, пройти мимо уже не могут. И тогда, как ни крути, завязываются истории с хитросплетениями и болью сердечной. Сало тает на глазах, а собеседник растёт, окрыляется. Того и гляди воспарит. А ты успевай, записывай!

Так случилось и в этот раз. Очутился я в городе К. по самому что ни на есть важному, глубоко личному поводу. На жэдэ вокзале выбрал тупиковый перрончик, куда редкие-редкие и сугубо местные электрички длиною в два вагона заходят на отдых. Расположился на лавочке и развернул заветный свёрток…

Из-за реки слышался далёкий и грустный гудок товарного поезда.

Действие первое. Явление Петрушки, в котором много рассказывается, но ничего не объясняется.

И тут, что называется внезапно, из-за угла появляется гость. Сало-то открытое лежит… И гость этот – женщина. Прямо скажем, не Царевна Лебедь, но что-то сказочное однозначно в ней есть. Этакая добрая кадушка, тётушка-самовариха, чугунок с тёплой кашей, три-дэ-блинчик… В руках сумки и корзинки. А на голове, мама родныя… традиционная тульская «сорока» неземной красоты, в коей в наших краях женщины ещё до революции прекратили ходить.

Я сразу смекаю, что тётушка здесь пытается железную дорогу обмануть и в город проникнуть в обход турникета. А она, увидев меня и мою скатерть-самобранку, сумки с корзинками аккуратно на перрон опускает и звонко верещит:
– Батюшки-светы! Тра-та-та – не горюй! Это же откуда казачок к нам прискакал? И гостинцев с ярмарки привёз?
– Никакой не с ярмарки, – отвечаю я, чувствуя, что горит моё сало. – И не казак я вовсе, а мужицкого сословия.
– Пропадай мои колпачок и кисточка! – голосит сорока в «сороке». – Настоящий казачок, я сердцем чувствую! Дух – он сразу на виду.
– Это вы, мамаша, перегибаете. Сами-то такая откуда и куда?
– А ты угости старушку сальцом и хлебушком, – заявляет старушка, – я тебе всё и расскажу.

Вот и я об этом – сила сала объединяющая. И дорезал шмат на угощение. Старушка уплетала с огромным удовольствием. Причмокивала, приговаривала своё «тра-та-та, не горюй» на все лады. Три бутерброда закинула в топку, вытерла рот платочком, поправила «сороку» на голове и сказала:
– А я – Петрушка!
– В смысле?
– То и смысли… Я – Пётр Иванович Уксусов, ярмарочный герой, артист, балагур и женский сердцеед.
– Вам, мамаша, сало моё не на пользу пошло, кажется…
– Не веришь? Эх, казачок, добрая душа…

Она отвернулась, поискала что-то в сумке. И это «что-то» быстро положила в рот.

– А сейчас? – и вдруг голос её изменился, стал тонким, трескучим и писклявым. Словно она гелия надышалась. – Здоровеньки булы, соколики! Вот он я, с колпачком и кисточкой! – пищала «сорока». И уже своим голосом: – Сало-то всё вышло? Или припрятал, небось?

Эти моментальные перемены голоса на одном и том же лице производили неизгладимое впечатление. В чём подвох, я ещё не догадался, но понял, что круглая и уютная старушка-чревовещательница очень непроста. И сала жалеть ей не стоит. Я весь обратился в слух. А она аккуратно выплюнула на ладонь крохотную железную пластинку – пищик, которым издревле пользуются ярмарочные кукольники.

– Видал? – с гордостью спросила старушка-Петрушка.
– Видал! – восхищённо ответил горе-казачок.

Действие второе. Явление злодея и похищение народного достояния средь бела дня.

Прерываю повествование… Чувствую таксистским чутьём, что раздадутся скептические голоса: мол, заливает ямщик, выдумал всё для обмана доверчивой редакции. Где доказательства?

Будьте вам любезны: Татьяна Ильинична Чунакова. Артистка Москонцерта, хранительница и собирательница традиций, народная сказительница, руководитель театра «Петрушка». Таких петрушечников в столичном городе всего три. Но она, уверен, самая настоящая. И вы поймёте почему, дочитав до конца эту невероятную историю.

Итак, я помог своей новой знакомой покинуть вокзал города К. в обход турникета.

– Я страшно тороплюсь! – молвила Татьяна Ильинична. – У меня концерт через двадцать минут.

Мы обошли ограждение за путейским околотком и оказались в городе. Я дотащил корзинки артистки до трамвайных путей. Здесь наши дорожки расходились. В подземный переход она спускалась сама, страшно нервничала, что не успеет ко времени в театр. Я же остался на этой стороне. И замешкался буквально на минуту. И вдруг картина маслом!

Из перехода навстречу мне поднимается мужичок затрапезного вида, в старой куртке и ботинках без шнурков. По этой детали я его и запомнил. А вслед из утробы подземки доносится бабий вой… Звучит он так:
– Тра-та-та-а-а! Люди добрыя!!! Помогите! Убили-убили!

Я, конечно, узнаю голос моей кукольницы и опрометью бросаюсь вниз по ступенькам. А дедок без шнурков – мимо меня и на улицу. Как назло, переход длинный, полутёмный. На той стороне, прихрамывая, семенит моя Петрушка и плачет навзрыд так, словно её трамвай переезжает. Эхо в ушах гудит.

– Ой, миленькие мои, убили-убили!!!
– Что случилось?
– Вон тот дедушка… паразит… брось! Там же театр мой, Петрушка-а-а!
– Корзинку отнял?
– Да! Ой, мамочка, на горе ты меня родила!

И семенит из последних сил, за стенку рукой держась. Я бегом назад, взлетаю на улицу, но вора, конечно, и след простыл. Люди, собаки, трамваи – всё есть. Деда без шнурков – нет. Что делать? Артистка моя, слёзы ручьём, «сорока» съехала, на колени, в грязь бухается и причитает уже совсем по-другому:
– Ой вы, птицы мои быстрокрылые,
Полетите на родную сторонушку,
Да ко родимой моей матушке,
Расскажите ей про моё житьё-бытьё…

Каково? Услышать такое живьём, да при всём честном народе, на трамвайной остановке?

А тем временем вокруг нас собирается толпа. Все сочувствуют, языками цокают, утешают как могут. Кто-то вызывает милицию. Какой-то тип ехидствует:
– Вот дура! Корзинку с таким богатством надо было наручниками приковывать!

Тут сквозь толпу протискивается еще один «наш» персонаж. Женщина в чёрном монашеском апостольнике. И говорит:
– Что ты, милая, так убиваешься? Молись Матронушке, она не оставит.

Моя Татьяна Ильинична, на миг свой «концертный» плач прервав, смотрит на монахиню и опять на колени падает, руки к небу воздевает и на той же «плачевой» ноте голосит:
– Ой, матушка Матронушка! Заступница наша великая, мы же с тобой землячки, тульские мы, ты из Себина, а я из Болота… Помоги! Жизнь моя закончилась без милого Петрушки… Верни мне его!
– Небось, по мужику своему так не убивается, – слышу я тот же ехидствующий голос из толпы.
– Не слушай никого, милая, – продолжает старушка в апостольнике, – ты иди в монастырь, в кремле. У нас икона Матронушки особая. У всех она слепенькая, как в жизни была. А у нас – зрячая, как в Царствии Небесном должно быть. У Матронушки глазки новенькие, востренькие, она всё разыщет… По вере твоей.

Приезжает милиция. Розовощёкий сержант, послушав плач, говорит:
– У нас люди «Мерседесов» лишаются, и то так не убиваются.

Дальше нас везут в отделение милиции. Мы рассказываем следователю свою историю. Он качает головой и говорит:
– Вопиющее, мать, безобразие! Я тебя за такие дела упёк бы лет на шесть.
– За что ж меня-то? – изумляется Татьяна Ильинична и даже забывает причитать.
– А за халатное и безалаберное отношение к народному достоянию!
– Откуда же ты, милый… про это знаешь?
– Знаю! – говорит следователь. – Я до милиции в школе работал учителем истории.
– Ох ты… соколик! – Чунакова всплескивает руками. – Да я за моего Петрушку в Сибирь пойду, на каторгу! Вяжи меня прямо здесь, дуру несусветную! Не уберегла! А ты найди.
– Опись украденного составим, – деловито сообщает следователь.

И тут я узнаю, что семь украденных марионеток – Петрушка, Царь Ирод, Матрёна, Казак, Араб, Городовой и Лошадь – вырезаны в Москве знаменитым мастером Иваном Афиногеновичем Зайцевым больше ста лет назад. И сам Образцов держал их в руках, а Татьяна Ильинична – пятая по счёту няня-хранительница этого кукольного царства. И ему действительно нет цены.

– Царь Ирод меня мало безпокоит, – заявляет подкованный следователь. – А вот взятие в заложники стража порядка, да при исполнении… надо будет выделить в отдельное дело.

Петрушка плачет. Я моргаю. Следователь пишет. Удивительная у нас Родина, эксцентричная, чуткая. Органы отпускают нас на свободу, пообещав бросить все силы на поимку злоумышленника.

Действие третье. Явление ангелов, а также задушевные беседы с запахом яблочной пастилы и мещанского чая.

День клонился к вечеру. Скоро начнёт темнеть. Что бы вы сделали на моём месте? Оставили Петрушку в горе? Уехали в Москву, сославшись на занятость? Бросили недорассказанную историю на полуслове?

Нет. Такого я не мог себе позволить. Но ситуация относилась к разряду патовых. Уехать несолоно хлебавши мы не могли. Но в городе К. нас никто не ждал, и вопрос ночлега становился острее с каждым часом. Мы слонялись по вокзалу, поели ватрушек с кофе безо всякого аппетита.

Сидели в зале ожидания, ничего и никого не ожидая, Татьяна Ильинична плакала, а я ей не мешал. И тут является Ангел…

Ладно, ладно! Не надо вздрагивать и плеваться. Я предупреждал, что в истории будет полно мистических знаков. Или вы думаете, что ангельские чины не работают на наших вокзалах? Заблуждение. Уверяю вас как бывший служащий железнодорожной печати, в РЖД есть всё, в том числе штат сил небесных согласно разрядам станций, полустанков и остановочных пунктов.

Напротив нас сидели молодая женщина с девочкой лет пяти. Девочка наблюдала за Татьяной Ильиничной, потом подошла к ней и прямо спросила:
– Тётя, почему ты плачешь?

Тётя зашмыгала носом и ответила правду:
– Я потеряла свои куклы.

Девочка совсем не удивилась.

– А как ты их потеряла?
– Злой дядька отобрал.

Девочка задумалась.

– А у тебя есть мама? – спросила она.
– Есть, – ответила Чунакова. – Очень старенькая. Ей почти сто лет.
– Тогда ты попроси её, она купит тебе новые куклы! Мне же мама покупает, когда Сашка и Гришка их рвут…
– Спасибо, душа моя. Я так и сделаю.

На этом беседа закончилась. И Петрушке немного полегчало. И зазвонил телефон. Из театра, куда Чунакова стремилась попасть днём, сообщали, что добрые люди на местном радио дают ей две минуты эфира, чтобы рассказать горожанам о своей пропаже. Глядишь, кто и откликнется и найдёт. Потому что никакому распоследнему вору не нужны деревянные куклы-марионетки.

И мы поехали на радио.

Описывать не буду. Заметка не резиновая. Зато ночевали мы в удивительном месте. Я вспомнил, что в К. у меня есть необычная знакомая – хозяйка Музея пастилы. И она согласилась пустить нас в свой домик с типичной мещанской обстановкой начала XX века: скрипучими кроватями, перинами, сундуками, фотографиями барышень с зонтиками, живой геранью и кошкой на подоконнике, старинным сервизом в столетнем буфете и запахом яблочной пастилы в коробочках на полках.

Напившись чаю с пастилой – вот оно, утешение для артиста из разорённого театра, – мы улеглись ночевать. Петрушка – на кровать, а я – на сундук. И два часа я слушал истории чужой жизни, столь внезапно сделавшейся мне близкой.

Татьяна Ильинична Чунакова, прежде чем превратиться в вожатую великого кукольного героя, родилась в тульском селе Болоте, в котором, по правде сказать, никогда не было болот. А маму её, тринадцатого ребёнка в семье, звали Евдокией, точно так же, как самую старшую сестру в семье. Зачем две сестры с одинаковыми именами? Для закругления и остановки потомства. В народе верили: не хочешь больше рожать – назови младшую именем старшей… Уйдёт «напасть».

А отец Чунаковой был железным человеком. Потому что чуть ли не в самом сердце, или где-то рядом, на краю, носил он немецкую пулю со времён войны. Между прочим, в местном болотском ДК играл… Петрушку изображал, кривляясь, передразнивая односельчан. Но его любили…

А жили родители не скажешь чтобы счастливо. А потом и вовсе порознь стали жить. А Татьяна Ильинична сама в музыкальную школу отправилась – мечтала великой пианисткой быть! Но исподволь, потихоньку иную стёжку-дорожку ей рисовало Провидение. В Гнесинку не прошла, в Ленинский пединститут поступила, на учительницу пения, а потом разом всё оставила и на левый берег Москвы-реки прилетела. Там, по тропинке, к станции шла преподавательница из Института культуры. И у неё пуговица оторвалась и в траву закатилась. А Татьяна Ильинична её разыскала. И та ей – не пуговица, а хозяйка – прямо и сказала: иди к нам на народное пение! Вот и пришла, оказывается, к самой себе, к песням болотским и традиции русской. А там, долго ли, коротко, не за горами и не за морями, отыскал её, не за фунт лиха и не за понюшку табаку, а за часть сердца купил её разбойник кукольный – живой Петрушка. И на отца похожий, и на Бога, и ещё невесть на кого… не к ночи будь помянут…

Действие четвёртое. Заключительное, с появлением на сцене всех действующих лиц, включая злодеев, ангелов, нищих, милиционеров, Петрушек, Иродов и хохлушек, а также Николая Угодника, Богородицы и свидетеля-таксиста.

Утром, безо всякого чая и завтрака, моя Петрушка направилась в местный кремль, в Троицкий храм, куда так настоятельно её призывала прийти монахиня в апостольнике на улице. Татьяна Ильинична была настроена крайне решительно, словно собиралась совершить какой-нибудь подвиг. Какой – ещё не было известно. В собор она вкатилась, как пушечное ядро в ствол пушки перед началом сражения.

Дальнейшее, понятное дело, я наблюдал только со стороны. Как она летала по храму, от иконы к иконе, прикладывалась лбом, шепча губами, вся залитая слезами. Отстояла очередь на исповедь. Воображаю, что подумал священник, когда она бухнулась перед аналоем на колени со словами:
– Господи! Прости меня, великую грешницу. Потеряла, недоглядела Петрушку! А я мизинца его не стою!

Но на выходе из церкви Татьяна Ильинична хитро подмигнула мне и прошептала страшным шёпотом:
– Богородица ответила мне.
– Что ответила? – тем же страшным шёпотом спросил я.
– «Помогала и помогу»…

На паперти несколько нищих просили милостыню. И вдруг Татьяна Ильинична бросилась к одному из них – грязному, оборванному мужичку с рыжей бородой.

– Дедуля, это ты?
– Я! – дружелюбно откликнулся рыжебородый и неприятно закашлялся.
– Тра-та-та, не горюй! Родимый, отдай моего Петрушку, тебе он не нужен! Один грех и мука. Отдай только, и обиды не вспомню!
– Какого ещё Петрушку? – нахмурился нищий и отшатнулся от Чунаковой.
– Как же, вчера… помнишь?.. В переходе ты… корзинку помочь поднести… и убежал.
– Я?! Ты сдурела, мать? Убежал… да я уже десять лет дальше трёх шагов не бегаю.

И рыжебородый поднял брюки выше щиколоток. От колен и ниже там были протезы, вставленные в чёрные ботинки на шнурках.

«А наш был без шнурков», – отчего-то вспомнил я.

Петрушка моя снова сникла.

– А чего украли-то? – миролюбиво спросил рыжебородый.
– Театр, – тихо ответила Чунакова.
– А… делов-то! Ты на помойку сходи, за Тихвинским храмом. Туда обычно наши приносят, чё к рукам прилипнет и на х… никому не надо. Ой, прости Господи, вырвалось.

Оказывается, в волшебном городе К., живущем по странным законам милосердия и прощения, имеется пункт добровольной сдачи ворованного. Вот попутал тебя бес, стянул чужое, а у тебя на следующий день руки отсыхать начали… Немедленно беги к помойке за Тихвинским храмом и оставь там награбленное. Глядишь, и обойдётся… Побежали и мы.

Как коршун налетела Татьяна Ильинична на контейнер с мусором. И как израненная голубка выползла из него. Ни Петрушки, ни театра там не было…

– Мне кажется, что у меня сердце вынули, – сказала женщина и отправилась вон из кремля куда глаза глядят.

«Всё правильно, – подумал я. – Петрушка потерял сам себя. Зачем ему теперь жить?»

А дальше я стал свидетелем подвига артиста. Поскольку в этот день у Татьяны Ильиничны было выступление в театре «Пилигрим». И если Петрушка с компанией исчез, то в других корзинках артистки оставался ещё вертепный театр. И Чунакова не подумала отменить выступление. (На мой взгляд, логичнее было тихо напиться в привокзальной рюмочной.) И она с блеском и вдохновением, песнями и прибаутками отыграла кукольную мистерию «Рождество Младенца Христа». И когда играла, ни один человек на земле – даже самые чуткие к фальши зрители – дети, – не догадался, что у артиста нет сердца…

Значит, у неё было запасное сердце…

Холл опустел. Дети ушли в зал смотреть большой спектакль. Чунакова складывала реквизит – тряпочки, верёвочки, картонки, куклы. И мы услышали шаги. По лестнице не бежал, а летел режиссёр театра, на вытянутых руках, как на стреле крана, держа маленькую телефонную трубку.

– Нашёлся! Живой и невредимый!!! Звонили с радио! – шептал он в страшном волнении, ведь за стеной шёл спектакль. И шуметь было нельзя.

И мы бросились на улицу, в такси…

Под горой, за трамвайными путями и тем самым злосчастным подземным переходом, где вчера начались наши злоключения, уже лет восемьдесят живёт белый одноэтажный домик-барак под номером 46. С коммунальной квартирой внутри. Длинный тёмный коридор, дощатый пол, двери комнат с двух сторон. В конце коридора – общая кухня. И на ней нас ждали. Целое профсоюзное собрание – все жильцы семьями. Отставные военные, железнодорожники, женщины в халатах, азербайджанские торговцы, дети на трёхколесных велосипедах. Всего человек пятнадцать. И на столе оранжевый мешок. Чунакова, как его увидела, закричала чайкой, запела жаворонком:
– Царица Небесная! Не обманула!

Бросилась к столу, тесёмки рвёт и на свет Божий извлекает, одного за другим, свою кукольную семью. В целости и сохранности. Аллилуйя!


А одна из женщин в халате в это время и говорит:
– Я же утром раньше всех встаю, ребёнку молоко подогреть… Своего-то Ирода пожарного не добудишься, ему ребёнок хоть оборись, не проснётся… И вот иду, смотрю – лежит мешок. А я думаю: чей это? Явно не чей-то наш. И думаю, может, это нас взорвать хотят. Тогда на кой такой яркий цвет? Хотели бы – что-нибудь попроще бы подбросили. И разобрало меня… Открываю, а там эти… уродцы деревянные в костюмчиках. Тут Петровна выходит, я ей показываю, а она…

Петровна, стоявшая рядом и сгоравшая от нетерпения вставить свою лепту, перебивает:
– А я сразу поняла, что это куклы! И надо же… вчера по радио передавали, что пропал кукольный театр… А он – вот он!
– И кто же это сделал?

Кухня замолчала, даже дети на велосипедах остановились. Нехорошая, тревожная повисла тишина. А один из бывших железнодорожников с татуировкой на запястье «ПЧ-9» сказал:
– Я знаю, чьих это рук дело.

Он тяжело поднялся и вышел в коридор, кухонное собрание двинулось за ним. У двери с табличкой «6а» путеец остановился и коротко постучал.

Дверь открылась. За ней стоял тот самый «дедуля». Без шнурков.

– Черемхов! – глухо сказал путеец. – Это ты?
– Я, – глухо ответил Черемхов.

Развязка приближалась неумолимо. Никто не сомневался, какое возмездие последует за коротким допросом. Но я же говорю… город К. живёт по странным законам, словно в нём ещё не закончилась эра милосердия.

И старушка моя кукольница, счастливая от встречи с потерянным сердцем, вдруг голосит по-ярмарочному, голосом Петрушки:
– Тра-та-та, не горюй! Добрые люди, не троньте вы его… Не со зла беда творится, а от глупости! Злая, хитрая наша мачеха, тудыть её в качель!

И все заулыбались и выдохнули с облегчением. Ведь бить по морде, когда вокруг радость воцаряется, очень неудобно. И все двинулись обратно, в кухню…

Что там началось!.. Татьяна Ильинична на радостях показала свой спектакль! А мы, насельники доброй коммунальной квартиры и случайные попутчики чужого счастья и горя, увидели ожившего танцующего Петрушку. В лучах солнца, гулявшего по полу кухни, он выкидывал самые необыкновенные коленца, а его кудри светились золотым светом.

Ни дать ни взять сам Бог спустился в дом номер 46.

P.S.
Да! Кстати, я же забыл рассказать, зачем ямщик вообще ездил в К. и ел сало на перроне. В двух словах. Он весну встречал. Потому что если на том перроне правильно встать и повернуть голову немного к северо-востоку, то можно увидеть, как зима кончается…