– Ну, куды сыписся, прости господи, куды сыписся? Сыпется и сыпется, сам не знает куды. Хватит уж – а он всё сыпется и сыпется.

Как ни пройдёшь зимой мимо технического училища, дворничиха тётя Паша метёт дорожки голиком на палке. И сама с собой разговаривает, добродушно пеняет на падающие крупные хлопья. Она всегда с кем-нибудь разговаривает: зимой со снегом, летом с пылью, осенью с павшей листвой, весной…

О, весной, когда снег тает бурно, стремительно – ей уж точно есть с кем поговорить. С сотнями водочных бутылок и фунфыриков, тысячами обёрток от жвачек, миллионом автобусных билетиков и окурков. Но тётя Паша молчит. Тяжело дышит, часто выпрямляется, опираясь на метлу, держась за поясницу.

Нелегко ей, 72-летней, управляться с вытаявшими из-под снега продуктами жизнедеятельности. Понагибайся-ка, покланяйся весь день с граблями, с бельевыми щипцами: ими тётя Паша выцарапывает, выковыривает вмёрзший в лёд сор.

Выгнать бы на субботник учащихся – за час управятся (горы мусора – полностью их рук дело), но… Что вы, как можно! Запрещено! Нарушение закона, эксплуатация детского труда. Был случай – на субботнике юнец полоснул себе по запястью осколком бутылки. То ли бахвалясь перед друзьями и девчонками, то ли в знак протеста («Я вам не уборщица!»). Родители сразу – в Роснадзор, органы опеки, прокуратуру. Ох и страху натерпелся персонал училища! После этого – ни-ни.

– Всё нервы, нервы. Шибко нервенная молодежь нынче, – объясняет тётя Паша.

Докатилась. Ворчать на молодых – первый признак старости. «А мы в их годы…» А мы в их годы, правда, были не «нервенные». Конечно, не сказать, что с энтузиазмом Павки Корчагина рвались на Ленинский коммунистический субботник… Но надо – значит надо. Чаще всего нас посылали рыть канавы вокруг утонувших в снегах ферм. 22 апреля – на полях ещё зима.

А весело было: бросались снежками, баловались, травили анекдоты. Кто был влюблён – пользуясь случаем, тайком пробивался ближе к «объекту». И ничего, никто колющими-режущими не ранился, рук-ног не ломал, и снег ни на кого не обрушивался. И органы опеки тогда, слава богу, не квохтали и не кудахтали: «Ах, ах, права ребёнка!»

Ещё мы прибирали сельские улицы. И каким чистеньким, нарядным, светлым становилось село, готовое встретить майские праздники. А летом – трудовая практика. Прополка и окучка капусты. И тоже веселье било выше крыши.

«Петров у нас лентяй!» – «Лодырь ты, Петров!» «Тунеядец!» – «Ребята, кто ещё знает синонимы к слову «лентяй»? – «Бездельник!» «Сачок!» «Разгильдяй!» «Лоботряс!» «Раздолбаище!» «Трутень!» «Паразит!»

Заодно и знания по русскому языку освежали и закрепляли. Больше всех был доволен красный, раздутый от гордости и всеобщего внимания трутень Петров.

И вдруг на капустном поле проносится слух: набирают желающих поработать в детском лагере «Смена»! Воспитателями! Кто хочет? Мы, мы, мы хотим!

Ну, нам-то было простительно: только стукнуло шестнадцать, ветер в голове. Но куда смотрели взрослые: учителя и наши родители? А вдруг что-нибудь случилось бы с нами и нашими подопечными? (Это я включила в себе современные органы опеки.)

А вдруг кто-нибудь утонул бы: дорога из села к лагерю лежала по берегу заброшенного пруда? Через водопад переброшено гнилое бревно. Невыносимо жутко было идти по нему, скользкому от брызг, балансируя над кипевшим, жёлтым от пены водоворотом.

А вдруг кто-нибудь из детей сбежал бы и потерялся – вокруг глухие леса? Не были тогда лагеря окружены заборами с КПП, не караулили их охранные агентства с собаками.

Лагерь «Смена» выглядел так: посреди елового бора поляна, на ней пять бревенчатых домов и палатки. В палатках и четырёх домах живут отряды, в пятом располагается медпункт и «кабинет» начальника. Чуть в стороне, в леске, два барака – клуб и кухня-столовая. Самые умные девчата из нашего девятого класса, отличницы и активистки, устроились на кухню. Мы, четыре дурочки, рвавшиеся на должности воспитателей, тогда не придали этому значения.

Отряды разобрали следующим образом: тихих деревенских ребятишек взяли Катя и Нина. Старших парней из районной школы-интерната – Надя (воспитанники ухаживали за ней). Я, как всегда, прохлопала ушами, и мне «достались» девочки из школы-интерната 11–15 лет. Самый вреднючий возраст.

Наиболее трудный контингент, интернатских мальчиков-подростков, взяла на себя пионервожатая Ольга Подлевских. Потом, когда я говорила о ней, мне не верили: это же местный Макаренко, легенда, педагогический авторитет!

Девчонки меня просто не замечали. Игнорировали не как вожатую – а как человека. Бегает малолетка-воспиталка, машет руками, топает ножками, пищит, пытается стыдить, читает мораль. Над такой грех не подшутить: спрятать очки, например. Или на отрядной линейке карманным зеркальцем пускать в глаза солнечных зайчиков.

Я быстро утомилась и смирилась с положением вещей. Дай бог соблюсти внешние условности. Утром поднять, умыть под навесным цинковым корытцем с дырочками, четыре раза в день сгонять непослушное стадо в столовую. Поучаствовать в лагерных мероприятиях, уложить спать и рухнуть самой.

С отрядными мероприятиями полный швах. Повторяю, я была для них стеклянным человеком. Воспитанницы ходили обнявшись, и их рассеянные, туманные девчоночьи взгляды проникали сквозь меня, разглядывая что-то ужасно интересное за моей спиной.

Слева Катя и Нина тихо по-матерински курлыкали над деревенскими ребятишками, те их буквально облепляли, чуть «мамами» не называли. Справа Надюша принимала букеты от своих подопечных и играла с ними в волейбол. Упругая грудь задорно прыгала под её футболкой, ещё больше завораживая парней.

Нет, и для меня жизнь продолжалась, конечно. Человек же ко всему приспосабливается. Я даже успела влюбиться по уши в начальника лагеря. Он говорил, сильно окая, я находила это необыкновенно милым и удивительным и, подражая ему, тоже перешла на волжский говор.

Однажды пошла домой в баню. И начальник позвонил и передал мне привет!!! Ей-богу, я прыгала от счастья как коза.

Всё кончилось внезапно и очень больно. Мы с Ниной забежали к нему в избушку за какой-то резолюцией. Начальник был хмур и помят. В углу кто-то замычал, белая пухлая ручка выпала из-за занавески, повисла в воздухе.

На обратной дороге опытная Нина просветила меня, что за занавеской спала медсестра, что об их шашнях знает весь лагерь, хотя начальник женат и у него дети… Я не то чтобы поверила, но любовь после этого начала гаснуть, а там и вовсе сошла на нет.

Моя воспитанница Анжела поведала мне большой секрет, который держать в себе не было мочи. Отведя в сторонку, сообщила, что она не кто иная, как двоюродная сестра Жанны Прохоренко (актриса, Шура из «Баллады о солдате», Ксения из фильма «А если это любовь?»). И когда Анжела вырастет, тоже поступит в Институт кинематографии.

Она эффектно поворачивалась в фас, в профиль, в три четверти. Демонстрировала огромные чёрные глаза, смуглую кожу, смоляные косы. Усиленно хлопала щёткой тяжёлых ресниц.

Может, кто-то сказал девочке о внешней схожести – и она выдумала чудесную сказку о родстве со знаменитой артисткой? А может… Всё может быть…

В тот же день отряд устроил мне очередную проверку на прочность. Уложив подозрительно послушных девчат спать, я пошла к своей койке в углу и… поскользнулась на чём-то очень скользком. Хватаясь за воздух, сделала несколько неуклюжих па – и с грохотом шлёпнулась на попу.

Из-под одеял раздалось иезуитское хихиканье. Мне щедро намазали крашеные половицы сливочным маслом. Его каждое утро привозили большими кубами на кухню, резали на кусочки и клали в тарелки с холодной водой. Такие самодельные мини-холодильнички. Девчонки пожертвовали бутербродами, чтобы посмеяться над «воспитаткой».

И вот тут я не выдержала. Во всё горло разревелась на полу, сидя вся в масле, утирая масляными кулаками лицо, размазывая масляные слёзы. Девчонки затаились, как нашкодившие котята.

Сердобольная Анжела наябедничала о происшествии главной пионервожатой. Ольга вызвала меня. Сначала пожурила, что не делилась своими проблемами. Потом пристукнула кулачком по столу.

– Никогда. Никогда! Слышишь, никогда не плачь перед детьми. Не роняй себя, не показывай слабость! Если невмоготу, спрячься и проревись, сколько душе угодно. После умойся и выйди как ни в чём не бывало. Как бы они к тебе ни относились – ты для них чуточку выше, на некоем пьедестале, понимаешь? Потеря авторитета – это конец.

И ещё долго горел свет в её каморке с флагами и горнами, и мы, голова к голове, шушукались. Я горестно, но с забрезжившей надеждой, вздыхала.

Не было четырёх часов утра, когда я тихо-тихо, стараясь не разбудить моих архаровцев, оделась, вышла на террасу. Шёл – скорее стоял – тихий тёплый дождик. Всё вокруг было затянуто шуршавшей серой стеной. Я стянула туфли и побежала в село, за шесть километров. Скользкая как мыло (или как сливочное масло), пузырящаяся лужицами тропинка. Высокая трава, обдающая водой до пояса. Придавленный, напоённый влагой лес.

Я неслась как на крыльях, чтобы успеть до подъёма, до 7.00. Это сейчас образ леса наполнен страшилками: лихие люди, клещи, геморрагические мыши, бешеные волки… Страшно ли мне было? Весело! Даже гнилое бревно над грохочущим водопадом, над гиблой воронкой, я пробежала, как балерина на цыпочках. Дома переполошила родных, глотнула чаю, схватила секретик – и назад.

По совету главной вожатой Ольги я сделала вид, что ничего вчера не произошло, только держалась отстранённо и холодно. В тихий час, как всегда, все нехотя разбрелись по кроватям, но никто и не думал спать. Шушуканье, смех, хождение, перебежки.

Я присела на койку Анжелы, развернула свой секретик. И таинственным голосом, почти шёпотом сказала: «А сейчас я почитаю вам сказку».

– В одном королевстве
принцесса жила,
У этой принцессы служанка была.
Принцесса слыла капризулею злой,
Был славным и добрым
характер другой.
Мы в скобках отметим:
Немножко банальной
Была ситуация в сказке печальной.

– А почему печальной? – сразу заинтересовалась почемучка Анжела, и тёмные глаза у неё с готовностью артистично налились слезами.

Я специально не повышала голоса – и, от койки к койке, постепенно шум стал утихать.

Теперь,
по возможности кратко и сжато,
Знакомимся с жизнью
в дворцовых палатах.
Принцесса, зевая, мочалку брала
И нехотя в ванную комнату шла,
Где тёплой водичкой
и импортным мылом
Лениво она своё личико мыла…

– Тихо там! – грозно крикнула Галя. Она-то и была командирша, неистощимая фантазёрка, заводила и инициатор всех козней против меня. – Ничего же не слышно!

Потом – первый завтрак.
Её на столе
Уже поджидали бисквит и желе.
И вился душистый кофейный дымок,
И стыл земляничный румяный пирог.
Служанка же в эту минуту как раз
Глотала на кухне горбушку и квас.

– А нам на Первое мая настоящий растворимый кофе давали. Называется «Пеле», – мечтательно похвасталась тихоня Маринка. – Вы пили когда-нибудь настоящий кофе?
– Нет, – призналась я.
– А ну-ка тихо! – рявкнула Галя. – Не мешай читать!
Принцесса, горячий допив шоколад,
Спешила к модистке примерить наряд.
Придворный цирюльник её завивал.
Прогулка, обед – а потом карнавал.
– А можно мы вокруг вас ближе сядем? А то плохо слышно.
– Нельзя, – строгим окрепшим голосом (откуда взялось!) возразила я. – Это нарушение дисциплины. Я буду ходить между кроватями, чтобы всем поровну было слышно.

Служанка носилась, не ведая ног.
Паркет натирала, как стёклышко,
в срок.
Парадные лестницы
шваброй скребла.
В духовке ватрушки из сдобы пекла.
Вдобавок пилила её день и ночь
У повара то ли жена, то ли дочь.
– Это как наша историчка-истеричка, – фыркнул кто-то. – Бензопила «Дружба».
Не правда ли, можно отметить такое:
Насыщенным день был у наших героев?
Служанка с принцессой
минут не теряли
И к вечеру страшно они уставали.

– Пока хватит, – я захлопнула тетрадку, – продолжим вечером.
– Это Надежда Георгиевна сама сочинила, – сверкнула глазами Галя. И с вызовом огляделась: дескать, кто вздумает сомневаться – пеняйте на себя.

Стоит ли говорить, что после этого я стала Галиной любимицей: да, да, именно так, а не наоборот! Галя была на полголовы выше и крупнее меня, хотя младше на год. Она взяла на себя роль моей добровольной помощницы и покровительницы. Признаться, порой вела себя неприятно угодливо и подобострастно, так что приходилось её притормаживать. А в сущности, мы стали подругами.

Наш отстававший отряд выбился в правофланговые! На конкурсе цветов мы заняли первое место. Мне не дали сорвать ни одного цветка. Я ходила с тетрадкой и бубнила:
«Вся в мать-королеву!»
«Вся в тётку пошла!
Ведь тётка красавицей первой слыла».
И, правя пред зеркальцем
утренний грим,
Принцесса кивала с улыбкою им.
Но вдруг закричала с досадою: «Тише!
Я звуки какие-то странные слышу».
Ей шепчут, что это служанка-нахалка,
По ком уж давненько печалится палка».

А девчата насобирали гору цветущих растений и сложили два букета. До сих пор помню: один назывался «Русское поле». Комок земли, из которого торчали скромный пучок ржаных колосьев, несколько ромашек и васильков. Другой, пышный, в виде пирамиды, – «Радуга». Разноцветными слоями шли: жирный клевер, сладкая кремовая кашка, дикие пряные ноготки, лакированные золотые лютики, быстро никнущие колокольчики…

Вместе со старшими воспитанницами мы даже бегали мазать зубной пастой Надиных парней. Стараясь не прыснуть, разрисовывали индейскими полосами лица спавших. Съедали излишки вылезших из тюбиков белых червячков пасты «Поморин», чтобы не капнуть…

Тут парни-притворяшки, которые и не думали спать, гикнули, рванули к пологу, чтобы преградить нам путь к отступлению. Но мы прорвались и, задыхаясь от смеха, уже неслись в темноте к своему корпусу. Ох, как потом нас мутило от съеденной зубной пасты!

Девчонки, умаявшись, спали – а я смотрела в тёмный потолок. Дело в том, что стишок был не дописан, а в голову, как назло, не лезло ни одной подходящей концовки. Пошатнётся ли или даже рухнет мой хрупкий авторитет? Как воспримут разочарованные девчата это известие? Как в клубе, где в самом интересном месте рвётся старая лента и зал оглушительно свистит и улюлюкает?

Когда нечего сказать, нужно сказать правду.

Но, вас в заблужденье
вводить не желая,
Я честно признаюсь: конца я не знаю.
Я сказку в чулане глухом отыскала,
У сказки последних страниц не хватало.
В чулане таинственно щели шуршали,
Здесь плесенью пахло и пахло мышами…
Возможно, конец
этой маленькой книжки
Смогли прочитать
лишь голодные мышки…
Гробовое молчание.

– У-у, так нечестно. А у вас ещё сказки?
– Есть! – радуюсь я.
– Ура-а!

«Вот, мамочка, – торжествующе думала я. – Ругала меня, что я под промокашкой пишу всякую ерунду. А ерунда-то и пригодилась!»

За смену в «Смене» я заработала первые в жизни шестьдесят рублей.

Мы прощались, давясь слезами и соплями. Девчата брали с меня клятвенное обещание, что, будучи в райцентре, обязательно заеду к ним… Никуда я не поехала. 1 Сентября, школа, выпускной класс.

Но до сих пор, задумавшись, вдруг слышу шуршание лесного дождя. Вижу за висящей водяной пеленой луг с домиками и палатками. Вспоминаю тёплое, дождливое лето 76-го года. Последнее лето детства.