В посёлке, кроме людей, жило ещё много других существ, больших и маленьких. Были здесь коровы, лошади, свиньи, овцы, гуси, курицы и утки. Не было только коз. В соседних деревнях – в Пашутине, что за шесть километров, и в Ямцове, что за восемь, – козы и даже козлы водились, а вот в посёлке их не было. Наверное, поэтому коза старухи Сидоровой чувствовала свою обособленность от всех живых существ и ни с кем, кроме хозяйки, не зналась – ни с коровами, ни с овцами – и паслась в одиночестве.

Сама Сидорова была необыкновенно высокой молчаливой старухой. Из-за своего роста, под который ни в Пашутине, ни в Ямцове не нашлось ни одного жениха, она тоже чувствовала свою обособленность и сторонилась людей. С соседями почти не разговаривала, поселковыми новостями не интересовалась, и на лице у неё было написано выражение такой усталой отрешённо­сти, словно она хотела сказать: «А ну вас всех. Вот уберу огород – и уеду, только меня и видели». Казалось, всё вокруг ей давно смертельно надоело и она ждала какого-то ею самой назначенного часа, чтобы уложить вещи и навсегда покинуть это мес­то. Она смотрела всегда так – скользяще, поверх голов, точно где-то в отдалении ей всё время виделась зовущая в путь дорога.

Единственной соседкой, с кем старуха общалась, была вдови­ца Снегирёва, жившая напротив в нарядном домике с резными наличника­ми. Когда Снегирёва сидела у открытого окна, накинув на плечи кружевную шаль, всем казалось, что и домик её тоже уку­тан в кружева.

Возле домика любили задерживаться проезжие шофёры. Вдовица торговала самогонкой, и шофёры не оставались в долгу – помогали вскопать и убрать огород, привозили и кололи дрова, так уставая на внеплановой работе, что нередко не могли добрать­ся до своей машины и оставались у вдовицы ночевать.

А у Сидоровой хозяйство было одинокое, старушечье, пору­шенное временем: забор с мотавшейся на ветру калиткой, низкий дом и дощатый сарай, где жила коза и откуда по утрам выходили две пёстренькие курочки, рывшие во дворе землю в поисках чер­вей.

За курочками из сарая появлялась коза. Весь день она была предоставлена сама себе. Поселкового стада сторони­лась и чаще бродила по улицам, забираясь в помойки за кусочками хлеба и испорченными овощами.

Изначально козу звали Маня, но кличку давно забыли, и име­новалась она просто Сидоровой козой. Рожки имела острые, витые и закинутые, как велосипедный руль, далеко назад. Сидо­рову козу никогда не драли, но она и не позволила бы. И в случае угрозы умела так низко наклонить голову, что её рожки уже не казались закинутым назад велосипедным рулём, а торчали вперёд, как наставленные вилы. Глаза у неё были орехово-корич­невого цвета и по-козьи бесстыжие. Не всегда, но временами они отливали болотной зеленцой. Тогда взгляд, направленный на лю­дей, принимал ехидно-насмешливое выражение, словно она знала о них что-то тайное и нехорошее и была готова вот-вот с намёком подмигнуть.

Многим прохожим, замечавшим на себе взгляд с зеленцой, такая козья фамильярность не нрави­лась. Ей грозили кулаками и показывали язык, приставляя к голо­ве два пальца. Сидорова коза не сводила с насмешников внима­тельного взгляда и кивала головой куда-то в сторону, как бы приглашая следовать за ней для выяснения отношений.

Поче­му-то получалось так, что коза, кивая, точно указывала на место, связанное для человека с чем-нибудь неприятным. Порой это был колхозный склад. Заведующий складом Ерёменко, спешивший ут­ром на работу, чувствовал внезапную немощь и сердцебиение, да­вая себе клятву не похищать больше мешки с комбикормом. Нервному остроносому учителю младших классов Ситину она указывала рогами на магазин, где у того имелся ещё не отданный должок. Учитель, оглядываясь, убегал, держа в руках огромный портфель, бивший ему на ходу по коленям. А местному пьянице Суропину, ходившему даже в морозные дни по посёлку с бритой головой, кивала на поселковое отделение мили­ции, как бы напоминая, что третьего дня он побывал в вытрезви­теле и об этом пока никто не знает: ни тёща с женой, ни началь­ство на работе, а ведь могут узнать…

Впрочем, страх у прохожих быстро пропадал. Тут же с вели­ким облегчением вспоминалось, что Сидорова коза, возможно, и знает нечто тайное и нехорошее, но сказать об этом не сможет и опасаться её нечего. Однако неясное, неуютное, тяжёлое чувство зависимости от козы оставалось, и настроение портилось на целый день.

Как у всех существ, чувствующих свою обособленность, у Сидоровой козы были свои причуды. Главную поселковую улицу, мощённую булыжником, она считала исключительно своей. Любила прохаживаться, стуча копытцами с такой силой, словно хотела высечь искру и подпалить весь посёлок. Звук по­лучался весёлый, цокающий, крепкий, и, может быть, в эти минуты Сидорова коза осознавала свою далёкую, почти оборванную связь с дикими соплеменницами, бегавшими на воле по горным верши­нам, и дорога ей казалась той же горной тропой, только уложен­ной на ровном месте.

По дороге она всегда шла серединой, ме­шая движению. Встречные машины, давая место, плотно прижима­лись к обочине, а машины, шедшие следом, не имея возможности обогнать козу, подолгу тянулись сзади, приравнивая свою скорость к её походке. Движение на дороге в это время становилось ка­ким-то дёрганым: если коза бежала, машины добавляли скорость, а когда снова переходила на шаг, притормаживали, и водители, тихо матерясь, смотрели, как из-под короткого кокетливого козь­его хвоста на землю начинали сыпаться чёрные орешки.

Случалось, что нетерпеливые водители пытались гудками со­гнать Сидорову козу с мощёной дороги. Тог­да она, не останавливаясь, оглядывалась на них по-особому, с зе­ленцой, и, проходя мимо дома Снегирёвой, кивком указы­вала на сидевшую у окна вдовицу, как бы давая понять: «Помним-помним, кто тут на внеплановой работе гнул хребет и ночевать оставался, и если тёще и жене об этом ещё неизвестно, то ведь могут и узнать».

Машин, следовавших по дороге за Сидоровой козой, иногда набиралось сразу до десятка. Они двигались гуськом, напустив на всю улицу едкого сизого дыма, от которого чихали собаки. Про­должалось это до тех пор, пока коза не сворачивала в какой-нибудь проулок, заметив у забора сочную траву или не обследо­ванную сегодня помойку.

Про Сидорову козу в посёлке ходило много историй. Рас­сказывали, например, как она забралась на железную крышу дома бухгалтера Старкова и, грохоча, как приближающийся гром, бро­дила там целый день. Как она очутилась на крыше, никто не пони­мал, потому что лестницы к стене дома приставлено не было. Козу льстиво окликали на разные голоса и даже вызывали хо­зяйку. Старуха пришла, недовольно хмуря брови, словно её ото­рвали от дел в тот самый момент, когда она собирала вещи, чтобы навсегда покинуть село и никогда не возвращаться обратно. Но и она ничем не помогла: постояла, по­смотрела снизу, махнула рукой, как бы говоря: «А ну тебя, козье отродье, оставайся на своей верхотуре, а я пойду куда глаза гля­дят», – и молча ушла, сутуля спину.

После этого козу решили изловить. Два мужика забрались на крышу, но она так ловко уворачивалась от расставленных рук и, бегая с мужиками, так грохотала по крыше, словно гроза уже прибли­зилась к посёлку вплотную и вот-вот в дом бухгалтера Старкова должны полететь из разных сторон молнии. Сам бухгалтер суетливо топтался внизу и кричал, подняв покрасневшее лицо:
– Крышу проломите, черти вы окаянные! Мало ревизий, так ещё и коза на мою голову!

С козой промаялись до ночи, пока ещё что-то было видно, и ушли, решив утром поймать непременно. Коза осталась на крыше, темнея на фоне звёздного неба. Но утром её на месте не оказа­лось, и как она спустилась без лестницы, снова осталось загадкой.

Рассказывали и о каком-то начальнике, не из местных, про­ехавшем однажды через посёлок на чёрном автомобиле. Его за­помнили потому, что посёлок стоял в стороне от основной трассы и начальство здесь видеть не привыкли. Сидорова коза в тот день опять шествовала по своей улице, а за ней тянулось шесть машин. Заметив впереди длинный ряд грузовиков, шедших на ма­лой скорости, что могло означать только одно – похороны, на­чальник сказал своему водителю:
– Не обгоняй, притормози, Николай, не видишь – кого-то хоронят.

Спешить он не хотел, к тому же на улице моросил нетороп­кий тёплый дождь, и у начальника было немного задумчивое, та­кое же неторопливое настроение. Вспомнилось, как недавно он присутствовал на похоронах сослуживца, с которым они ещё вместе учились в институте, – и ничего похо­жего на скорбь и жалость не испытывал. Так и простоял на клад­бище чурбаном, гадая, будет ли теперь вдова продавать дачу, кото­рую он давно хотел купить.

А вот сейчас всё было по-иному. И человек был незнакомый, а в душе щемило. Щемило тепло, уютно, по-домашнему, словно внутри разливалась ласковая волна, заполняя все щёлочки. «Вот что значит простой народ, – думал он. – Только среди простого народа и начинаешь по-настоящему, по-человечески искренне чув­ствовать».

Машины в колонне, следовавшие за Сидоровой козой, были разбитые, повидавшие виды, как разношенные и грязные кирзо­вые сапоги, и чёрная «Волга» среди них – седьмая по счёту – напоминала лакированную паркетную туфлю. Движение происхо­дило тем же дёрганым способом: то убыстрялось, то замедля­лось. Начальника не удивило, что на похоронах не было музыки, – сейчас по бедности и на свадьбах не играют. Странно другое. Время от времени из какой-нибудь машины раздавался пронзительный гудок, и водитель, открыв дверцу и поставив на подножку ногу, что-то грубо кричал вперёд и грозил кулаком.

«Непонятные нравы, – снова подумал начальник, – чем это усопший им так насолил? Нет, не понимаем мы всё-таки народ».

Поправив дужку очков, он стал вглядываться в стоявших на обочине людей. Внимание его привлёк угрюмый муж­чина с бритой головой, и, опустив на дверце стекло, он спросил:
– Кого, гражданин, хоронят?
– Сидорова коза, так твою, – с непонятной для скорбного часа озлобленностью пробормотал мужик и передёрнулся. – Тут в вытрезвитель вчера попал – так Сидорова коза меня тёще с женой заложила. И начальству на работе. Она, больше некому.

Зная, что некоторые простые, без образования и должностей, люди грубо называют женщин «козами», начальник понял, что хоронят жену какого-то Сидорова. Но непонятно, поче­му этот мужчина с бритой головой, побывавший вчера в вытрезвителе, сказал, что заложила его покойница. Как она его могла заложить, если, без сомнения, к тому времени была уже мертва?

Неожиданно машины прибавили в скорости и, уже не сбав­ляя её, с рёвом, грохоча и виляя бортами, помчались вперёд. Было такое впечатление, что покойница Сидорова, устав от проклятий в свой адрес, решила оторваться от сопровождавших её машин, а те, в свою очередь, принялись усиленно её догонять. Задремав­ший водитель Николай вздрогнул, как от толчка в бок, уцепился за руль и тоже прибавил газ. Начальник высунул голову и попытался понять, отчего это вдруг поднялась такая спешка. Но так ничего понять и не сумел. Только замелькали сбоку деревья, заборы, а окна домов, похожие на капли, сли­лись как бы в один сверкающий ручей. Единственное, что оста­лось в памяти чужого начальника, – призывно улыбнувшаяся ему из окна вдовица Снегирёва, и яркой, светофорной зеленью сверк­нули глаза стоявшей в проулке козы.

Выехав за посёлок, помчались ещё быстрее, с совсем непоз­волительной для похорон скоростью. Водитель Николай, обли­зывая от напряжения губы, припал к рулю и не сводил с дороги глаз, пытаясь догнать ускользавшие грузовики. А затем колонна стала быстро рассыпаться: кто свернул налево, кто направо, кто опять налево. После каждого такого поворота начальник ожидал увидеть машину, на которой и везли покойницу, но, когда поверну­ла последняя, оказалось, что большак впереди пуст.

С наступлением осени Сидорова коза стала вести себя беспо­койно. Взгляд у неё уже не отливал ехидной зеленцой, а сделался туманным, мутным, тоскующим и одновременно нетерпеливым, как будто и она следом за старухой стала собираться в путь. Забира­ясь на пригорок, который повыше, она часами, до вечера, могла стоять неподвижно – ветром загибало на сторону её бороду, – топала копытцем и блеяла, видимо, ожидая услышать ответный зов. В холоднеющем вечернем воздухе звуки разносились отчётливо, точно летели на крыльях. Хорошо был слышен скрип колодезно­го журавля в посёлке, плеск воды и, если прислушаться, даже гул­кий стук капель, срывавшихся с ведра в глубину колодца. Но от­ветного призывного зова не доносилось.

Всегда сторонившаяся других живых существ, коза теперь из­бегала их ещё больше. Блуждала она, к радости шофёров, уже не по дороге, а где придётся, словно потеряв что-то и теперь пыта­ясь найти. Чаще пропадала в полях, пугая своим неслышным, почти что бесплотным обликом стреноженных пасшихся лошадей. Заметив явившуюся из влажного утреннего ту­мана козу, лошади неуклюже разбегались по сторонам, и по все­му полю, в разных концах, отрубленно и глухо стучали навешан­ные на лошадиные шеи ботала.

Осень выдалась затяжная и пасмурная – солнечных дней почти не было. Небо провисало, как намокшая холстина, едва не касаясь головы, и каждую минуту можно было ждать дождя или снега. Печи в посёлке начинали топить с утра. Дым, слетая с печ­ных труб, низко стлался над землёй, цепляясь за кусты и траву, и на улицах пахло берёзовой и ольховой горечью. Часть домов, откуда уехали дачники, стояли заколоченными.

Возвращалась коза в репьях. Старуха Сидорова, гоняя толкавшихся здесь же курочек, задавала ей на вечер сена и варёной картошки с комбикормом. Несколько раз она хотела козу отру­гать, но сдерживалась.

– Блудница ты, блудница, – говорила она без укора, – где тебя носит?

Где носило козу, старуха Сидорова знала – в полях за по­сёлком, где две дороги из Пашутина и Ямцова сходятся в одну. В молодости она сама ходила туда встречаться с Колей-ветеринаром, и они, держась за руки, гуляли по каким-то бурьянам. И домой она, как и коза, тоже приходила в репьях. Этот Коля, хотя и был невысокого роста, наверное, любил её. Когда, отработав по­ложенное после института время, он уехал в город, то, прощаясь, уткнулся ей в тёплую подмышку и заплакал.

А в начале октября, перед первыми заморозками, коза пропа­ла совсем. Удивило местных жителей не само исчезновение, а поведение старухи Сидоровой. С этого дня она стала сама не своя: бродила по утрам за посёлком и звала козу забытым име­нем, да так жалобно, словно прощалась с ней навсегда:
– Маня! Маня! Маня!

Её голос звучал как с трудом сдержи­ваемое рыдание, и была в нём такая тоска, что, слушая старухины вопли, соседи плотнее кута­лись в пуховые и ватные одеяла, радуясь, что самим им не надо выходить на улицу и бродить по пустынным, продуваемым ветром полям, по мокрому поредевшему лесу, по болотным кочкам, среди которых, возможно, и лежат разбросанные козьи косточки.

Несколько раз за ночь старуха наведывалась в сарай. В шуме ветра ей чудились то стук копытцев, то протяжное Манино блея­нье. Ночи, как и дни, были ненастные, луна не светила, и небо от этого, казалось, опустилось ещё ниже, так что старуха, помня о своём росте, невольно пригибала голову.

Нашлась коза через неделю. Как-то ранним утром тяжело и пугливо протопали по главной поселковой улице стреноженные лошади, а следом за ними на краю посёлка из рассветного тумана появилась Сидорова коза. Была она всклоченной, тощей, и даже закинутые назад рожки, казалось, истончились, точно спицы. А ещё через некоторое время коза принесла двух козлят – козочку и козлёнка. Были они в маму – беленькие, и лишь на передних ногах, до колен, чернели чулочки.

И в посёлке долго потом гадали, где провела Сидорова коза целую неделю – в деревне Пашутино, что за шесть километров, или в Ямцове, что за восемь. И в какой из этих деревень живёт козел с чёрными, до колен, чулочками на передних ногах.