Скотный двор – громко сказано. Скотные дворы – это у соседок с козами, курами, кроликами и поросятами. С молоком, свежими яйцами, мясцом, которыми они нас снабжают.

А у нас только собака и два кота. Ещё два семейства синиц. Одно селится в скворечнике сразу после того, как его покидают хозяева. На следующую весну скворцы чистят домик, выбрасывают мусор и сварливо ругают квартирантов: «Свиньи! Хамы! Мужичьё! Грязищу развели!»

Другое синичкино семейство давно облюбовало толстый железный столб, поддерживающий ворота. В столбе высверлена круглая дырочка. Оттуда доносится уютное тихое цвирканье птенцов, выпархивают взъерошенными пульками их папа и мама. Они летают за кормом к собачьей будке. Там для них и стол, и дом: всегда можно найти пух для гнезда и остатки пищи.

За птицами с оконной завалинки лениво наблюдают коты, щурятся, притворно отворачиваются. Они уже давно смирились с тем, что охотиться за «столбовыми» синицами бесполезно. И, чтобы сохранить лицо, изображают, будто «крышуют» синиц. Вообще, коты ведут себя как уголовные авторитеты: ходят по-хозяйски вразвалочку, где вздумается, сыто валяются на солнышке и всячески предаются сибаритству.

Когда дневная жара спадает, они выходят на разбой и убивают в промышленных масштабах ящерок, лягушат и птичек. Не для того, чтобы наесться, эти садюги и так поперёк себя шире, а просто из удовольствия. Поиграют, убьют и, сразу заскучав, отходят. Ведут себя как неумная власть, которая всё разоряет и мешает жить своим подданным. А подданным за короткое северное лето решить бы самые насущные задачи: не протянуть ноги с голоду да успеть вырастить потомство.

Я осыпаю котов ругательствами, обещаю изолировать их на чердаке, надрать уши, усыпить. Ничего этого я, конечно, не сделаю. Несомненно, коты – зло. Но боже мой, какое пушистое, толстопузое, обаятельное и родное!

В последнее время меня всё чаще спрашивают не «как твои дела?», а «как твоя собачка?». Ей идёт шестнадцатый год. По собачьим меркам наша немецкая овчарка давно пенсионер.

Выходя из дома, я стараюсь не стучать каблуками. Выхожу тихо-тихо на цыпочках, огибаю спящую собаку, чтобы не разбудить. Хотя эти предосторожности излишни. Порой, зовя ужинать, я кричу ей в ухо, щекочу загривок и крепко хлопаю по бедру. Кэрри во сне перебирает лапами, вздрагивает всем телом, но упорно меня не слышит. В старости у каждого находится слабое место, у нашей собаки это слух.

Пусть спит, она на заслуженном отдыхе. Могла бы выбрать место прохладнее, в тенёчке, где поддувает ветерок. Нет же, перегораживает собой калитку на солнцепёке, на самом проходе. Она свято помнит: калитка – это место, где могут проникнуть чужие. Долг превыше всего, даже во сне она несёт службу. Под мордой на дорожке расплывается большое влажное пятно от старушечьих слюней.

Когда я осторожно её перешагиваю, Кэрри вдруг просыпается. Поднимает тяжёлую голову, косит цыганистым глазом. Пытаясь скрыть смущение, зевает во всю пасть, демонстрируя прекрасно сохранившиеся зубы. Встаёт, делает реверанс по всем правилам старинного этикета: вытягивает струнками ножки, не подламывая их в коленях, совершает земной поклон, хвост грациозно оттопыривается кверху и вбок.

После соблюдения необходимого собачьего обряда хромает к миске. Зад у неё в последнее время сильно заваливается, но она всю жизнь бегает немного боком, как бы по косой. Как волк, который обходит жертву, изготовившись к прыжку.

Мы её купили щенком, а потом узнали, что она среди породистых братьев-принцев – выбраковка. И вот эта её странная диагональная пробежка с опущенной в землю мордой – следствие родовой травмы. «У неё папа не волк?» – опасливо спрашивают нас. Мы скромно пожимаем плечами: а кто, мол, её знает?

Кэрри – собачья долгожительница (тьфу, тьфу, много-много раз стучим по дереву) не благодаря нам, а вопреки. Инструкции по условиям содержания мы не выполняли, дрессировали не так, кормили не тем и вообще с самого начала поставили себя по отношению к собаке совершенно неподобающим образом.

Кормим со стола. Нет, кастрюля с основной пищей всегда в холодильнике: перловая каша, сырые куриные головы, овощи и овощные очистки, подсолнечное масло, витамины. Зимой сало.

И, в виде добавки, всегда яичная скорлупа, остатки супа и прочие объедки. Профессиональные собачники от такого рациона придут в ужас. Обожает сладкий крепкий чай и кофе. Сухой корм даём, только если некогда готовить или уезжаем. Костный остаток – ни боже мой. Ветеринар рассказал: когда вскрывает собак, живших на костном остатке, – у них не кишечник, а изъязвлённый мусоропровод.

Если Кэрри чувствует вкус сырой рыбы или хоть микроскопического кусочка гриба – миска остаётся нетронутой. Она шарахается от неё, опасливо обходит как бомбу, как ежа, как бритву или двухметровую гремучую змею о двадцати жалах.

Есть у неё и свои гурманские извращения: обожает молодую картофельную кожуру. Когда копаем картошку – только звонкий хруст на всё поле стоит, будто от разгрызаемых яблок. Унюхивает оставшийся в земле клубень, приходит в неистовство, бешено раскапывает, как поросёнок – трюфель.

Однажды мы уезжали на сутки. Вернулись ночью, покормили собаку и сразу легли спать. Но мешал какой-то нескончаемый звон, побрякивание во дворе.

Пошли проверить – Кэрри носом энергично катала пустое ведёрко для воды, раздражённо поддевала его, подбрасывала, всячески шумя. Дескать, что за горе-хозяева мне попались: даже не заметили, что ведёрко с водой опрокинулось ещё утром! А как ещё она могла сообщить, что жестоко страдает от жажды? Как же она захлёбывалась, бедняжка, пила, пила, раздувалась на глазах, как пузырь, так что пришлось отбирать воду, чтобы сделала передышку…

Говорят, собака женского пола должна хотя бы раз родить – для здоровья. Кэрри осталась вечной девственницей. Из породистой немчуры никого к себе не подпустила, нервно, истерично, визгливо огрызаясь. «Выбраковка», – мысленно разводили мы руками.

Однажды наша недотрога чуть не погибла. Настроившемуся на любовь, разгорячённому её прелестями громадному кобелю надоели бабские выкрутасы, типа «у меня голова болит» и «у меня эти дни». Дни по собачьему календарю были именно те, что надо. И тогда эта откормленная фашистская сволочь рявкнула и сомкнула клыки на её шее. Хозяин едва разжал их палкой, а мы резко прекратили опыты по продолжению рода.

И только я знала, что в Кэррином сердце давно живёт трепетная бесплодная любовь к облезлой бродячей собачонке в летних ещё репьях. Но влюблённым сердцам не дано было воссоединиться. Низенькая дворняжка суетилась у ворот, принимала самые невероятные камасутровские позы, пристраивалась так и эдак. Высокая стройная Кэрри замирала, как изваяние, соблазнительно распахивалась как цветок и терпеливо ждала… Увы, социальное неравенство, разность в весовой категории и эти ужасные железные, мешающие соитию прутья калитки… О, жестокие человеческие сердца!

«На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Кэрри подписалась бы под этой гениальной строкой всеми четырьмя лапами. Только исправила бы «покой» на «движение». Попытка посадить её на цепь, как всех соседских собак, провалилась, хотя цепь была длинная и ездила по проволоке на бегунке в любую сторону. Кэрри каталась по земле, грызла цепь, душераздирающе выла и визжала. Устав, падала и засыпала как ребёнок – а потом по новой. Построили вольер – всё повторилось. Кэрри в кровь разбивала грудь о металлическую сетку.

Мы сдались. В её полном распоряжении оказалась половина участка, где она совершает регулярные обходы, мышкует, чешется о старые смородиновые и малиновые кусты, оставляя на них клочья шерсти. Чавкая, ест ягоды, щиплет травку, как овечка, туповато наблюдает за лягушатами, гоняется за шмелями и пожирает их, роет норы, валяется в траве, как конь перед дождём, и делает остальные свои дела.

Чаще всего домашние собаки умирают от ожирения из-за малоподвижного образа жизни, так считают ветеринары. А сын, когда был маленький, добавлял: и от подавления человеком вольнолюбивой собачьей сущности. Сущность осталась в генах: собака – это приручённый волк со сломленной волей. Она подчинилась, но глубоко запрятанная дикая суть бунтует. И в февральские лунные ночи иногда проявляется тихим воем, исполненным древней глубокой тоски: по угрюмым собратьям, по чёрным лесам, по синим снегам, забрызганным пьянящей свежей кровью…