На первомайские праздники на кордоне все подарили друг другу подарки. Сане Турову, который читал и писал с трудом, подарили книжку, хотя одна у него уже была. Сергею Панкратову – курительную трубку, лесничему Кисимову – офицерскую сумку-планшет, а мне – новенкие вельветовые тапки для будущего лета. И дело тут было даже не в празднике, просто кордон пережил лютую зиму, страшные морозы, от которых трещали стены домов, и теперь все радовались весне и теплу и делились этой радостью с остальными.

Мы сразу же стали прохаживаться по кордону туда и сюда между четырёх домов, якобы по делам, а на самом деле – чтобы покрасоваться обновками. Кордонный кот Натан, которому ничего не досталось, бегал за нами, тоже якобы прося подачки, а на самом деле разглядывая и обнюхивая обновки.

Вволю насмотревшись на закурившего вонючую трубку Сергея, на листавшего у причальных мостков книжку Саню, обнюхав сумку лесничего и мои тапки, он остался недоволен. Все эти обновки никак не могли помочь нам в жизни, ни тем более в работе, а скорее помешали бы, путаясь в руках и ногах. Возможно даже, Натан представил себя на нашем месте, лежащим в траве с трубкой в зубах, с сумкой на боку, в тапочках и, вместо того чтобы охотиться на птичек и клянчить рыбу, листающим книжку. Он в очередной раз подивился человеческой неразумности.

Первомайский праздник – День солидарности трудящихся – мы решили праздновать у себя на берегу протоки Белужьей. Вынесли к воде столы со стульями, разожгли костёр, приготовили коптильню. Пока варилась уха из сазанов, коптились лещи, жёны лесничего и Сани Турова заставляли столы домашними припасами – салатами, осетровым балыком, щучьей и чёрной икрой. Подошёл орнитолог Бондарев с банкой башкирского мёда, несмело появились приехавшие с орнитологом студенты-практиканты с бутербродами и чаем в термосах. С раннего утра уже сидел в стороне кот Натан, не хуже нашего зная, чем будут угощаться люди и что перепадёт ему.

Когда всё было готово и мы уселись вокруг столов, поднялся лесничий. Лицо его сияло воодушевлением, и было видно, что Первомай для него не только выходной и повод отдохнуть, но и нечто большее, знаменательное, близкое его сердцу. Недаром он одет был в новенький мундир, и красное знамя, выстиранное и выглаженное, вывесил над конторой.
– Товарыссы, – сказал Кисимов, – сегодня великий день…

«Ну, сейчас понесёт про международное коммунистическое движение», – привычно усмехнулись мы. То же самое, наверное, подумали и студенты-практиканты, потому что потаённо заулыбались и опустили головы, скрывая веселье. Но лесничий нас удивил.

– Товарыссы, – продолжил он. – Этот день важен нам как День солидарности трудящихся во всём мире. Не знаю, как во всём мире, но мы в этот день должны любить, уважать и помогать друг другу. Отдать товарыссу последнюю рубашку, упавшего поднять, нуждающемуся помочь, обиженного успокоить. Вот что такое День солидарности трудящихся, а не то, что вы, дармоеды, подумали про международное коммунистическое движение.

Все были растроганы, даже студенты перестали улыбаться, подняли головы и с уважением смотрели на маленького лесничего-казаха.

«А ведь он прав», – переглянулись мы с Сергеем, вспомнив, что примерно такие слова помогли нам вчера совершить почти невозможное – сдать продавщице Любе пустые бутылки.

Как это часто бывает накануне праздника, ни у кого не осталось денег даже на самое главное – на вино. Стали собирать сообща. Кто отдал рубль, кто два, орнитолог Бондарев за себя и студентов-практикантов вложил в общую копилку красненький червонец. Мы с Сергеем долго подсчитывали, перекладывая деньги с ладони на ладонь, в надежде насчитать каждый раз больше, чем было, потом обвели взглядом теснившихся рядом участников будущего застолья и с грустью убедились, что на хорошее угощение надеяться нечего.

Тогда лесничий отвёл нас в контору, где в шкафу хранились запылённые пустые бутылки, оставшиеся после наездов на кордон начальственных гостей. Бутылок было много.

– Не примет Люба, – засомневались мы. – Нечего и пытаться.
– Попробуйте, – неуверенно сказал лесничий.

С собранными деньгами и пустыми бутылками мы и отплыли в магазин ближайшего села. Увидев нас с двумя стеклянно гремевшими мешками не плечах, продавщица Люба, полная, округлая в талии, похожая в своём домашнем цветастом халате на уютный самовар, ожидаемо вскипела.

– Куда лезете со своей тарой? Не приму! У меня вся подсобка забита, уносите прочь.

Мы замерли посреди магазина, не решаясь снять мешки.

– Как же так, Любовь Анатольевна, – нашёлся Сергей. – Завтра праздник, День солидарности и взаимовыручки трудящихся. Вы трудящаяся, мы трудящиеся и должны выручать товарищей.

Вид у нас, наверное, был такой заморённый и несчастный, словно не бутылки принесли мы сдавать, а собирали в свои огромные мешки сухие корочки для пропитания. И продавщица, не выдержав, рассмеялась:
– Ладно, в честь праздника и взаимопомощи выручу. Сколько у вас? Заносите в подсобку…

После проникновенных слов лесничего о братской любви все за столом ещё больше возлюбили друг друга, и внимание в первую очередь обратили на студентов, которых почему-то принято считать стеснительными и вечно голодными. Со всех сторон потянулись к ним руки с угощением.

– Вот, ребята, попробуйте балычка, вот сазанья голова, а вот ещё икорки чёрной, а лучше щучьей, крупнозернистой, она вкуснее, кто понимает.

Студенты смущённо зарделись от внимания, ели всё, что им подсовывали, в скором времени уже через силу. Через силу ел и кот. Для него на земле стояла миска, он раздулся, став похожим, как и продавщица Люба, на уютный домашний самовар, только не кипящий, а, судя по довольному кошачьему мурлыканью и сонно опущенной голове, уже угасающий.

В это время на кордоне и появилась чужая лодка. Она неожиданно выскочила из-за поворота, но, проплывая мимо нас, замедлила ход, и двое привставших парней дурашливо поклонились.

– Угощаетесь, хмыри? Давайте, угощайтесь, а мы пока у вас рыбки половим, – и, врубив скорость, умчались, оставив на воде пенный след, и даже сквозь шум мотора был слышен их дружный смех.

От неслыханной наглости все онемели и уставились на лесничего. Только что мы сидели за столом, настроенные на общую волну терпения и добра, только что мирно текла наша беседа, как покой был бесцеремонно нарушен. Оставить такое было нельзя, и переход от мирной жизни к началу военных действий произошёл почти мгновенно. Кисимов с Саней выскочили из-за стола и бросились к одной лодке, мы с Сергеем – к другой, следом поспешили жёны лесничего и Турова, уговаривая мужей образумиться.

Пока они препирались, мы отплыли, резко набрав скорость, и под гул мотора сразу же родилось привычное ощущение низкого и стремительного полёта над водой. Если действительно представить себя летящим над дельтой Волги в самом её низовье, то замелькают перед тобой дороги проток и поперечные тропинки соединяющих их ериков, словно взбираешься по нескончаемой лестнице куда-то наверх, в самое небо, и когда от беспрестанного мелькания начинаешь утомляться, ударит в глаза огромный простор, точно и правда вырвался в небо, – Каспийское море. Мы, конечно, не могли ничего такого видеть, но за год работы на кордоне хорошо изучили водные просторы, и перед нашими глазами сейчас как бы зримо висела карта местности.

Мы знали, что берега протоки Белужьей будут отодвигаться, пока не образуют Ширину, похожую на продолговатое озеро. И когда выскочили на простор, всё пространство Ширины от мелкой ряби сверкало на солнце. На левом берегу была причалена брандвахта, где нам с Сергеем уже завтра предстояло дежурить. Сейчас она пустовала и только покачивалась на волнах от недавно проплывшей чужой лодки. А потом увидели впереди и саму лодку с двумя парнями. Заметили и они нас и, судя по тому, как сразу вскипел за их кормой бурун воды, прибавили скорость.

Здесь бы нам и оставить их в покое, тем более что ничего плохого мы этой парочке сделать не могли. Ну понасмешничали ребята, ну нарушили границу участка, но в браконьерстве ведь не замечены. Но, видно, жажда деятельности ещё не угасла в нас. Да и вид родной брандвахты, в покачивании которой мы усмотрели приветствие, придавал уверенности и добавлял усердия.

Мы не поплыли обратно на кордон, а повернули ручку газа до предела и устремились вперёд. И погоня продолжилась.

Скорость на воде зависит от многих причин, и не в последнюю очередь от силы мотора и ходовых качеств лодки. Моторы у нас были одинаковыми, а вот лодка наша, узкая, как индейская пирога, явно превосходила толстобокую неуклюжую бударку преследуемых.

Потом Ширина разделилась на три разбежавшихся рукава. Парни поплыли по центральному, берега сузились, и мы то видели их впереди, то они скрывались за поворотом. Порой мы останавливались и прислушивались, опасаясь, что заглушившие мотор чужаки забьются в тростник или свернут в ерик, но их мотор всякий раз звенел на одной напряжённой ноте. По-видимому, и парни, теряя время, останавливались послушать нас, потому что, когда рукава опять сошлись в новую Ширину, они оказались совсем близко.

Мы с Сергеем уже прикидывали, через сколько минут догоним их. Самое интересное, что парни вели себя при этом спокойно, без суеты, и если бы не предельная скорость и не огромный бурун воды за кормой, можно было бы подумать, что они никуда не торопятся и вообще не догадываются о нашем существовании. И тем неожиданней было произошедшее дальше. Чужая лодка стала прижиматься к берегу и вдруг, свернув, пропала в тростнике. Подплыв, мы увидели такой узкий и заросший ерик, что его трудно было разглядеть даже вблизи, а можно лишь о нём знать.

Теперь погоня продолжилась в ерике и приняла напряжённый, азартный характер. Оставалось непонятно, как поместилась в таком узком пространстве крутобокая лодка чужаков. Поворот следовал за поворотом, причём ни они, ни мы, скорости не снижали.

В своей лодке мы были уверены, за год она стала почти родной. На кордоне, где жизнь течёт по заведённому порядку, и поведение людей неторопливо. Ходят здесь по-морскому, враскачку: пройдут немного, остановятся и снова идут, словно занятые какой-то одной нескончаемой думой, тем более что ни торопиться, ни ходить особо некуда – вокруг вода и тростниковые крепи. Почти вся жизнь проходит в лодках. В них несут охрану, кольцуют птиц, здесь же порой варят еду и ночуют. На лодках рыбачат, заготавливают на зиму дрова, плавают за горючим на нефтебазу, в магазин за продуктами, и тогда укоренившаяся было на суше неторопливость на воде сменяется лихостью.

Отправляясь в дорогу, лесник постарается выжать из мотора все силы, и как в городе красуются модной одеждой и причёской, так среди лесников в почёте ловкий разворот, умение с шиком причалить или промчаться по узкому извилистому ерику, только успевая поворачивать румпель, когда кажется, что столкновение уже неизбежно, но в последний момент увернуться, накрыв берег крылатой волной.

Нечто подобное происходило и сейчас. Я сидел на корме за мотором, Сергей на носу. Мотор ревел, лодка мчалась куда-то в неведомое. Волны разбегались по сторонам, чтобы потом, отхлынув от берегов, соединиться за нашей спиной. Тростник раскачивался с таким размахом, что верхушки сходились над головами, словно мы неслись по тоннелю. Перед опасным местом вперёдсмотрящий Сергей предупреждающе поднимал согнутую руку, я напрягался от внимания, чтобы успеть вывернуть, мы проходили поворот и на смену сразу возникал следующий.

В какой-то момент рука была поднята не вовремя, румпель вывернут с опозданием, и мы врезались в берег. Так велика была скорость и так мгновенна остановка, что нас, как ураганом, подхватило и выбросило из лодки. Сергей каким-то кувырком летел метра на три впереди, и по нему я мог представить и свой полёт.

Приземлились мы рядом и ничего себе не сломали, не повредили. Это удивительно, но потом мы поняли, что в День солидарности и не могло быть иначе. Сегодня не только трудящиеся, но и весь мир пребывал в гармонии и любви, каждый новорождённый листок на дереве, каждая капля воды и молекула воздуха улыбались и ликовали, и мы были защищены от напастей невидимым коконом из их улыбок.

Мы лежали слегка оглушённые, слушая, как всё тоньше звенит мотор чужаков. Вот здесь бы нам снова оставить их в покое. Но как бы не так. Первая наша мысль была о своей лодке. К счастью, она никуда не исчезла, наполовину выбросившаяся на сушу, оставаясь кормой в воде, где ещё работал задымившийся мотор. Мы быстро столкнули её в воду и зачем-то поплыли дальше.

Смысла в этом не было никакого. Теперь мы вряд ли могли их догнать, и вся нелепость нашего поведения предстала перед нами. Но упрямство толкало вперёд, то пустое упрямство, когда продолжаешь делать начатое дело по привычке, без надежды на успех.

И каково было наше изумление, когда, выбравшись из ерика на свободную воду, увидели поблизости остановившуюся чужую лодку. Парни лениво курили, но с нашим появлением выбросили сигареты, готовые действовать. Не оставалось сомнений, что они специально поджидали нас, чтобы вновь пуститься удирать. Что, уверенные в себе, они попросту не принимали нас всерьёз и играли, как хитрая ловкая мышка, дразнясь, играет с глупой неопытной кошкой.

И когда мы осознали свою незавидную роль, в ту же минуту, точно насмешничая и доказывая нашу несостоятельную никчёмность, заглох мотор. Дёрнулся два раза, давясь собственным бензиновым дымом, и заглох.

Если лодка была нашим домом, знакомым до каждой слани и сучка в борту, то в моторах мы разбирались плохо. Случись в лодке течь, мы бы знали, что делать, и она, по-свойски сочувствуя нам, постаралась бы поскорее разбухнуть досками днища и закрыть дыру. А на мотор мы смотрели как на непонятного железного идола, понимая, что помощи от него не получишь.

Тем не менее мы сняли кожух, продули и просушили над зажжённой спичкой свечи, осмотрели винт. Исполнив необходимый ритуал видимости починки, дёрнули шнур пускача. Мотор не откликнулся, как обычно откликался, сыто и басовито, готовый завестись, а лишь скуляще взвизгнул. Мы дёрнули ещё раз и ещё. Устав ждать, парни сами подплыли к нам.

– Что, припухаем, дачники? Мотор полетел?
– Да вот уж, – с покорной удручённостью признались мы, разведя руками.

Один из парней перескочил в нашу лодку, поколдовал над мотором, тоже дёрнул пускач.

– Всё, глухо, – заявил он.

Наконец мы смогли хорошенько рассмотреть своих соперников.

Они были постарше нас, основательно одетые в брезентовые куртки, сапоги, а мы в летних рубашках с короткими рукавами, тапках, в наглаженных брюках, в чём и выскочили из-за стола, выглядели в сравнении с ними несерьёзно, настоящими городскими дачниками.

– У вас хоть вёсла-то есть?
– Нет, – повинились мы.
– Вы и правда дачники, – засмеялись парни, как снисходительно, даже покровительственно смеются люди, утвердившиеся в своей правоте. – Серьёзно, Коля, они так за нами торопились, что вёсла забыли. Представляешь? Как теперь обратно добираться против течения? С вёслами – и то до ночи не управиться, а тут совсем капут.
– Дело швах, – согласился второй парень, Коля.
– Надо их с собой взять, а то пропадут. В море унесёт, – парни снова засмеялись. Они обсуждали нашу дальнейшую судьбу, а нам оставалось только покорно молчать, признавая свою никчёмность.
– Оставь, пускай сами выбираются. В селе, наверное, вовсю празднуют, только нас нет.
– В том-то и дело, что празднуют. День солидарности. Значит, надо помочь дачникам, больше некому.
– Как хочешь, ты старшой.

Наш добровольный защитник, звали его Толик, перебросил чальную верёвку приятелю, и нас потянули на буксире. Толик остался рядом и всю дорогу рассказывал о брате-механике, окончившем автодорожный техникум:
– Ему всё равно, что чинить. Трактор, камышекосилку, грузовик или комбайн. Он и ваш мотор починит, я попрошу. Его моторы слушаются, он их понимает. Только посмотрит бывало – и всё, готово.

Мы миновали границу участка и оказались на чужой территории. И теперь было неясно, в плен мы попали или в гости. Наверное, всё-таки в гости. Сколько раз за последнее время мы слышали волшебные слова о празднике и солидарности, и всегда срабатывало, и как хорошо, что на свете есть такой день.

Встретили нас в селе радостно. Мы причалили напротив одного из домов и по деревянной лестнице поднялись на крутой берег.

Толика с Колей принялись обнимать, похлопывать, с любопытством поглядывая через их плечи на нас.

– А это кто такие?
– Так, дачники городские, подобрали по дороге. У них мотор сломался.
– Дело хорошее, что подобрали. Милости просим к нашему столу.

Толик, добрая душа, чтобы не накалять обстановку и не выставлять нас на посмешище, не сказал о нашем лесниковстве – тоже, наверное, в честь праздника. Нас усадили за стол и принялись разглядывать добродушно и снисходительно, как мы сами недавно смотрели на студентов-практикантов. И к нам со всех сторон потянулись руки, предлагая сазаньи головы, балык, осетровую и щучью икру, говоря при этом:
– Ешьте, ешьте. Вы там в городе совсем оголодали, настоящей рыбы и не видели.

Мы расслабились, и было такое чувство, что живём здесь давно среди своих дальних родственников, и нет высшего счастья, чем сидеть за столом рядом, смотреть на соседа доверчивыми глазами и желать ему добра.

Очень скоро я уже не мог охватить взглядом всё застолье, а только отдельные его части. Словно находился у окошка, в котором, высвеченные прожекторным лучом, появлялись и исчезали разные люди, происходили всякие события.

Видел Толика, уходившего с братом к речке ремонтировать наш мотор. Толик потом вернулся, а брата ещё долго не было. Видел сидевшую у стола собаку с поднятой острой мордой, не сводившую напряжённого взгляда с хозяина. Я было подумал, что она по примеру нашего Натана ждёт угощения, но у собаки было другое задание, она находилась на служебном посту, и как только хозяин поднимал рюмку, с осуждением отрывисто лаяла.

– Это, Михалыч, она твои рюмки считает, чтобы не перебрал.
– Цыц, Журка, не срамись, я только глоточек сделаю, – оправдывался мужчина, но, видно, был доволен такой собачьей преданностью и заботой.

Временами возникал перед глазами Сергей. Каждый раз он сидел в разных концах длинного стола с одним и тем же бородатым дедом, внимательно его слушая и согласно кивая. Сергей казался здесь единственным трезвым человеком, пока я не увидел его в очередной раз уже дремавшим, подпёршим голову рукой. Лишённый благодарного слушателя, дед перекинулся на меня и стал втолковывать о вреде лодочных моторов:
– Тьфу на эти моторы, от них одна морока, грязь и шум. Мы раньше, до войны и после войны, ходили под парусом. Никаких забот, и рыбу не нервируешь. Поймал ветер и плыви.
– А если ветра нет? – из вежливости я высказал свою заинтересованность.

– Если нет, тоже не беда. Сиди, жди, торопиться незачем. В крайнем случае можно шестом потолкаться, или на вёслах. Раньше-то, говорю, никуда не спешили, а всюду успевали. Хочешь, я тебе сейчас парус принесу, у меня сохранился. Поставите со своим другом и поплывёте.

Потом свет в моих глазах начал меркнуть, лица расплывались, двоились. К бородатому деду присоединился ещё один дед с бородой, и они на пару, открывая рот одновременно, пытались убедить меня выбросить мотор за борт и поставить парус. Наконец свет совсем выключился, и наступила убаюкивающая ночь.

Проснулись мы с Сергеем на матрацах в каком-то щелястом сарае от холода. Сквозь щели виделся тусклый рассвет. Казалось, рассвет сжал наше ненадёжное жилище в кулак и просунул внутрь свои ледяные пальцы. Замёрз я прежде всего из-за отсутствия на левой ноге новенькой тапки. Я стал ползать и ощупывать пол, натыкаясь на сваленные по углам резиновые сапоги.

Тапка не нашлась. Где-то за дверью на воле явственно слышался настойчивый плеск воды. В наших затуманенных, тяжёлых головах он звучал, как живительный голос, как журчание родника, пробивающего себе путь среди наваленных камней, и мы откликнулись на зов. Дверь сарая, к счастью, оказалась незапертой, и в этом мы увидели заботливую руку Толика, который, и отсутствуя, незримо помогал нам. Мы спустились по лестнице к лодке и прямо с мостков вволю напились воды.

До солнца было ещё далеко. Но светало быстро, над рекой бежал лёгкий туман. В утреннем призрачном свете мы показались себе такими одинокими, брошенными где-то на краю земли, что поскорее забрались в лодку. Оставалось сомнение, что брат Толика не сумел починить мотор, но заботы нашего защитника не оставили нас и здесь. Мотор взревел в тишине, как проснувшийся вулкан, оглушил спящее село, и мы испугались, что сейчас на берег выбегут люди.
Но никто не отозвался, послышался лишь далёкий лай какой-то собачки, возможно, вчерашней Журки, умевшей считать выпитые хозяином рюмки. Мы быстро сбросили газ и осторожно, чтобы никого больше не потревожить, поплыли обратно.

Кордон встретил нас тишиной и в бродивших клочьях тумана выглядел странным, заколдованным местом. Людей не было, но всё о них напоминало. На берегу по-прежнему высились столы, рядом сгорбленно дремали мокрые от росы стулья, тонкой струйкой дымился костёр. Словно все кордонные жители во главе с лесничим с поспешной внезапностью покинули свои жилища, оставив на произвол судьбы одного Натана, который с задранным хвостом весело бежал впереди, чем-то похожий сейчас на сказочного пушкинского учёного кота, только золотой цепи и очков не хватало.

Первым из свой конторы появился лесничий и сразу заругался:
– Где вас, дармоедов, носило? Через час в охрану ехать, а вас нет. Кого послать, вы подумали? – он внезапно замолчал, оценивающе рассматривая наши измятые рубашки и брюки, мою босую ногу. – А чего морды оцарапаны, в тростнике, что ли, ночевали?
– Мотор сломался, всю ночь чинили.
– Как же, чинили они! Да вы камышекосилку от трактора не отличите, дармоеды. Теперь посидите у меня без выходных.

Чтобы не слушать ругани, мы поспешили в дом, но и здесь не было покоя. Лесничий ходил под окнами, продолжая ругаться, поминая и дармоедов, и камышекосилку с трактором, и выходные.

Вскоре из дома появились Саня Туров с женой. Они принялись носить с протоки воду и поливать огород, лесничий ушёл наконец в контору заполнять служебную отчётность, орнитолог Бондарев со студентами погрузились в лодку и отплыли по маршруту считать птиц, мы переоделись для охраны в брезентовые куртки, шапки и сапоги и чистили ружья.

Все как-то разом нашли своё место, занялись делами и никому, казалось, не было жалко, что День солидарности всех трудящихся закончился. Через год будет другой день, а этот закончился. И скажи тогда нам с Сергеем, ещё стоявшим на пороге молодости и с жадным любопытством вглядывавшимся в своё наверняка счастливое будущее с множеством подобных дней, полных любви, доброты и солидарности, скажи нам, что этот день неповторимо запомнится и будет всегда всплывать в наших воспоминаниях и разговорах, – никогда бы не поверили.