В междугороднем автобусе по соседству от меня, через проход, едут девушка и малыш. Назвать молодой женщиной её не поворачивается язык. Совсем ещё девочка с распущенными волосами, в звенящих браслетиках на руках и ногах, с голым, поблёскивающим кристалликом нежным пупочком над джинсами. Всю дорогу не вылезает из смартфона.

Как только тронулся автобус, малыш зачарованно уставился в окно. Смотреть на пролетающие берёзки и поля ему надоело минут через десять. Он хныкал, становился ножками на сиденье, держась за спинку кресла, лез к маме. Она, не отрывая взгляда от экранчика, сунула жвачку. Едва апельсиновый вкус притупился, малыш снова заскучал.

– На тебе сникерс, только не ной. Опять перемазался, как свинья. Отстань. Ай, да отстань же, кому говорю. Надоел. Ну ты задолбал. Уймись. Будешь лезть – дядя шофёр выбросит тебя в лес к волкам. Ты успокоишься или нет?

Воспитание закончилось предсказуемо: «Вот тебе, вот тебе!»

Отталкивание локтем, шлепки, короткий рёв, обида ещё на некоторое время развлекли ребёнка. Сунутый в рот очередной шоколадный батончик быстро осушил сверкавшие бриллиантами слезинки. И – по новой:
– Не лезь. Ты видишь, я занята. Куда лезешь в экран, сбил мне картинку.

Девочка раздражённо сунула смартфон в сумку, откинулась в кресле, закрыла глаза.

– Не мешай, мама спит. И ты спи, а то почикаю.

И тут – трель звонка. Мгновенно цапнутая наманикюренной лапкой трубка, с придыханием: «Да?» Она засияла, щёки порозовели. Голос, до сих пор раздражённо-монотонный, без всякого выражения, мгновенно заиграл, запереливался богатейшими нежными интонациями. Тут были и любовь, и упрёк, и зов, и тоска, и мольба, и вопрос. «Ты встретишь нас, да? Сумки же тяжёлые. На Пушкинской? Смотри, точно не обманешь? Не опоздай!»

Она крепко зажмурилась, мечтательно улыбнулась. Взглянула на часики, поскорее вынула косметичку. Принялась что-то подправлять в лице мелкими мазками, растушёвыванием, подрисовыванием. Почмокала в зеркальце, посылая сама себе поцелуи свежими шоколадными губками. Осталась довольна.

Я была свидетельницей чудесной метаморфозы: телефонный звонок за минуту преобразил девочку, повернул настроение на 180 градусов. Наконец она вспомнила о малыше, посадила на колени, затискала, заворковала:
– А кто у нас такой капризулька? Такой весь запачканный, сладкий? Пить хочешь? Какой ты мультик просил?

Они, сдвинувшись головами, смотрели мультфильм. А я с тяжёлым сердцем думала: ведь малыш не более чем придаток, приложение к другой, настоящей, бурной, насыщенной внутренней жизни девочки. Любовь к мужчине, явно непростые отношения заполняли её всю. Вряд ли осталось в ней место для ребёнка. Она не готова быть матерью, но стала ею. Все рожают, и она родила.

Хорошо, если у малыша есть бабушки и дедушки, которые покормят его любовью, нормальной детской кашкой, сказками. А если нет, он вот так и питается сникерсами, когда маме некогда и она затыкает ему рот, и мультиками в телефоне, сюсюканьем и короткими нервными вспышками любви, когда у мамы хорошее настроение.

Обсевочек, ошмёточек, огрызочек, сорнячок на обочине настоящей, бьющей гормональным фонтаном юной маминой жизни. Ей бы лет до 35 побиться в половых, постельных страстях, успокоиться, пересмотреть ценности. Понять, что постель и мужики – тьфу, что главное – вот этот теплящийся комочек жизни.

Что вся эта плотская любовь-морковь не самоценна, а задумана природой единственно, исключительно для продолжения рода. Первородный грех оправдан тем, что только двое, мужчина и женщина, могут раздуть огонёк новой, зыбкой, пока едва тлеющей жизни. А уж Кармены, Дон Сезары, Манон Леско и мадам Бовари, кавалеры де Гриё, Норы – придуманы людьми.

Думаете, я в юности не сходила с ума? О, милые мои, вам такие страсти и не снились. Теперь вспоминаю о них не то с сожалением, не то с ужасом, как в горячечном бреду, как о сумасшествии, в котором человек слепнет и глохнет душой и телом. Дай бог переболеть с наименьшими потерями.

Только у человека всё поставлено с ног на голову, и в женщине побеждает любовница, а не мать. Можете представить себе волчицу, олениху, которые, забыв о детёнышах, бесперебойно совокупляются с самцом? Для которых продолжается вечный гон? А получившаяся при этом новая маленькая жизнь – лишь досадная помеха на пути к достижению физических удовольствий и наслаждений. Что-то вроде аппендикса.

В санатории мы живём в номере, три женщины, все одного возраста. Тут же передружились. И вот после лечебных процедур и сытного обеда валяемся на койках, кайфуем. Одна вяжет и слушает аудиокнигу, Дину Рубину.

«Израильские дети кошмарны… Не приведи бог оказаться вам в автобусе… в окружении пяти-шести этаких симпатяг. Могут плюхнуться к вам на колени и, задрав вверх ноги в кроссовках сорок второго размера, очень непосредственно рассмеяться. Просто они весёлые и раскованные.

В России всё же существует субординация поколений, некое возрастное расстояние. Здесь, в Израиле… десятилетний мальчик будет разговаривать с вами, как со своим сверстником… Ваш почтенный возраст отнюдь не основание для ущемления его права получить от жизни все удовольствия.

Это не хамство. Это – следствие брутальности всего общества.

…Еду в пустом автобусе. Кроме меня в салоне только мальчик лет десяти… Он полулежит, вытянув ноги на противоположное сиденье… Боюсь проехать нужную остановку. Поколебавшись, решаюсь спросить у мальчика.

Две-три секунды он изучает меня, не снимая ног с сиденья, не меняя ни позы, ни выражения лица. Думает? Не знает? Знает, но не желает ответить? Наконец, качнув кистью руки, расслабленно свисающей с приподнятой коленки, он говорит мне лениво, но вполне доброжелательно:
– Спроси у водителя, беседэр?

И я… долго размышляю о юном паршивце, пытаясь проникнуть в ход его ленивых мыслей, угадать мотивацию поступка и предположить причины, по которым он…

Бедные бывшие советские учителя. Не в силах вынести душе советского педагога этого свободного разгуливания по классу посреди урока, этого полуприятельского-полунасмешливого обращения ученика к учителю, этого гипертрофированного и тщательно оберегаемого всем обществом чувства личной свободы и человеческого достоинства каждого сопляка.

А по уху – за наглость – не желаете ли, господин сопляк – по системе Макаренко?

Нет, не желает, с Макаренко незнаком, а буде случится… то плакала ваша педагогическая поэма вместе с изрядной суммой в шекелях, которую вы, по решению суда, уплатите в качестве штрафа родителям бедного двухметрового крошки.

…Разговор с моим десятилетним племянником Борей:
– Хорошо, что успел с доски всё списать. Мне всё время Рахель мешала. Заслоняла.
– Надо было попросить её…
– Я и попросил. Крикнул: «Рахель, да отойди наконец, мешаешь!» И всё переписал.
– Рахель – это девочка из твоего класса?

Боря (удивлён моей тупостью):
– Да нет, это учительница математики!»

Всё. Наше послеобеденное благодушие как ветром сдуло. Мы вскакиваем с кроватей и орём, перебивая друг друга, в смысле обсуждаем услышанное.

– Ага! Песенка такая есть, всегда меня задевала:
Топ-топ, время не теряй.
До скамьи без мамы дошагай.
Обойди, прохожий, стороной,
Видишь, человек идёт большой.

Представляете? Дескать, ты делаешь первые шаги. Ты – Большой Человек. Самый большой на свете. Наиглавнейший. Пуп земли. Центр вселенной! Пшли все вон с дороги! Это всё оттуда, от них… – волнуется сельская среднерусская учительница Тамара.

– Так чем же плохо? Всё из детства! У той же Рубиной читала: вполне заурядного внука, ученика музыкалки, бабушка называла не иначе как «мой гений». Тут не захочешь, да придётся соответствовать. Пусть не вырастет Шнитке, так будет прекрасный, уверенный в себе специалист – стоматолог, адвокат, банкир, журналист…

И тут я вспоминаю, и меня обдаёт жаркой волной стыда, невыносимой и неисправимой вины перед собственным сыном…

Моя работа – писать, и он, глядя на меня, что-то там тихонько царапает, клюёт пальчиком по клавиатуре. Однажды трепеща приносит на суд своё творение, толстую пачку распечатанных листов.

– Ну-ну, посмотрим, – мне досадно отрываться от статьи. Я не замечаю, как он едва прячет волнение, покрывается пятнами, задыхается, то и дело вскакивает из кресла и меряет шажками комнату. Так ему важна моя оценка.

– Запятая! – трагически кричу я. – Мягкий знак в слове «делается»! И вот ещё, и ещё ошибка! У тебя ужасные проблемы с глаголами! – мой глаз хищно охотится, выискивает орфографические ошибки.

После двух абзацев, нетерпеливо:
– Какой у тебя устаревший, витиеватый стиль, уровень восемнадцатого века! Сейчас никто так не пишет. Сплошное подражательство! И вот эти банальности на каждом шагу: «Она беспомощно взглянула», «он в ужасе вскрикнул».

И ещё долго, снисходительно его поучала. Хотя сама грешу банальностями и даже сейчас, когда пишу эти строки, в двух абзацах прокололась («обдало жаркой волной», «мерил комнату шагами»). Сын слушал, потом, морщась и примирительно бормоча (опять банальность!): «Ну всё, всё» – забрал «роман» и ушёл.

Он ещё несколько раз приносил исправленное, и я с пристрастием, с каким-то удовольствием выискивала ошибки, упирала на недостатки… Приводила в пример себя: «Ты бы знал, как меня в твои годы утюжили на литобъединении… Лучше я тебя покритикую, закалишься, не так больно будет слышать от других. Чужие церемониться не станут».

Сегодня, в результате «закалки», на мой вопрос он отвечает, что бросил это занятие. Что пишет «для себя», «в стол», «это всё баловство» и «всё равно я не смогу и никому это не интересно».

Одна надежда, что в нём всё же победят гены вечно уверенного в своей исключительности и правоте мужа. Так воспитала его мама, моя свекровь. Она просто возвеличивала «сыначьку» до небес. На мои первые, по неопытности, жалобы на мужа крепко поджимала губы: «Ну уж, никогда не поверю. Я его знаю. Грех на него жаловаться».

А полуграмотная женщина, мама Шукшина – образование два класса… Откуда взялось? Как мудро она любила сына, какого крепкого орешка вырастила, пробившего все препятствия. Как свято, неколебимо, слепо (оказалось, очень даже зряче) верила в него. Всю кровь вложила, костьми легла, чтобы дать детям образование. И плевать хотела на подковырки односельчан: «Васька-то шебутной… Летун, нигде не задержится. Ишь, Москву поехал завоёвывать».

И ещё, что касается литературы. Вот и Токарева пишет, что в детстве буквально раболепствовала перед внуком. Что маленьким он, допустим, разбрасывал подушки по полу и барахтался, играя в «море». Представьте реакцию наших мамочек – визг, «ты что натворил!», шлепки, угол. А писательница спокойно и мудро замечает: с подушек можно снять наволочки и постирать, всего-то дел. А вот эти детские восторженные впечатления, они не повторятся, запомнятся на всю жизнь.

Хотя тут палка о двух концах. А как же уважение к чужому труду? И если заговорили о писателях, то есть эпизод с маленьким Лёвушкой Толстым, опрокинувшим во время обеда на стол графин с квасом. Няня, по совету матери, подкараулила его и принялась тереть мокрой скатертью по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей! Не пачкай скатертей!» Нянька! Барчуку!

Что касается горшка и сосок. Когда я отдавала сына в садик, меня предупредили: «Никаких пустышек».

Вечером, по приходе домой, бедняжка сын, ничего не говоря, нёсся к пустышке, засовывал её в рот, буквально впивался, чмокал, присасывался, жмурясь от наслаждения. Никакому садиковскому психологу в голову не пришло, что к одному стрессу (отрыв от дома, незнакомая обстановка, чужие равнодушные люди) прибавлялся другой мощнейший стресс – целый день без привычной ляльки во рту. А нечего тут, садик вам не рассадник вредных привычек. Одна нянечка на 25 спиногрызов. Они будут пустышки на пол ронять, кишечную инфекцию в рот тащить – а ей подбирай пустышки, обрабатывай, кипяти?

Сын был отдан в год и 11 месяцев, и, чего греха таить, просыпались мы иногда с мокрыми простынками. Через день пребывания в садике произошла чудесная метаморфоза: простынки стали сухими навсегда! Я славословила чудеса воспитательной методики, поражалась, восторгалась волшебницами воспитательницами.

Пока другая мамочка из старшей группы не сказала раздражённо: «Знаю я эти чудеса методики. Ребёнка, который нечаянно напрудил, выставляют в «кольцо позора». Его окружает вся группа, приплясывает, показывает пальцами, хохочет и пищит. А воспитатели хлопают в ладоши и приговаривают: «Ай, как стыдно!»

– Так моё дитя, – продолжала она, – недавно призналось, как глаза боялось сомкнуть в тихий час… До сих пор лечим нарушения сна.

Подошла я недавно к подъезду, а дверь на кодовом замке. Ключа нет. Стою жду, пока кто-нибудь спустится. Мне не к спеху, погода чудесная, хоть воздухом подышу. Да и неудобно досаждать чужим людям, отрывать от дел, заставлять идти к переговорному устройству.

– Тётенька, а чего вы ждёте? – это невеличка-кнопка с ранцем. – У меня тоже нет ключа, и я всегда кому-нибудь звоню. У меня здесь друг живёт.

И кнопка начала нажимать по очереди на все кнопки. Где-то не отвечали. Где-то огрызались: «Свой ключ иметь надо», – и бросали трубку. Один мужик злым сонным голосом пообещал спуститься и надрать зад. Малыш, ничуть не смущаясь, давил следующую кнопку. И так до тех пор, пока нам всё же не открыли.

– Проходите, тётенька, – покровительственно пропищала невеличка, пропуская меня в подъезд.

А ведь я бы со своим проклятым воспитанием ещё стояла. Да-а, это не наше поколение, когда мама меня в детстве трижды посылала в кассу пробить апельсины и я трижды возвращалась в полуобморочном состоянии, не решаясь обратиться к такой неприступной женщине, высоко сидевшей в кабинке.

За этими невеличками и кнопками будущее. Есть те, кто катит этот мир. А есть другие, кто бежит рядом и в отчаянии вскрикивает: «Куда катится этот мир?»

Я, увы, в числе тех, кто бежит и вскрикивает.