Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» – это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!».

Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он всё время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если её можно так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так её сказать…»

Единственным занятием на лекциях у нас было – подсчитывать количество употреблённых Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).
Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошёл всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так её сказать!») он смотрел очень печально.

Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:
– Мне, пожалуйста, так сказать, селёдочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки.

– Ещё что-нибудь? Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушёная оленина по-скандинавски!.. – исходил коммерческим оптимизмом официант.

Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:
– А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А ещё мыло и верёвку…

Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты. Когда я был аспирантом в самом конце восьмидесятых, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на Штуцер, не то на Штопор. Весь бородатый, взъерошенный и с глазами, как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).

Читал он нам что-то очень умное не то про семиотику, не то про коммуникативистику. Не помню. Но дело не в коммуникативистике с семиотикой, а в том, что меня тогда поразила манера этого профессора изъясняться. Читал лекцию он примерно так:
– На самом деле… э-э-э… семиотика как бы… э-э-э… состоит, да?.. как бы из семантики, да? э-э-э… на самом деле как бы… э-э-э… синтактики… э-э-э… да? и как бы… э-э-э… прагматики, да?.. э-э-э… Как бы на самом деле вот таким образом, да?.. э-э-э…

Это было так ново и неожиданно. Казалось, что «как бы» и «на самом деле» – это прописка в интеллигентность. Это сейчас я знаю, что «как бы» – это латентная шизофрения, а «на самом деле» – вялотекущая паранойя. Но тогда…

Я окончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина девяностых. Студент тогда шёл специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент по фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох – козява заныривает. Выдох – козява выныривает.

Шарпей Скотинин всё списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:
– Ну, короче (крче), семиотика… – предъявил мне свою правую козяву студент.
– Семиотика.
– Типа (тсыпа), да, – козява исчезла. – Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семантики…
– Семантики.
– По тсыпу – да. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как её, тоже на «сэ»…
– Синтактики.
– Чста – да. И крче… тсыпа… из ещё одной тсэмы чста на «пэ»…
– Прагматики.
– Есть такая тсэма, – улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.

У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя – в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!

Шли годы. В начале двухтысячных, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:
– О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…
– Из семантики.
– Вау… О’кей! Сорри! Потом, из… Май гад! Ноу айдиа…
– Синтактики.
– Фак! Джаст точно. И этой, как её?.. Факин шит!
– Вы хотите сказать: прагматики?
– Уп-пс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.

Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму – в некрофилию. Но я не психолог и не философ.

А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мля».

И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал ещё более мил и ностальгичен.

Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» – заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и верёвку.

И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась. Это произошло на экзамене по основам PR, когда меня насильно посадили в комиссию.

Что такое PR («пиар»), я не знаю. И в общем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в пиаре, ответила, что главное – это иметь «гудайдиа», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.

Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.

На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.

Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.

Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sueño». «Мечта», значит. Или – «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.

Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.

Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.

И главное – знать, что где-то слева какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, скажем, сказочная Мавритания.

Можно погулять вдоль берега. Походить по убогим, если честно, магазинчикам. Под не очень настойчивые крики: «Ола!»

А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по чёрному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звёздочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.

Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв жёлтый и жёсткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.

Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.

Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.

Попугай говорил «грасиас» (спасибо). Это всех очень-очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «нунка» (никогда) или «адьос» (прощай).

Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и, соответственно, почти бутылки вина.
Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:
– Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..
– Комо тодос! – отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.

Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. Como todos – значит «как все». Я должен был теперь жить как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.

Тут же, в холле, сидела тёплая-претёплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:
– Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…

Дальше было неразборчиво.

Как говорится, почувствуйте разницу…

Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчётливо британским акцентом:
– Ола! (Оулэр!) Ола! – и предусмотрительно ржать.

Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову и даже с какой-то жалостью во взгляде, смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:
– Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!..

На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!»

Я ушёл в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:

Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.
Утоли мои печали,
Чудо-остров Тенерифе!
Справа – Африка с Сахарой.
Слева – Куба с Парагваем.
Утром мы болтаем с арой,
Древним попкой-попугаем.
Он тиранит в клетке пробку.
Дам ему кусочек пиццы.
«Как мне жить?» – спрошу я попку.
«Como todos», – скажет птица.
В ресторане съем баланды,
Лягу в номере на нары.
Поливая пивом гланды,
Буду думать про Канары.
Снова встречусь с океаном,
Лёжа в позе эмбриона.
Помолчим мы с Дон Хуаном
На закате у затона.
А в ночи над местной сопкой
В салки носятся кометы…
Утолил печаль мне попка
С клювом, точно кастаньеты.
Утолил мои печали,
Чудо-остров Тенерифе.
Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.

Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..

Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!

Вот такая джаст тема. Сорри, если что.