Когда ниже по течению Медведицы поставили мост, речную переправу упразднили, а перевозчика Никиту Ильича списали на берег. Хотя моря Никита Ильич не видел, но, садясь в пляшущую на волнах лодку, чувствовал себя настоящим моряком.

Первое время он ходил смотреть на мост, на мощные опоры, вокруг которых струилась вода, и ему казалось, что на реку, как на норовистую лошадь, набросили уздечку. Заходил ещё к председателю сельсовета, по-нынешнему волости, просил вернуть перевоз.

– Какой перевоз, дед? – ухмылялся председатель. Его веселила настойчивость старика. – Это же прошлый век.
– Готов возить бесплатно.
– Ну и вози, если приспичило дурью маяться. Только казённую лодку мы тебе не вернём.

Никита Ильич, оставшись не у дел, сильно затосковал по всему, что было связано с рекой: пароходам, баржам и речным жителям – рыбам, ракам и даже русалке, что обитала в омуте за излукой. Пароходы по реке Медведице не ходили, рыба и раки всегда молчали, и он отправлялся к омуту поговорить с русалкой.

– Сколько людей я перевёз, сколько груза! – начинал он, присаживаясь на поваленное дерево. – Тридцать лет отплавал от берега к берегу. Если сосчитать, я за эти годы прошёл три моря и океан в придачу. Дали бы доработать, прошёл бы и кругосветку. А теперь что? Через год-другой никто не вспомнит, что был такой перевоз и такой Никита Ильич.

Русалка, отмалчиваясь, загадочно смотрела на него со дна жёлтыми от песка или зелёными от водорослей глазами. Только по поверхности от её подводного хихиканья бежала мелкая рябь. Но старик не обижался, потому что русалка была своя.

Сразу за омутом река ширилась, мелела. В жаркий полдень в воду заходили коровы и подолгу стояли среди неподвижных облаков. Никита Ильич и к ним испытывал тёплые чувства, потому что своими широкими боками коровы напоминали неповоротливые баржи, а в их мычании он улавливал гудки пароходов, которые никак не могут сняться с мели.

– Сколько людей перевёз, сколько груза! А теперь что? – говорил он коровам. И вспоминал, как доставлял в село доярок, бочки с горючим, начальство, спешивших в магазин бабок. Три моря прошёл. Только одно портило дело: не успевал он оттолкнуться, как надо было причаливать. Поэтому он любил ночные поездки, когда всё тонуло в кромешном мраке, берега терялись, и, взмахивая вёслами, представлял себя в открытом море.

Уходил от омута Никита Ильич к вечеру. Холодало, над противоположным пойменным берегом поднимался туман. Пошатывался на худых ножках и брёл к реке. Русалка теперь смотрела на старика потемневшими от сумерек глазами. Напоследок он спрашивал:
– Тут у нас в селе с птичника куры пропадают почти каждый день, а воров никак не поймать. Я чего думаю: может, кто из ваших орудует – водяной там или леший? Ты подай знак, я никому не скажу.

На этот раз омут бурлил, распугивая туман, который уже забрался в реку и бродил по пояс в воде. И Никита Ильич понимал это так, что русалка его догадку подтверждала.

Кроме реки, перевоза и лодки, он тосковал по жене, несколько лет назад переехавшей от него за реку в село. Идти к ней надо было через мост, и Никита Ильич шёл, как разведчик по вражеской территории.

Может, от возраста, а может, потому что отвык за долгие годы плаванья от ходьбы, но дорога давалась с трудом. Он вроде и шёл, вроде и шевелил ногами, но оставался на месте, словно земля вдруг начинала крутиться в обратную сторону. Но, как ни крутилась она наоборот, Никита Ильич добирался до села и сворачивал в сторону, где посреди поля высился заросший деревьями и обнесённый стеной холм. Здесь, на кладбище, теперь и обитала супруга Татьяна.

Ходил он сюда не часто, по большим праздникам или когда случалось важное событие. Накануне он получил письмо от дочери из Владивостока, первое в этом году, и спешил поделиться новостью.

Кладбищенский холм встречал его шумом листвы, с которой косо слетали капли, оставшиеся после недавнего дождя.

– Опять не застал тебя, Татьяна, – с укором говорил он, открывая калитку оградки. – Прихожу, прихожу, а ты всё отсутствуешь. Я-то знаю, что ты рядом, вроде как в соседней комнате, только тебе не выйти никак. Может, в следующий раз попробуешь? Я теперь на престольный праздник приду, на Казанскую, ты уж дождись меня, не прячься. А то мне как-то неловко с тобой безответно беседовать. Точно с русалкой.

Помолчав, Никита Ильич приступал к главному:
– Дочка письмо прислала, живёт хорошо. Хорошо живёт, мужа в должности повысили, он теперь боцманом на траулере. По моей, по водной линии пошёл. Только чувствую: не всё у неё ладно. Пишет, что скучает по дому. С чего бы это? От хорошей жизни не заскучаешь. Будто бы видит во сне нашу речку Медведицу, ходит по берегу и камни в воду бросает.

Никита Ильич замечал, что его заносит на жалость, что в голосе слышится слезливое, но остановиться не мог.

– Я что думаю, Татьяна, прости меня, – он ниже склонялся к могиле и почти шептал: – Вот что думаю. Вдруг я однажды увижу дочь. Она там бродит по берегу во сне, а я увижу её тут наяву. Разве не бывает такого? Лунатики вот тоже и спят, и бродят одновременно. Я уже ночью вставал, на реку выходил, ждал, когда появится. Потом вспомнил, что у них на Дальнем Востоке ночь тогда, когда у нас день. Теперь днём выхожу, думаю, вот-вот из поворота вывернет… Скучаю я по ней, Таня, чем дальше, тем сильнее. Облик её стал забывать, всё как в тумане. Одно имя только осталось. Ведь она двенадцать лет дома не была, ты знаешь. Два письма в год…

Никита Ильич согнутым пальцем отирал слёзы. Поговорив, он успокаивался. Поблизости стояли две развесистые берёзы, уходя вершинами так высоко, что видно им было, наверное, на сто вёрст окрест, и одинокий старик под ними казался таким маленьким, сгорбленным. Снова накрапывал дождь, но над густой кладбищенской кроной зависал, не долетая до земли.

Никита Ильич ничего не замечал, сидел и думал. Это хорошо, что он высказался. Не чужому высказал, не русалке, – родному человеку. Хотелось ещё поговорить о перевозе, вернут его или нет. Но говорить об этом опять означало нытьё и жалобы, и Татьяна решит, что ему живётся плохо.

– Ладно, пойду, – поднимался он. – Дождь начался. Ты не забудь про Казанскую-то. Никуда не скрывайся, дождись.

Впрочем, случались у Никиты Ильича праздники, когда он вновь чувствовал себя моряком, как и тихая Медведица превращалась в бушующее море. Бывало это в грозу.

Обычно накануне ему слышались сквозь сон с противоположного берега голоса, как бы просящие его скорее перевезти. Такое бывало и прежде, когда он работал на перевозе, и, только выйдя к реке, Никита Ильич с досадой понимал свою ошибку. Чтобы не чувствовать себя окончательным дуралеем, он оставался на берегу, словно у него было здесь дело. И чем дальше стоял, тем сильнее захватывали его ночной покой и тишина. Звёздное небо было огромно и величаво, и, отражаясь в текущей, движущейся воде, это небо, казалось, дышало и двигалось само, бесконечно вытекая за речной поворот. От белеющей в темноте дороги пахло пылью, роса не пала, и примета обещала завтра дождь, а если повезёт, то и грозу с ливнем.

Грозу Никита Ильич и ждал. В полдень нетерпеливо поглядывающий на небо старик замечал, наконец, тучу. Приложив вместо подзорной трубы к глазам ладонь, он смотрел на растущую гору, от которой то и дело с грохотом отваливались куски, и волновался, как бы она не прошла стороной. А когда убеждался, что грозы не миновать, торопливо надевал плащ, кепку, сапоги и шёл на берег. Пора, пора в плавание, и, выходя на крутояр, он словно ступал на палубу корабля, несущегося навстречу шторму.

Первый удар стихии Никита Ильич принимал с восторгом. За минуту до этого взметнувшийся вихрь, как в корабельных снастях, парусно зашумел в листве, мачтово накренил деревья. Стихал он так же внезапно, но лишь затем, чтобы задуть с новой силой. Вместе с ветром обрушился ливень. Со своего крутояра Никите Ильичу было видно, как белела от брызг, приподнималась и словно бы повисала в воздухе река. Сам он пока держался. Распахнутый намокший плащ вился за его спиной жгутом, больно хлестал по ногам. Деревья уже не просто гнулись, а откинулись назад, прижимаемые к земле. Никита Ильич, наоборот, сопротивляясь этому напору, стоял с наклоном вперёд, придерживая за козырёк кепку.

– Давай, наваливайся! – кричал он, торжествуя, что сбылись надежды на настоящий шторм, и сам же, из-за небесного грома и звона на реке, не слышал криков, а только отрывистое гудение в ушах: уау-уау.

Был страшный миг, когда его чуть было не сбросило в реку. Он отвлёкся, заметив обрушившийся в воду пласт подмытой земли, обнаживший ходуном ходившие в глубине древесные корни, и этого мига хватило, чтобы потерять цепкую связь с твердью берега. Ветер повалил его на колени. Никита Ильич удержался, но кепку сдуло, и она быстро покатилась на ребре, как колесо, сгинув в водной пучине.

«Накрылась моя кепка бордовой шляпой», – огорчился старик.

Сколько продолжался шторм, он не заметил, только показалось, что ему не вырваться из его плена. А туча, этот девятый вал, накрыв его, прошумев и прогрохотав над головой, покатилась дальше, а вслед за ней начала удаляться серебристо-мутная дождевая стена, из которой в светлеющем воздухе проступили растрёпанные лозины с вывороченными листьями, деревья, поникшая равнина и в самом конце – заблестевшие крыши села…

На другой день Никита Ильич вставал с трудом – ныла спина, плохо сгибалось колено. Но это было ничто в сравнении с тем, что он пережил. Теперь переживаний хватит надолго. А когда покой и сонная одурь надоедят, будут ещё и зимние метели, и весеннее половодье.

После шторма река Медведица входила в берега, успокаивалась. Это вообще очень спокойная река. Течёт она среди широких полей, которые словно держат её на раскрытых ладонях, передавая из рук в руки. Лишь изредка на перекатах она срывается и, мелькая голыми пятками, скачет с валуна на валун.

С утра Никита Ильич решал, чем сегодня заняться. В медпункте он побывал в прошлом месяце, в магазин сходил накануне, пенсию на почте получать рано, до Казанской, когда обещал навестить супругу, ещё далеко… Остаётся сходить к мосту. Может, после вчерашней бури река сбросила наконец узду, опрокинула мост, и сейчас в его покорёженных перилах журчит вода?

Хорошо, если бы опрокинула. И кому пришло в голову строить мосты? И если дело так пойдёт дальше, то скоро замостят не только реки, а моря и океаны, и в ту же Америку или Австралию смогут добираться по морю, как посуху, на поездах и автомобилях. Некуда станет плавать и некому – не только его одного, но и остальных моряков спишут на берег. А это – пропащее дело.