Когда он смеялся, в мире была гармония
19.07.2018 17:48
Когда он смеялся, в мире была гармонияМальчик из интеллигентной семьи

Как и с чего начать разговор о Зиновии Гердте? Будь он только актёром, то более или менее ясно. Но он был больше, несравнимо больше.

В пылу ссоры, исчерпав все аргументы, супруга Татьяна Правдина бросала ему возмущённо:
– Да ты, оказывается, актёр?!
– А вот за это можно и по морде! – обижался Гердт.

И оба они хохотали. Актёрства в смысле принадлежности к богеме и бомонду Гердт терпеть не мог.

…«Зямой» Зиновия Ефимовича Гердта называли близкие, друзья и даже совершенно незнакомые люди. Это была не фамильярность, не панибратство, а высшая степень проявления любви к Гердту. Он считал, что самое большое, чего он добился в жизни, – это то, что зрители называют его Зямой.

«Я рос не в актёрской семье, – признавался Гердт и добавлял лукаво: – а в интеллигентной».

Зямочка, как ласково звала его мама, а по метрике Залман Храпинович, родился 21 сентября 1916 года, был четвёртым и последним ребёнком своих родителей. Бедная еврейская семья проживала в небольшом городке Себеж. Папа Эфроим, ортодоксальный еврей, ходил в синагогу и исполнял все обряды. Что же касается Зямы, то его религией стала русская поэзия. В эту веру его обратил ещё в пятом классе учитель словесности Павел Афанасьевич, чудной человек не от мира сего. И с тех самых пор поэзия для Гердта стала великой страстью на всю жизнь, а чтение стихов – своего рода молитвой, отдохновением. «У меня тяга ко всему напечатанному в столбик», – шутил он.

«Больше всего я хотел бы читать стихи людям», – говорил он уже серьёзно и читал так, что дух захватывало. Гердт знал наизусть такое количество стихов, что друзья называли его поэтической энциклопедией. С томиком стихов Пастернака, разбухшим от времени и закладок, Гердт никогда не расставался, хотя его он тоже знал наизусть и любил, наверное, больше всех остальных поэтов. Любил так отчаянно, что мог даже серьёзно поссориться из-за него с друзьями.

Режиссёр Михаил Швейцер, подаривший Зиновию Гердту его самую прославленную роль Паниковского в фильме «Золотой телёнок», рассказывал, как на дружеской посиделке у него дома, где все пили-шутили-читали стихи, он тоже отважился прочесть стихотворение и объявил в конце: «Александр Блок». Что тут сделалось с Гердтом! Сначала он затрепетал, как будто его родного дедушку или бабушку обозвали матерным словом, а потом разразился криком: «Как Блок?! Это же Пастернак! Ноги моей больше не будет в этом доме!.. Пусть здесь путают Блока с Пастернаком!..»

Но когда напуганный Швейцер признал свою ошибку, Гердт успокоился и великодушно простил товарища.

«Колено он непреклоненный»

Об актёрском поприще Зяма не помышлял, однако в его аттестате по окончанию школы рукою директора было записано: «Имеет склонность к драматической игре». С этой вот склонностью, переехав с семьёй в Москву, 14-летний Зяма и поступил в ФЗУ Электрокомбината на слесаря-лекальщика.

Но в те времена при каждом заводе был Театр рабочей молодёжи. «Приходи к нам в ТРАМ!» – гласил его лозунг. В ТРАМе у Зямы всё и началось.
– Знаешь ли ты какой-нибудь стишок? – спросили его. Зяма знал. И его приняли.

Надо сказать, чудесная компания собралась в студии: поэты и писатели Исай Кузнецов, Михаил Львовский, Давид Самойлов, Павел Коган, Александр Гинзбург (впоследствии – Галич) и многие другие одарённые личности, ставшие известными всей стране. Именно там, в студии, и родился Зиновий Гердт, а точнее, этот его псевдоним. Он стал продуктом озорного коллективного творчества.

…Всё оборвалось и рухнуло с началом войны. Студийцы были освобождены от службы в армии, их сразу сделали фронтовым театром, отправили обслуживать войска и госпитали. Но десять человек отказались от этой привилегии, пошли солдатами на фронт сознательно и добровольно. В их числе был Зиновий Гердт.

Многие из довоенных товарищей Гердта не вернулись с войны: Багрицкий, Павел Коган, Кульчицкий, Суворов… Не вернулся бы и Гердт, если бы не Вера Веденина, санинструктор. Тяжелейшее ранение в ногу, выбито восемь сантиметров кости. Под огнём, под обстрелом, белая от изнеможения она тащила Гердта на своих девичьих плечах до леса четыреста метров.

Другие солдаты кричали, звали на помощь даже при пустячном ранении. «Гердт на помощь не звал, – вспоминала Вера Павловна. – Я просто почувствовала его взгляд. Молчал и смотрел. Когда несла – ни единого стона. Только очень старался помочь, чтобы не было мне так тяжело…»

«Верочка, моя возлюбленная дама!» – с нежностью называл её Зиновий Гердт.

С ногой он будет мучиться до конца жизни. И точно так же станет скрывать свои страдания от всех. Лишь однажды кто-то из друзей, войдя в комнату, увидел Гердта, корчащегося от боли… Он никогда не демонстрировал, даже случайно, эти мучения.

…С Верочкой они перезванивались всю жизнь, Гердт всегда старался помочь своей даме, первым оказывался у её изголовья в реанимации после операции, хлопотал, чтобы ей с мужем выделили квартиру в доме с лифтом, потому что она не могла уже подниматься пешком на четвёртый этаж, всегда старался помочь деньгами.

В последний раз они виделись на юбилейном вечере Зиновия Гердта в его восьмидесятилетие. Крайне плохо чувствовавший себя Гердт решил смотреть вечер из-за кулис по монитору, но когда он увидел, что на сцену поднялась Вера Веденина, он сказал: «Я должен к ней выйти!» И буквально выпорхнул к ней навстречу, они обнялись и просидели рядом до конца вечера.

В тот юбилейный вечер в гости к Гердту пришли все друзья. Не только они, но и зрители, смотревшие вечер по телевизору, понимали, что это прощание с великим Зямой.

36 лет за занавесочкой

…В госпитале Гердт прекрасно осознавал, что его актёрской карьере пришёл конец. Но однажды к раненым приехала кукольная группа. Гердт лежал в первом ряду ногой вперёд и следил не столько за куклами, которые резво расправлялись с фюрером, но во все глаза смотрел на занавесочку, ширму, за которой прятались артисты. Вот где он может скрыть свою хромоту и играть!

Уже в Москве он пришёл в кукольный театр к Образцову. В узкой комнатке на прослушивании Гердт стоял, откинув костыли, стараясь не упасть. И Образцов задал ему всё тот же наивный вопрос, которым Гердта мучили почему-то все приёмные комиссии: «А не знаете ли вы какого-нибудь стишка?»

Гердт принялся читать. Длинное стихотворение, которого комиссия явно не знала. И тут же во время чтения в сорока сантиметрах от него комиссия начала шушукаться.

«Ужасно неделикатно! – со смехом вспоминал эту историю Гердт. – Моя правая рука, когда я читаю, живёт своей жизнью, взмахивает, жестикулирует, и если бы я дал ей тогда полную волю, то она надавала бы там кому-нибудь по морде!»

Гердт закончил стихотворение. Но его попросили ещё. Потом ещё и ещё. Очевидно, комиссия никогда не слышала таких стихов, и им было очень интересно.

– Вы знаете, я устал, – не выдержал Гердт. – Я на одной ноге всё-таки…

Его попросили подождать за дверью, пока они будут решать – хорош он или не хорош. Гердт вышел, от волнения папироса не попадала в зубы. Наконец, рассердился: «Да пошли вы все!..» Но тут его пригласили обратно и сообщили: «Хорошо. Вы принимаетесь в стаю!»

Оказалось, что они ставили «Маугли» и в театре говорили только на волчьем языке.

В театре Образцова Гердт прослужил 36 лет. «Необыкновенный концерт», «Божественная комедия», спектакли, ставшие событием не только в театральной жизни Москвы, но и всего мира.

Перед каждой новой поездкой театра за границу Гердта отправляли на три дня раньше остальной труппы, чтобы он успел выучить конферанс для своего знаменитого Апломбова на языке этой страны и даже больше – узнать местные новости, чтобы сочинить злободневные шутки. Делал он это блестяще!

Театр Образцова очень скоро стал театром Образцова и Гердта, что неизбежно должно было привести к уходу одного из них. Образцов пришёл в министерство культуры и поставил вопрос: «Или я, или Гердт!» Гердт мог бороться, но он не стал участвовать в этой возне и просто ушёл.

Бюро добрых дел

Несмотря на свой разрыв с кукольным делом, Гердт всегда говорил, что этому странному театру он многим обязан. Именно там он познакомился со своей будущей супругой Татьяной Правдиной. Театр Образцова отправлялся в турне по арабским странам, и Татьяну пригласили в качестве переводчицы. Отношения их развивались стремительно, но это был не просто гастрольный роман, а та редкая судьбоносная человеческая встреча.

Оба были несвободны, у Татьяны двухлетняя дочь. Зная за Гердтом «привычку жениться», друзья шутили:
– Ну и какой срок отмерен этой милой даме?
– До конца жизни, – без улыбки отвечал Гердт.

Так оно и получилось, Татьяна Александровна стала «окончательной женой» Гердта. Не раз потом друзья говорили, что больше всего на свете Зиновий Гердт любит Поэзию и Татьяну.

Катю, дочь Татьяны, он обожал, отдал ей не только всю нерастраченную отцовскую любовь и заботу, но и свою фамилию. С ещё большем обожанием относился к своему внуку, сыну Екатерины Гердт и режиссёра Валерия Фокина.

Татьяна же все 36 лет их семейной жизни была ангелом-хранителем Зиновия Гердта. Ангелом без сюсюканий. Именно она поддерживала его дух, когда он был уже безнадёжно болен и терзаем болями, сомнениями, только она умела сказать: «Зямочка, надо». И он собирался и делал.

Но были и разлады. Оба вспыльчивые. Ссорились из-за идейных соображений или, как заядлые автолюбители, на почве автовождения. Одна такая ссора привела к тому, что оба решили – пора разбегаться.

У Татьяна Александровны, по её признанию, была проблема в выборе одежды, ей всегда казалось, что это платье плохо сидит, это не идёт, и, собираясь на какой-нибудь торжественный вечер, она горько вздыхала: «Что мне надеть?» Нередко всё кончалось полным расстройством и отказом идти в гости.

Так произошло и в тот раз. Решительно собираясь уйти от Гердта, Татьяна распахнула шкаф и спросила в сердцах: «Ну и что мне надеть?» Гердт торжествующе расхохотался. Татьяна вместе с ним. Ссоры как не бывало!

Маленькая квартирка Гердтов была не просто гостеприимной, это был стратегический штаб по решению бед и проблем всех друзей и даже совершенно посторонних людей, которым на тот момент было плохо. В одной руке – сигарета, в другой – телефонная трубка, Гердт под руководством Татьяны Александровны делает звонки, хлопочет: кого-то срочно устроить в больницу, кому-то дать испрашиваемую сумму, заготовить продуктов для отправки родственникам в голодную Казань, для кого-то организовать билеты в Большой театр, пригласить к себе на жительство провинциального знакомого.

Свои проблемы Гердт никогда не демонстрировал, считал это дурным тоном. Даже несмотря на одиннадцать операций, на тяжёлую смертельную болезнь, мучившую его последние годы, он никогда не жаловался и на вопрос о самочувствии всегда отвечал: «Шикарно!»

«Мужественный до отваги стойкий оловянный солдатик, – писала в своих воспоминаниях поэтесса Галина Шергова. – За три месяца до кончины Зяма снялся в фильме по моему сценарию. Как? Это непостижимо – ему уже был не- прост каждый шаг. Он вышел на съёмочную площадку, и никто даже не заподозрил, чего это ему стоило. И в перерывах он был Гердтом – праздником для всех, виночерпием общей радости».

Из закадра в кадр

Его голос уже звучал за кадром культового фильма «Фанфан-Тюльпан», очаровывая своей лёгкостью и французским шармом. После такого успеха режиссёры поняли, что Гердт – выдающийся артист, его голос – украшение любого фильма, и заваливали его предложениями, но только по озвучанию, в кадре же пробовали его талант раз в год по капельке, в крошечных эпизодических ролях.

Первым, кто отважился вкусить его в полной мере, был Пётр Тодоровский. Правда, поначалу и он пригласил Гердта на небольшую роль сатирика в своём фильме «Фокусник».

– Что у вас с ногой? – спросил он хромающего Гердта.
– А это, знаете ли, была заварушка с сорок первого по сорок пятый с немцами…

Тодоровский знал цену этой «заварушке», он сам прошагал в пехоте до Берлина, об этом был и его первый фильм «Верность».

– Если вы такой же добрый, как и ваш фильм, считайте, что мы с вами давно и хорошо знакомы, – сказал ему Гердт, протягивая руку.

Хорошее знакомство переросло в крепкую человеческую дружбу.

Гердт сыграл главную роль в «Фокуснике», роль для него тогда необычную, раскрывающую его как глубокого, тонкого и лирического актёра. А позже на Гердта обрушилась всенародная слава и любовь после работы в «Золотом телёнке», единственной роли, где хромота Гердта пришлась, как говорится, «в кассу». Роль Паниковского была доведена Гердтом до чаплинских высот.

После «Золотого телёнка» с режиссёром Михаилом Швейцером Гердт тоже сдружился на всю свою жизнь. Вообще у Гердта была удивительный талант собирать вокруг себя одарённых людей. Он их притягивал, коллекционировал, носился с каждым таким приобретением, как с драгоценностью, и радовался успехам друзей больше, чем своим собственным.

На хорошем спектакле он плакал и хохотал, как ребёнок. Жена его одёргивала: «Зяма, перестань, это неприлично!» А он бежал за кулисы, поздравлял: «Это гениально! Я бы так не смог!»

О своих же ролях Гердт говорить не любил. Всегда был склонен себя недооценивать. Самая высшая похвала проделанной работе, которую он мог себе позволить: «Сегодня я, кажется, коснулся планки…» – или «…там было несколько подлинных секунд…»

Любимец женщин, врачей и гаишников

Гердт всегда был непредсказуем, с ним нельзя было расслабляться, как с петергофскими фонтанами. Телефонный звонок среди ночи – Гердт взволнованно кричит в трубку разбуженному Давиду Самойлову:
– Дезик! Мне тут одна дама дала свои стихи… (Зная его слабость к поэзии, Гердта часто заваливали графоманскими виршами, которые он терпеливо читал.) Так вот, это с ума сойти! Слушай, по-моему, это – настоящее! – и читал полусонному Самойлову до утра.

Друзья отвечали Зяме тем же. Как-то на Пресне производилась запись на автомобили, из всех желающих поехать смог только Ширвиндт. Поехал один, записав номера паспортов всех товарищей, в том числе и фанатичного автолюбителя Гердта. В четыре утра позвонил чете Гердтов: «Ребята, ничего не вышло. Это не запись на автомобили. Это перепись евреев».

Как он смеялся! Везде, где появлялся Гердт, слышался его хохот.

«Когда смеялся Гердт, это означало, что в мире – гармония! – писал Григорий Горин. – У него был необыкновенный смех. Детский, заразительный. А смех определяет человека больше, чем слово, потому что смех нельзя подделать».

Гердта обожали женщины, влюблялись в него моментально, до потери сознания, даже совсем молоденькие девочки, и… просились за него замуж. К предложениям руки и сердца он относился с пониманием, расспрашивал о родителях и уточнял: «Детонька, только скажи своему папе, что твой жених старше его в два раза».

Гердта обожали врачи за то, что даже на операционном столе он не терял мужества и старался их рассмешить. И гаишники, если они вообще способны к обожанию, узнав Гердта за рулём, улыбались и прощали все прегрешения. Как-то один гаишник остановил старенький «Вольво-фургон», в котором ехали Гердт с супругой. Заметив, что Зиновий Ефимович «навеселе», стал его отчитывать – что же это он за рулём пьяный!

– А где вы тут видите руль? – возмутился Гердт.

Гаишник заглядывает – руля нет, глаза у гаишника делаются безумные. И Герд добивает его окончательно:
– Молодой человек, я всегда, когда выпью – руль передаю жене.

Машина у Гердта по тем временам была редкая, с правым рулём.

Когда чужие внуки плачут

Чтобы стать предметом восхищения Гердта, совсем не обязательно было владеть каким-то искусством, достаточно было простой человеческой порядочности. Вот уж чего он не терпел, отчего мог впасть в настоящий гнев – это предательство и лицемерие. И был необыкновенно задирист. Подлецу мог в лицо сказать, что он подлец. А хаму – дать в морду, причём ощутимо. И в этом не было пафоса, ложного геройства, это была его позиция. Позиция стойкого оловянного солдатика.

В последние дни жизни Зиновия Гердта к нему на дачу в Пахру съезжались все друзья и даже те, кого он не знал. Ехали с замиранием сердца, прощаться, и боялись увидеть другого Гердта…

Но лежащий в кровати Гердт был всё тем же, лукавые глаза, тон лёгкий и весёлый до неприличия: «Ребята, вы не видели мой орден? Нет? Таня, Катя, … (крепкое словцо), где мой орден?! – приносят. Положил на грудь. – Вот вице-премьер мне вручил орден «За заслуги перед Отечеством» третьей степени… То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество!»

Когда Гердта не стало, кто-то из провожавших его в последний путь сказал Татьяне Александровне: «Когда чужие внуки плачут – это дорогого стоит!»

Что ещё можно сказать о Зиновии Гердте? Надо читать о нём воспоминания друзей, надо слушать записи его удивительного чтения стихов, надо смотреть его фильмы, потому что, соприкасаясь с Гердтом, добреешь, утешаешься и смеёшься, а ещё начинаешь думать, какими мы можем быть сами, какими мы задуманы, каким на самом деле должен быть человек.

Наталия СТАРЫХ

Опубликовано в №46, ноябрь 2010 года