После рождения второго сына у меня вдруг стали неожиданно и отчётливо всплывать картины двадцатилетней давности. А именно: стали сниться какие-то эпизоды и фрагменты – до странного выпукло и чётко. Запахи, звуки, мельчайшие детали. Причём не только из 1992-го, а в целом – из той эпохи. Как будто второй малыш из своего загадочного небытия прихватил с собой для меня какую-то невидимую книгу памяти и положил мне её под подушку.

Сны ведь, они мистические кочевники, они приходят оттуда же, из вечности, откуда и дети. А потом уйдут вместе с нами всё в ту же вечность, чтобы опять возродиться.

Повторяю: это были не сонные фантазии, а чёткие воспоминания. Или, лучше, припоминания. Совсем как у древних греков: анамнесис.

Вот конец восьмидесятых. Я захожу в продуктовый магазин. Никого. Унылое каре пустых прилавков. Пахнет прогорклым маслом, уксусом и дихлофосом. Я морщусь и почти разворачиваюсь, чтобы уйти.

Вдруг из разделочной выплывает видение. Очень красивая, полная и совершенно пьяная продавщица с алой розой в чёрных волосах. У неё в руках поднос. На подносе – огромная копчёная свиная голова. Даже не голова – бюст. Бюст лоснится и улыбается всеми ста зубами. Продавщица тоже улыбается:
– Молодой человек, свинтуса не желаете?

Я в первый раз в жизни вижу работника торговли, улыбающегося посетителю. Улыбающуюся копчёную свинью – тоже.

Я покупаю свинтуса. Пять килограммов! Свинка явно пожилая, но съедобная. Мы едим хрюшку почти месяц. Параллельно я осваиваю профессию дантиста. Свиные зубы я рву орехоколкой в виде какого-то странного существа, похожего на дракона-дистрофика.

Остаток сна я мучительно пытаюсь понять, что это за животное. Копаюсь в ящике со старыми чеками. Нахожу чек, на котором написано: «Орехокол «Белочка», – и просыпаюсь в холодном поту.

Девяностый год, лето. Я в метро на станции «ВДНХ». Жду поезд и читаю «Огонёк». Вдруг слышу за собой отчаянное «ой!». Оглядываюсь. Девушка в одной босоножке смотрит вниз, на рельсы. Девушка оборачивается ко мне и, нежно улыбаясь, говорит:
– Молодой человек, вы мою туфельку не достанете?
Вы когда-нибудь лазили в метро на пути за туфельками? Я – нет.
– А там этого… электричества нету? – мнусь я.
– Нет там электричества. Давайте, я ваш журнальчик подержу.
– Точно нету?
– Точно, точно. Давайте сюда журнальчик.

Девушка по-хозяйски отбирает у меня журнал и опять улыбается. Так, знаете, снисходительно-испытывающе: сейчас, мол, посмотрим, Рэмбо ты или подгузник.

Я не подгузник. Обратного пути нет. Журнальчик-то я отдал… Всё дело в журнальчике: вместе с ним я отдал право на отказ. У меня в груди – набухающий холодный пузырь страха. Я нехотя и кряхтя лезу на пути. Хватаю дрожащей рукой туфельку. Смотрю на туннель. В чёрном полуовале туннеля загораются два бледно-жёлтых пиона фар. Пионы пульсируют, стучат и стремительно надвигаются. Я судорожно лезу наверх. Наверное, у меня очень жалкий вид. Потому что я вижу откровенно ироничные и озорные глаза девушки. Серые с синими ободочками. Я впопыхах роняю на пути свою вьетнамку с левой ноги. Вылезаю, пыхчу, сердито кричу сквозь шум тормозящего поезда:
– Отдайте сюда обратно мой «Огонёк»!
– Пожалуйста! – девушка смеётся. – «Сюда обратно…» Туфельку-то верните. Раз уж достали.

Господи, позор-то какой. Девушка такая симпатичная. А я…
– Нате вам вашу… несчастную туфлю́!.. – кричу я почти сквозь слёзы.
– Спасибо!
У меня позорно дрожат ноги. И та, что во вьетнамке, и та, что босая. Та, что босая, – сильнее. Я чуть не плачу от стыда. Девушка вдруг становится почти серьёзной.
– Бедненький…

Поезд отъезжает. Девушка остаётся стоять рядом со мной. Я смотрю вниз: моей вьетнамки нет. Куда же она могла деться? Ума не приложу.
– Ну вот, – говорю я. – Помог достать туфельку…
– У меня дома – братнины вьетнамки. Сорок третий размер. У вас какой?
– Да ладно вам.. До свиданья.
– Нет, у вас, я спрашиваю, какой?
– Ну, сорок два – сорок три.
– Пойдёмте, я здесь совсем рядом живу. У брата сорок четвёртый. Они ему малы. Я ему неделю назад купила, а они ему малы. А вам будут как раз.
– Не пойду я… До свиданья.
– Пошли, пошли…
Она властно берёт меня за локоть, и мы идём на эскалатор.

На улице – ливень. Сладкий, густой, карамельный июньский ливень. Грибной и тёплый. Девушка смеётся, снимает с себя босоножки. Я тоже снимаю вьетнамку.
– Да выбросьте вы её!..
Она вырывает у меня из рук вьетнамку и бросает в мусорницу. Потом мгновение думает и бросает туда же свои туфельки.
– Пошли?.. Лена меня зовут.
– Вова… Значит, я зря старался…
– Всё равно они мне жмут… Вова.

Мы идём босиком по тёплым лужам. Это был первый раз, когда я ходил по Москве босиком. И, кажется, последний.
Дома у Лены мы пьём чай и колем орехи орехоколом «Белочка». Точно таким же. Вернее, тем же самым.
Через год Лена стала моей женой.
Но это был уже не сон.

Осень 1991-го. Чертановский пруд. Мой друг Антоха, совсем недавно поднявшийся на кооперативном репетиторстве, отмечает свой день рождения. Уже не первый день… Мы покупаем в ларьке американский спирт «Рояль». Уже очень тёплый Антоха прямо у ларька открывает бутылку.
– Тестируем. Что за дурь лабают янки.

Антоха отхлёбывает спирта, долго полощет им рот, потом морщась выплёвывает и говорит:
– Как сказал люберецкий поэт Федя Грыжин, «была ты для моей печёнки подобна акту расчленёнки»… Нет, этот масонский ацетон не для моего ливера.

Я нюхаю спирт.

– Чё, нормальный «Рояль». Не капризничай, Тох… Не такое пивали…
– Я тебе не кот Бегемот керосин хавать. Не в сказке живем.

Антоха пошатываясь идёт к помойке и медленно выливает спирт из бутылки прямо в помойку. Трое бомжиков пару мгновений смотрят на него. Потом один молча подбегает к Антохе и подставляет кожаную кепку под струю. Подбегает второй, третий. Отовсюду бегут бомжи кто с чем. Некоторые подставляют горсть.

Через полчаса Тоха ящиком «Рояля» в разлив угощает несколько десятков местных бомжей. А заодно и голубей. Попкорном.
Тоха – добрый, но дурной. Вернее, наоборот: дурной, но добрый.

Через пару лет он прогорел в бизнесе, всё раздал жёнам. Где-то бомжует. Обычная российская история.

Весна 1992-го. Моему сыну два месяца. Молока у жены нет. Со смесями – проблема. Я нахожу объявление о кормилице.

Прихожу по указанному адресу. Звоню в дверь. За дверью грохочет «Таганка. Все ночи полные огня…». Дверь открывает мужик с голым торсом. Весь в наколках. Лицо – вылитый хряк из первого сна. Только зубы золотые. И не улыбаются, а агрессивно щерятся.
– Ну?.. Это шо ещё за тема, шо за финик из Египта?..
– Извините… Я по объявлению.
– Миль пардон, объяв не пишем. Только метим протоколы.
– Я насчёт молока.
– И доярок не крышуем. Только тёлок из Коврова.
– Вот, – я достаю объявление из кармана.
Хряк берёт бумажку, говорит:
– Что за кузькина малява?.. – и долго её читает. Так долго, что я начинаю тосковать. У меня появляется подозрение, что хряк не умеет читать.

Наконец он понимающе кивает головой.
– Есть контакт на этой киче. Доча кормит спиногрыза.
Я вдруг в ужасе понимаю, что хряк говорит исключительно хореем. Ну: та-та, та-та, та-та, та-та… «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Где я? На филфаке или в странной коммуналке в Люберцах?
Из недр квартиры сквозь «Таганку» раздаётся хриплый рык:
– Берендей, шо за сквозняк?.. Минусани заслонку.
– Ша, Чалый! Тут интим: доча благотворит одному четырёхглазому фраеру в смысле сыси. Я давно не плакал, но доча сказала мне «заплачь». Проходи, фраерок…

Я зашёл. Это была конкретная малина. Слоистый дымный воздух. Пахнет луком, табаком и перегаром. Туманные люди в тату и бретелечных майках. Карты. Бильярд. На полную мощь – «Таганка». Я чувствовал себя как Володя Шарапов, попавший в логово к Горбатому.

– Доча там, – кивает «Берендей» на соседнюю комнату. – Только сначала – лекарство…
Мне наливают большую рюмку «Рояля». Откуда-то звучит, прямо как из фильма:
– Нет… по полной, фраерок…

Тоха угощал «Роялем» бомжей. А меня угощают уголовники. Странная штука жизнь.

Я в комнате «дочи». Очень симпатичная девушка в японском шёлковом халате выходит из-за ширмы и вручает мне бутылочку молока.
– Сколько с меня?
– Перестаньте…

Господи, до чего же приятная девушка. Неужто она дочь Хряка? В смысле – Берендея.
В коридоре, провожая меня, Берендей вещает:
– Я откинулся в восемьдесят седьмом. Сейчас у меня, фраерок, всё как в аптеке. Но мне нужно отпыхтеть семь лет. Нужно – и баста. Порядок такой. Завтра чалюсь. А сегодня – типа отходной. Семь лет – самое оно. Две с половиной тысячи перекличек – и ты гуляешь.
– Но зачем?.. Целых семь лет…
– Надо. Такая работа.
– Не понимаю.
– Типа рабочей командировки. В девяноста девятом увидимся, фраерок.

В 1999-м мы не увиделись. Молоко в этом шаламане я больше, конечно, не брал. Пару раз летом я видал на улице нашу одноразовую кормилицу. Она была одета по тогдашней моде: пиджачок с плечиками, лосины, лакированные лодочки. Катила шикарную алую заграничную коляску. А я был в старых Лениных вьетнамках, изменивших мою жизнь.

Весна 2012. Мой второй сын сосёт сисю: он родился в более счастливую эпоху. У него есть памперсы. И молоко у жены – есть. Есть также английская радионяня. Мобиль с 60 мелодиями. Электронный шезлонг. Музыкальный горшок. Какой-то то ли «нублер», то ли «ниблер» (сам не знаю, что это такое). Японская анатомическая соска (мой сын её гневно выплёвывает и требует натуральную сисю). Бутылочка с антиколиковым клапаном. И ещё тысяча вещей, каждая из которых стоит как десять бутылок «Рояля» и двадцать свиных голов.

Я дремлю под мирное чмоканье-сосанье младенца. Мне начинает сниться очередной сон: как я стою в 1991 году в очереди за свадебным набором. На ладони у меня зловещим алым фломастером выведен номер «666»…
– Володь! – это жена. Я вздрагиваю, просыпаюсь.
– А?!
– А кто такой Давид Сосунский?
– О господи! Сасунский… Герой армянского эпоса. А что?
– Ничего. Так. Наш сосунский сегодня в ударе. Настоящий герой. Эпически сосёт. Уже сорок минут.
– Это хорошо.

Я снова засыпаю. Мне начинает сниться 1992 год. Июнь. Пять часов утра. Очередь за смесью. По очереди идёт слух, что смесь кончается…
– Володь!.. – опять жена. Когда она кормит, её всегда тянет поговорить.
– А?!
– А ты можешь сочинить мне много-много стихов про зайцев?
– Про каких ещё зайцев?
– Колыбельных.
– О господи!
– Ну, «баю-баю-баиньки, жили-были заиньки» и всё такое. А то я настоящего текста не знаю. А петь-то надо. Чтобы наш сосунский засыпал.
– Ладно, сочиню.

Я снова забываюсь и во сне сочиняю какие-то странные стихи, что-то вроде:

В эсесере заиньки
Ели хрюшек стареньких…
А теперь у зайцев
Миллион девайсов…

Да, рифмы – так себе. Да и содержание… Кто в наши дни станет работать свиным дантистом? Какой «цивилизованный человек» полезет под поезд за судьбоносной туфелькой? Какой «топ-менеджер» будет угощать чертановских бомжей спиртом и искать кормилицу в притоне?
Нет, я всё-таки счастливый человек.

А рифмы – ерунда. Проснусь – подправлю.