Окна, окна, за каждым своя жизнь, и каждое по-своему видит мир снаружи. Помните? «А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка только улица немножко».

А в мои окна глядит немым укором длинное выбеленное здание в советском неоклассическом стиле, с портиком и колоннами, так выбивающееся своей архитектурой из массы скромных поселковых построек. Огромное, монументальное, с многочисленными арочными окнами – сколько помню себя, оно стояло всегда. Ребёнком я часто вглядывалась в его глазницы, не подозревая, какую страшную историю оно хранит. Когда и для чего было построено это здание, я тогда не знала. Тем удивительнее, что оно так возбуждало во мне интерес.

Во времена моего детства, лет тридцать назад, в его стенах располагался санаторий для детей с ослабленным здоровьем, территория была огорожена массивным бетонным забором, и казалось, что там, за ним, происходило нечто страшное, скрытое от посторонних глаз.

Среди местной детворы ходили байки о том, как туда попадают дети и что там с ними происходит. Мы частенько бегали туда, как настоящие разведчики, с опаской заглядывали через бетонные стойки забора: а вдруг и правда прямо здесь и сейчас происходит нечто ужасное?

В заборе имелись сколы, из них торчала железная арматура, в некоторых местах отогнутая. Этого было вполне достаточно смельчакам, чтобы пробраться на закрытую территорию и, прикрываясь листвой разросшегося клёна, дотронуться до белой с серыми проплешинами стены, помахать рукой нам, трусам, оставшимся за забором, и стремглав понестись обратно.

А мы уже поджидали храбреца, помогали перелезть через забор и бежали врассыпную, подгоняемые страхом. Строение выглядело настоящим исполином, и нам казалось, что внутри оно ещё больше, чем снаружи.

Внизу, у земли, наполовину выглядывали своды окон цокольного этажа. Их арочные проёмы тянулись на всю длину здания, и, заглянув в эти ниши, можно было увидеть, что там, ниже уровня земли, находится множество комнат. Но главное, рядом с этим местом нас всегда охватывала мелкая дрожь – такую испытываешь не просто от страха, а от животного ужаса. Взрослые, как я могла наблюдать, проходя мимо, ничего такого не чувствовали, а мы, дети, воспринимали эти тонкие вибрации и боялись.

Как-то раз я с одним из мальчишек всё-таки пробралась на территорию, хотела так же дотронуться до стены, чтобы доказать свою смелость, но в зарослях деревьев вдруг увидела небольшое возвышение, похожее на крышу землянки, и приоткрытую дверь. Подвал. В нашем огороде имелся похожий «домик», там хранили овощи и соленья. Не обращая внимания на шиканье моего спутника, я подошла ближе и заглянула внутрь. Вниз вела крутая лестница с высокими бетонными ступенями, в темноте просматривались очертания большой комнаты.

И тут я почувствовала, как падаю, – ноги подкосились. И только когда мальчишка с силой дёрнул меня за плечо, я поняла, что рыдаю. Мальчишка – не помню его имени – почему-то не засмеялся надо мной, а, подхватив под мышки, потащил волоком в сторону забора, стараясь быстрее покинуть это место. Через несколько метров я смогла встать, и мы вышли к притихшим друзьям. Разговаривать ни с кем я не хотела и ушла домой, где, совсем обессиленная, проспала до следующего утра.

Позже, в 90-е годы, здание было заброшено, и мы бродили по длинным коридорам, забирались на пожарные лестницы, выглядывали в окна, но никогда не спускались в цокольный этаж. Подходя к лестнице, ведущей в подвал, замирали, и ни один из нас так и не решился сойти вниз. Тогда мы уже знали, что это здание некогда служило главным управлением Карлага, куда ссылались репрессированные со всего Советского Союза. Не раз мы слышали от старших рассказы об ужасах того времени. Но всерьёз не воспринимали и думали, что давно нет ни Карлага, ни СССР, так что можно свободно гулять с друзьями по развалинам.

Как-то осенью среди поредевших деревьев, растущих на территории, мы заметили пожилого мужчину. Было хорошо видно, что он передвигался с большим трудом. Потом встречали его ещё несколько раз, мужчина медленно ходил по парку, прилегающему к зданию, погружённый в свои мысли, и ничего вокруг не замечал.

Однажды, совершая очередной набег на полуразрушенное здание, мы увидели его сидевшим на ступенях большого крыльца. Он прикрывал лицо морщинистой ладонью, и даже издалека было заметно, как она дрожала. Решив, что у старика приступ, мы подошли ближе.

– Что с вами? Плохо? Как помочь? – коснувшись его плеча, спросил Серёжка.

Мы увидели, что щёки старика мокры от слёз. Не зная, как быть, окружили его и просто ждали. Он вынул из кармана старомодного плаща платок и вытер лицо.

– Плохо? Нет, дети, мне хорошо, я свой век доживу. Это-то и плохо… – сказал он почти шёпотом непонятную фразу. Мы смотрели на него в недоумении и не расходились. – Не поймёте вы, ребята, да и ни к чему. Другие нынче времена, дру-ги-и-ие.

Он протянул руку, чтобы ему помогли встать, поднялся и, сгорбившись, медленно пошёл к главным воротам.

Я часто вспоминала этого старика и однажды рассказала о нём дома.
– Это был Никита Харитонович, всё ходил, грехи замаливал. А по молодости ни в Бога, ни в чёрта не верил, – сказала бабуля.
– Какие грехи?
– Он работал в Карлаге. Участвовал в допросах, приводил приговоры в исполнение, – сухо, скороговоркой ответила она и уже мягче добавила: – Помер недавно. Там, у подвала, где раньше морг был, его и нашли.

С тех пор прошло много лет. Сегодня в этом здании находится Музей памяти жертв репрессий, большая экспозиция, масса экспонатов, документов тех времён.

Каждый день мимо идут люди: потомки тех, кто, отбыв наказание, так и не смог вырваться за пределы этого архипелага, и тех, кто был в этой системе винтиками и шестерёнками. Идут, здороваясь, спрашивая друг у друга, как дела, как жизнь. И мы с маленькой дочкой тоже спешим в садик мимо серого отреставрированного здания. Теперь оно из монстра, вершившего судьбы тысяч людей, превратилось в огромный каменный сундук. Вид его больше не внушает мне страх, но дочь крепче стискивает мою руку и жмётся ближе – она ещё чувствует эти вибрации.