– Александр Артёмович, почему вы мне запрещаете вас хвалить?
– Сегодня все говорят друг другу «гениально», «талантливо»! В результате эти понятия девальвировались. Для себя я ввёл гигиеническое правило. Когда мне нравится, что я написал, и начинают приходить всякие мысли о собственном таланте, то беру с полочки альбом художника Серова. Две странички перевернул и успокоился. Или какая-нибудь хорошая сцена у меня получилась, диалог. Достаю Чехова… «Талантливый» и уж тем более «гений» – это когда непонятно, как сделано. А со мной всё понятно.

– Вы только что провели беседу со зрителями. Это, наверное, всегда заставляет человека волноваться. Спросить-то могут разное.
– Волнуюсь, конечно. И действительно могут спросить что угодно. Но сегодня, к счастью, были очень воспитанные зрители, не задали ни одного неприятного вопроса.

– А какие для вас неприятные?
– Журналисты почему-то настойчиво спрашивают моё мнение об Армене Джигарханяне. На подобные вопросы я не отвечаю, а всё остальное – пожалуйста.

– Тогда давайте поговорим о детстве. Вы родились в Москве 10 августа 1945 года. Какой вам помнится послевоенная столица?
– Замечательной. Только что закончилась война, люди соскучились по миру – это проявлялось в первую очередь в отношении друг к другу. Мы жили рядом со стадионом «Динамо» и детьми часто туда ходили. Никто не болел «против», болели «за». На трибунах все сидели рядом – «динамовцы», «спартаковцы»… Не было агрессии вообще.

Родители отдали нас с братом во французскую спецшколу. Зачем – непонятно. Поездка за границу тогда была равна полёту в космос. Кто-то, конечно, летал, но мы не могли даже мечтать, что когда-нибудь это коснётся и тебя. Однако через двадцать лет после окончания школы я в первый раз попал во Францию и вдруг заговорил на классическом французском языке, причём девятнадцатого века! Такое у нас раньше было образование.



– А эхо войны чувствовалось?
– Чувствовалось по бедности. Хорошо помню Анапу. Там я, ещё будучи дошкольником, заразился туберкулёзом. Мы с родителями гуляли по набережной. И меня поразило обилие мужчин в трофейных полосатых пижамах. Они гуляли в них, как в костюмах. Помню одну женщину в шёлковой кружевной ночной рубашке, она надела её с поясочком и бусами, как вечернее платье. Мама нам перешивала вещи, тогда вечно что-нибудь придумывали. Стояли в очередях за мукой. И ещё можно было стоять в очереди за другого человека, ведь муку отпускали по килограмму в одни руки. Так мы зарабатывали на мороженое.

Недалеко от нас, на Нижней Масловке, стояла пивнушка. Одноэтажный домик, жуткий запах шёл, прогорклое пиво, табак… Инвалиды на культях карабкались по этим лестницам, хватали прямо со стола чужие кружки с пивом и залпом выпивали. Часто это кончалось дракой. Я несколько раз видел, как этих несчастных прямо с крыльца вышвыривали из пивной такие же фронтовики, как они.

Ещё одна врезавшаяся в голову картинка, страшная совершенно. Я шёл из школы по Первой Тверской-Ямской. Там ещё стояли маленькие частные домики. Летом окна в них открывали. И вот под одним окном стояла плетёная детская коляска на колёсах. Проходя мимо, я инстинктивно в неё заглянул и был совершенно потрясён. Там лежал небритый мужик, у которого не было ни рук, ни ног. При этом он был в кепке. Мужик смотрел в небо, перегоняя папиросу из одного уголка губ в другой. И выглядел совершенно безмятежным. Из окна периодически высовывалась какая-то женщина: смотрела, всё ли у него в порядке.



Таких людей после войны было много, их называли «самоварами». Но у меня случилось потрясение. Помню, что пришёл домой и спрашивал у родителей, как он живёт и что это вообще за существование?.. Инвалидов до какого-то момента в городе было очень много. Потом, к фестивалю, они все исчезли из Москвы. Их увезли куда-то на Соловки, это я уже узнал позже от Юрия Нагибина. У него об этом есть повесть.

– Вы упомянули, что заболели туберкулёзом.
– Я вообще много болел, и мне даже предлагают написать книжку «История болезни». От туберкулёза меня вылечили чудом. Я попал в детскую экспериментальную группу, на нас испытывали какой-то антибиотик, и это меня спасло. Потом были и онкология, и перитонит, десять лет назад случился разрыв аорты, а ещё опухоль в горле… И всё время происходили какие-то счастливые случайности, которые меня оттуда вывозили.

– Может, у вас какая-то особая миссия?
– Я тоже стал подумывать об этом. А потом мне рассказали притчу, как некий человек попал в Рай. И спросил у святого Петра: «За что? Я подвигов не совершал, чудес не сотворял, мёртвых не воскрешал». «Но у вас была миссия, которую вы успешно выполнили», – ответили ему. «Какая?» – «А помните, вы как-то раз ехали в вагоне-ресторане, справа от вас сидела женщина с ребёнком? Она просила передать соль, и вы ей передали». «Да, помню, и что?» – «Это и была ваша миссия». Наверное, когда-нибудь моё везение кончится, может, свою соль я уже передал…



– Александр Артёмович, в кино вы действительно попали случайно?
– Да. Мы вместе росли и дружили с Никитой Михалковым. Были увлечёнными молодыми людьми, постоянно что-нибудь придумывали. Я точно знал, что стану художником. Никита – что свяжет свою жизнь с кино. Когда я был на четвёртом курсе, уже после армии, он снимал свою курсовую работу «Спокойный день после войны» с Серёжей Никоненко и Наташей Аринбасаровой в главных ролях. Меня позвал художником-декоратором. Я о кино тогда ничего не знал, но все мои профессии – это следствие работы подмастерьем при хороших мастерах. В «Спокойном дне в конце войны» художником была Ирина Викторовна Шретер, Царство ей Небесное, внучка художника Михаила Васильевича Нестерова. Она терпеливо меня обучала в процессе работы. Также на одной картине я поработал ассистентом оператора Лебешева. Много наблюдал, как играют актёры. Но мой дебют в фильме «Свой среди чужих…» – совершенная случайность. Снимали мы в Грозном. Артист, который должен был это играть, не смог приехать. Мобильных телефонов не было, обычная связь там тоже ужасная, а нужно было за два дня найти в Москве артиста на такой крохотный эпизодик. Тогда Никита сказал: давай пробовать тебя. Мне это показалось любопытным, как всякая авантюра. Очень многое, что я делал в жизни, было следствием любви к авантюрам.

– В «Полётах во сне и наяву» вашего персонажа Скульптора тоже изначально не было?
– Не было. Режиссёр фильма Рома Балаян хотел, чтобы в картине было как можно больше приятных ему людей. Так появился мой Скульптор. Никита там тоже случайно. Сцена с Меньшиковым, который тогда был ещё студентом, – тоже придуманная, она возникла, потому что Олег замечательно танцевал. Режиссура Ромы Балаяна заключалась в том, что он создавал питательный бульон, в котором развивалась картина. Мы вместе собирались за завтраком, вели неспешные разговоры, у нас рождались детали, которые плавно перетекали на съёмочную площадку. И в «Поцелуе» я снимался у него, и в фильме «Храни меня, мой талисман». Атмосфера у Балаяна всегда замечательная, это видно и по фильмам.

– Недавно увидела вас в очень смешном сериале «Бедные люди». Там вы играете издателя, который должен выпустить книгу Ольги Бузовой.
– Когда я получил это предложение, то поначалу напрягся, ведь сериал снимал известный развлекательный канал. Но когда пообщался с одним из продюсеров, согласился. Там хороший сценарий. И ещё мне понравилась режиссёр, которая точно знала, чего она хочет, и была неравнодушна к ленте. Также собралась профессиональная команда актёров. Однако шёл я на это с опаской, потому что до «Бедных людей» однажды уже снимался в сериале, которого так и не увидел. И режиссёра на площадке мы тоже почти не видели. Он всё время сидел в будке и отдавал команды. С другой стороны, при той норме выработки, которая установлена в современном кино, его даже трудно в этом обвинять. Раньше за смену можно было снять лишь несколько минут материала. А сейчас снимают по серии в день. Другая тщательность работы, всё другое.

– Кино в целом изменилось, стало более развлекательным?
– Сегодня снимают так, чтобы на экране всё время было действие. И ещё: раньше нельзя было себе представить, чтобы люди в кинотеатре ели. А теперь это нормальное явление: ведро попкорна, бутылка кока-колы, чавкают, смотрят, разговаривают. В моей молодости в кино ходили, как в театр. И было время не только смотреть, но и думать о том, что ты видишь. Сегодня думать необязательно. Тебе преподносят готовый поджаренный продукт, ты лопаешь и принимаешься за новый. Не знаю, может, это старческое брюзжание? Но очень многое из того, что делают теперь, мне смотреть неинтересно.



– А что-нибудь интересное порекомендуете?
– «Монах и бес», например. Хорошая картина Коли Досталя. Сейчас мы с режиссёром Аней Чернаковой снимаем детские фильмы «Собачий рай», «Жили-были мы». Заканчиваем картину по рассказам Зощенко «Про Лёлю и Миньку». С очень хорошими артистами – Романом Мадяновым, Валентиной Талызиной, Ольгой Красько, Сергеем Степанченко. Что показательно, к нам идут очень серьёзные актёры, хотя денег на детское кино выделяется мало и телевидение его берёт неохотно – туда много рекламы не воткнёшь. Тем не менее нам это интересно, особенно классика. Ведь детское кино – это история взросления души, этажерка, с которой каждый снимает с той полочки, до которой может дотянуться.

– Александр Артёмович, раз зашла речь о детском кино, давайте поговорим о воспитании. У вас две взрослые дочери, значит, вы…
– Нет-нет, никак специально я их не воспитывал. Они видели, как мы живём, как и сколько я работаю. Думаю, что это и есть лучшее воспитание – наблюдать жизнь родителей. Если папа алкоголик или вор, то сколько бы он ни говорил, что воровать и пить грешно, жизнь научит ребёнка прямо противоположному. Никаких специальных педагогических уроков мы не давали. Иногда наказывали. Если я сам был виноват, всегда извинялся перед дочками, даже перед совсем маленькими. Бывает, что разбудят в шесть утра с каким-нибудь радостным известием, сорвёшься со зла, а потом через два часа идёшь извиняться. Всегда великодушно прощали. За некоторые вещи до сих пор стыдно. Иногда вспоминаю, а они говорят: да ладно, чего уж там…

– Однажды вы сказали, что человеку творческому важно быть в семье, она держит, не даёт уйти с головой в богемную жизнь.
– На мой взгляд, семья важнее, чем любая работа, любое творчество. Именно в семье, когда есть дети, ты понимаешь, что рядом с тобой растёт человек, которому дальше жить и продолжать твой род. И от твоего отношения к этому человеку зависит его отношение к миру, оно закладывается в самом малом возрасте. Как говорят, воспитывать надо, когда поперёк кровати лежит. А всё, что происходит потом, от тебя зависит уже в меньшей степени.

– Александр Артёмович, сегодня у детей гораздо больше возможностей, чем раньше. Вам бы не хотелось родиться на полвека позже?
– Я родился в одном государстве, пожил в другом, сейчас живу в третьем. То, что вижу в третьем, мне во многом не нравится. И то, что происходит сейчас в мире, – это эпидемия жестокости. Но «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир». У молодых будет своё интересное, чего я уже не увижу. А мне всё-таки повезло, все большие войны прошли мимо. И сейчас, если что-нибудь и произойдёт, то активным участником быть я уже не смогу, потому что с ярмарки еду.

– Когда разговариваешь с вами, в душе наступает умиротворение. Есть ощущение, что вы легко принимаете людей и легко прощаете им ошибки.
– Смотря что. Предательство, наверное, простить трудно. Хотя и это можно понять, а значит – простить. Иногда предательство может быть продиктовано объективными причинами. Булгаков, к примеру, не мог простить трусости. А я не думаю, что у меня хватило бы духу в те времена написать историю о том, как старый интеллигент своими руками изготовил из бездомной собаки пролетария и что он в результате получил. Это же плевок в то, чем занималось советское государство, выращивая нового человека. Но раз Булгаков смог написать «Собачье сердце», значит, он имеет право судить, а я – нет. Когда про себя понимаешь такие вещи, то и к другим подходишь с иной мерой. Тем более мне семьдесят три года. И я, как уже говорил, с ярмарки еду…