Леванна шла по коридору. Она никак не могла найти нужную дверь. Человека с таким именем логичнеe было бы запустить в саванну или в лагуну, а ещё лучше – в пастораль. Но Леванна двигалась по больничному коридору. Ей всего-навсего нужна была палата 444, но коридор заканчивался на 442-й, а с противоположной нечётной стороны – на 443-й.

Она уже хотела звонить своему больному и шарила в сумке в поисках телефона, но тут вдруг перед ней возник образ медсестры, укутанной наподобие сестры милосердия. Такие образы часто встречаются в фильмах о Первой мировой войне.

Леванна вздрогнула от неожиданной потусторонней реальности. Печать ответственности и благих поступков лежала на лице сестры. Леванна подумала, что у такой женщины не может быть ничего личного, а только государственное. И даже её объемная грудь вздымалась как-то по-граждански, а не по-матерински. И Леванна подумала, что на такой груди можно спрятать маленький женский пистолет, какими пользовались страстные революционерки.

– У нас тихий час, – объявила сестра, и эхо разнесло её сообщение.
– Я в четыреста сорок четвёртую, – сообщила Леванна. – Охранники сказали, что можно.
– Вы к дедушке! – подсказала сестра.
– Не совсем, – неопределённо ответила Леванна. Её больной не так давно стал дедушкой, но не до такой степени, чтобы приходиться дедушкой Леванне, а тем более сестре из Первой мировой.
– Вы же к Феликсу Эдмундовичу, – продолжала подсказывать медсестра.
– Смотря к какому, – Леванна не торопилась с конкретным ответом, её смущала ассоциация, которую в нашей стране вызывает это имя, смущали обмундирование медсестры и отсутствие 444-й палаты.
– К тому самому, – медсестра продолжала подсказки, – один он у нас.
– Тот самый? – растерянно произнесла Леванна.
– Ну а какой же еще? – удивилась медсестра.

Леванне, как и любому нормальному человеку, было известно, что некоторые больные в психиатрических отделениях присваивают себе имена известных людей. Но ведь это же кардиология. Хотя где кардиология, там и психиатрия, подумала Леванна. В наше время кого ни схвати, мания обнаружится, не говоря уже о бытовых человеческих зависимостях. У Леванны, например, имелась зависимость от глазированных сырков. Это была тяжёлая детская травма, связанная с дефицитом данного продукта.

А насчёт помешательства Леванна знала, что все люди ходят по краю пропасти. Она и сама иногда представляла себя балериной и выходила на улицу, используя специфическую балетную походку.

– Мне нужна четыреста сорок четвёртая палата, – Леванна решила сосредоточиться на своей проблеме.
– Так вы к Феликсу? – сестра стояла на своём.
– А он что, до сих пор в больнице лежит? – Леванна впилась глазами в сестру и подумала – чего только в жизни не бывает; может, эта женщина до сих пор служит идеалам революции, не желая мириться со смертью вождей.
– Лежит себе, отдыхает, – ответила сестра.
– И сколько ещё он будет лежать?
– Сколько надо, столько и будет. Это наш почётный пациент, – похвасталась сестра.

Из книг и фильмов Леванна знала, что в жизни может быть всё что угодно, включая телепортацию в иные миры, смешение временных пространств, явления давно погибших людей в больничных коридорах. Тем более это старая больница, и затеряться в ней мог кто угодно.

– Странно, – Леванна заговорила сама с собой, глядя в потолок. – Ему уже памятник поставили. И снести успели. А до сих пор в почётных пациентах числится.
– Что вы такое говорите? Какой памятник? – сестра цепко перекрестилась.
– Умер он, – Леванна резко одёрнула сестру. – Примите вы это наконец.
– Как умер? – с трудом произнесла сестра, и на её лице отразился весь ужас Гражданской войны.
– Подробностей не знаю, но то, что умер, – точно, – сказала Леванна ещё строже. Ей хотелось вернуть пока ещё живую сестру в настоящее время.
– Не может быть, – сестра схватилась за горло, как будто хотела самоудушиться. – Не может быть, – повторяла она. – Я же перед обедом к нему заходила.
– Где четыреста сорок четвёртая палата?! – Леванна повысила голос и двинулась на сестру. – Неужели трудно ответить?

Сестра очнулась, схватила Леванну за руку и потащила по коридору.

– В другом конце четыреста сорок четвёртая! Здесь места не хватило, так мы её перед четырёхсотой поставили – в начале коридора, – бормотала сестра, задыхаясь от быстрой ходьбы.
– Скажите, а как его фамилия? – Леванне хотелось прояснить ситуацию до того, как она попадет в палату.
– Чья фамилия?
– Ну, этого, дедушки Феликса.
– Красовский его фамилия. Феликс Эдуардович, – сестра ещё раз перекрестилась.
– Эдуардович? – обрадовалась Леванна. – А я думала, Эдмундович.
– Какая теперь разница, – сказала сестра. – Бумагу-то он всё равно не подписал.
– Какую бумагу? – спросила Леванна, радуясь, что разговор переходит поближе к живым. – Он что, начальник большой?
– Ещё бы! Наследство-то кому достанется? – выпалила сестра. – Как будто вы не знаете! К нему тут толпы за наследством ходят. Родственников нет, а добра полно. Он и мне материны серьги обещал. Да теперь уже…
– Чаю даст кто-нибудь? – донеслось из палаты 444.
– Живой! Кормилец! – сестра дёрнула дверь.
– Живой! – поддержала её Леванна.
– Ненормальная! – сестра поставила Леванне заключительный диагноз.
– Простите меня за дедушек, я просто ошиблась, – Леванна извинилась за живого и мёртвого и вошла в палату.

Это оказалась большая палата, на шесть человек, точнее, на шесть кроватей, а больных было всего двое – друг Леванны, обыкновенный мужчина с брезгливым выражением лица, и Феликс, ухоженный господин, на вид лет семидесяти пяти.

Сестра закружилась вокруг Феликса. Она взбивала подушки, вытирала что-то пролитое на тумбочке, бегала к холодильнику и обратно, открывала и закрывала форточку, переключала пультом программы. Казалось, что все эти действия сестра выполняла одновременно. И даже чайник закипел с какой-то реактивной скоростью, пытаясь угодить Феликсу.

– Ногин! Сахар кончился! – ужаснулась сестра. – Нельзя же быть таким эгоистом! Весь сахар дедушкин потаскал!

Друг Леванны носил фамилию Ногин, что соответствовало моменту. Ногин бодро встал, вышел из палаты и тут же вернулся с килограммовой пачкой песка. Предположить, где он так быстро добыл сахар, воображения у Леванны не хватило.

– Тебе тоже наследство пообещали? – шёпотом спросила Леванна.
– Мне нетрудно, я же ходячий, – прошептал Ногин. – А он – одинокий человек, девяносто три года, – отрекомендовал Ногин дедушку.
– Ничего себе, герой восемьсот двенадцатого года, – прошептала Леванна.
– Двадцать пятого! – отозвался герой. – 1925 года рождения!
– Ой. Услышал, – искренне удивилась Леванна.
– Молч-ч-и-и… – зашипел Ногин.
– А что это вы даме рот затыкаете, бесстыдник! – дедушка Феликс оторвал голову от подушки, и сестра мгновенно подпихнула ему ещё одну. – Уходи, профурсетка, – поблагодарил он сестру.
– Я вам чайку налила, – залепетала медсестра.
– Уходи, сказал, – повторил дедушка, – профурсетка.

Сестра вышла.

– Барышня, прикройте дверь, – обратился дедушка к Леванне.
– Какое красивое старинное слово – профурсетка, – восхитилась Леванна. После того как сестра вышла, она сразу почувствовала себя свободнее.
– Феликс Эдуардович Красовский, – представился дедушка.
– Анна, – представилась Леванна. Ей не хотелось морочить голову пожилому человеку своим настоящим именем, сложенным из двух – Льва и Анны. Она часто представлялась Анной, не желая тратить драгоценное время на всякую ерунду.
– Подайте мне чашку, – не попросил, а потребовал дедушка Феликс.

Леванна подала чашку. Он отхлебнул чайку и тут же потребовал вернуть чашку на тумбочку до лучших времён. Потом приказал поставить полностью заряженный телефон на зарядку. А через минуту он захотел позвонить Люське, чтобы послать её куда подальше вместе с её сынком, нагулянным в Батуми.

А как только Леванна присела к Ногину для общения, сползло дедушкино одеяло, и его надо было срочно поправить. Потом стала мешать подушка, которой, по ощущениям дедушки, профурсетка хотела его задушить.

После подушки стало невыносимо жарко, и потребовалось открыть не только форточку, но и дверь, чтобы устроить сквозняк. К сквозняку в момент присоединился рыбный запах, который смог учуять только дедушкин нос. И тогда дедушка погнал Леванну на кухню, дабы узнать, что подадут на ужин.

Когда Леванна вернулась, рядом с Феликсом сидела симпатичная блондинка, на вид лет пятидесяти, и трясла какими-то бумагами. Феликс говорил, что она змея, но у него есть от неё противоядие. В конце концов он прогнал даму, объявив бесстыжей приживалкой и старой колодой. Бумаги он швырнул ей вслед, и те рассыпались по полу.

Леванна бросилась собирать. Крупными буквами значилось: «Договор пожизненной ренты».
– Долой! На помойку! – указал направление Феликс.

Тут открылась дверь, и в палату вошли двое совершенно одинаковых мужчин в приличных костюмах и без галстуков.

– Феликс Эдуардович, мы вас не забываем, – сказали они одним голосом на двоих.

Непонятно откуда, точно факиры, они извлекли бутылку виски, два лимона и пол-литровую банку красной икры.

– Ваш заказ выполнен, – отрапортовали они.
– Наливай, ребята, – скомандовал Феликс.

Вырвав из ниоткуда рюмку, ребята наполнили её и поднесли Феликсу.

– Ещё чего захотели, обормоты, – надменно произнёс Феликс. – Только после вас.

Ребята по очереди выпили и занюхали лимонами.

– Свободны! – объявил Феликс.
– То есть как свободны? – удивились ребята. – Мы же по делу!
– Не время сейчас о делах, – сказал он, – в следующий раз поговорим.
– Пора решать, время поджимает, – напирали ребята.
– Это у вас время поджимает, а у меня ничего не поджимает.
– И так каждый день, по три, четыре делегации, – прошептал Ногин Леванне.

После того как ребята ушли и Леванна прибралась у дедушки на тумбочке и налила ему новый чай, вообще случился кошмар. Дедушке показалось, что Леванна на кого-то очень похожа. Да так похожа, что ему стало трудно дышать. Он попросил Леванну сесть к нему на кровать и взял её за руки. Он открывал и закрывал глаза, тряс головой, пытаясь прогнать старый зависший кадр и перейти к просмотру нового.

В какой-то момент он даже обнюхал Леваннины руки. А потом дотянулся до её распущенных волос и пощупал их, как щупают ткань, определив – льняные. Дальше попросил её изменить причёску, и Леванна собрала волосы в пучок. Он крутил её то в анфас, то в профиль. Командовал: замереть – отмереть, дышать – не дышать, моргать – не моргать. Весь этот медосмотр он сопровождал безапелляционной фразой «Умоляю, не уходите».

В конце он внимательно осмотрел её уши, признал их музыкальными и потребовал песню.

Леванна задумалась, что бы такое спеть. Как человеку легко внушаемому, ей хотелось угодить дедушке. Хотелось попасть в точку, спеть ему что-нибудь такое – далёкое и близкое. И она вспомнила любимую бабушкину песню о памяти. Кобзон её исполнял, а бабушке нравилось.


Как ни странно, песня дедушку убаюкала, хотя Леванна пела довольно громко и напористо. Он лежал с закрытыми глазами и ровно дышал. А Ногин давно уже храпел, употребив две порции ужина – свою и дедову.

Утром Леванне позвонил встревоженный Ногин.

– Всё бросай, приезжай. Феликс тебя опознал. Ночью у него был приступ. Говорит, что ты похожа на какую-то фотографию его фронтового друга.
– На какого ещё друга? Как я могу быть похожа на незнакомого мужчину?
– Да не мужчина, баба там на фотографии. А самое главное, имена у вас совпадают.
– Как моё имя может совпадать, ты с ума сошёл?
– Так, я сам обалдел. Говорит, подписана фотография: Алексею от Леванны на вечную память – что-то типа того. Я ещё имя переспросил, он мне по буквам продиктовал. Короче, давай, приезжай, деду совсем плохо.

Конечно, Леванна помчалась в больницу, а что ей оставалось делать, ведь назвали её в честь бабушки Леванны. А деда звали Алексеем. Умер он в сорок три года, тяжёлое ранение сказалось. Да и бабушки давно не стало. Но фотографии в альбоме хранились. И эту крепдешиновую бабушку Леванна сразу нашла. И надпись на ней. И похожи они с ней, и разница в двадцать лет не видна. Солиднее тогда все выглядели, из-за причёсок, что ли.

И дедушка Феликс признал фотографию. Тяжело ему дались воспоминания, и врачи сбежались. В реанимацию перевели на три дня. А потом ничего, через неделю домой выписали. Да и вопрос с завещанием решился. Леванна упиралась, говорила, не надо ничего, и так у них всё есть, и даже одну квартиру сдают, и дача. Говорила, что самое главное для неё – память. И тут они с дедушкой Феликсом совпали. У него тоже всё было, а память оказалась важнее.