Первый раз моя фотография появилась в газете в двадцатилетнем возрасте, и сразу в «Комсомольской правде». Подпись под снимком, сделанная корреспондентом не без влияния Гоголя, гласила: «Редкий браконьер проскочит на своей лодке мимо брандвахты, где вдали от кордона несут свою нелёгкую службу помощник лесничего Трёхизбинского участка Александр Бузников и лесник Владимир Клевцов. А если и попытается проскочить, отважные защитники природы в одно мгновение заведут мотор, бросятся вдогонку, и нарушитель будет задержан».

На фотографии мы с Бузниковым потерянно стоим на палубе причаленной у берега брандвахты на фоне прошлогоднего жёлтого тростника с такими ошеломлёнными, испуганными лицами, словно пойманные врасплох на воровстве или у нас непорядок в одежде. Одеты мы и правда одинаково странно: в высоко натянутые болотные сапоги и фуфайки, застёгнутые на все пуговицы до самого горла.

Примерно за две недели до этого я был откомандирован с Дамчикского на Трёхизбинский участок Астраханского заповедника для наблюдения за колонией гнездившихся бакланов. Поехал с радостью, зная, что встречу там своего псковского друга детства Серёжу Панкратова, а ещё Саню Бузникова, по которым за зиму соскучился. И чего никак не ожидал от себя, соскучился даже по лесничему Кисиму Куановичу, человеку беспокойному и крикливому. Жить мне предстояло на брандвахте, поближе к колонии. (Брандвахта – сторожевое судно или дебаркадер. – Ред.) Брандвахта служила для охраны участка, где поочерёдно дежурили лесники, и каждые три дня моими соседями становились то Панкратов, то Бузников.

Воздух был наполнен криками и свистом крыльев птиц, и в их оживлении чувствовался приход скорого тепла. У Сергея Панкратова никаких новостей не было, но в жизни Бузникова за время моего отсутствия произошли перемены. Он разругался с женой, переехав жить из села на кордон, а вскоре его назначили помощником лесничего участка и выдали положенный по должности пистолет ТТ.

Пистолет был предметом постоянного внимания и забот Бузникова. Носил он его в кармане пиджака или брюк, и ему стоило большого труда не забраться в карман и не достать оружие. И доставал он его всегда с той нежной осторожностью и напряжённой улыбкой, с какой вынимают из гнезда птенца.

Ему, конечно, хотелось пострелять, но повода не было. Зимой, когда всё покрыто льдом, браконьеры на участке почти не наблюдались, никто и тростник не поджигал. Но с наступлением весны положение менялось, и в ожидании этого счастливого момента Саня целился из оружия в лодки, деревья, дома, птиц, воображаемо нажимал на курок и говорил «ба-бах».

Бузников был человеком деятельным, а оружие придало ему большее ускорение, и, дежуря на брандвахте, он скучал. Утром он ещё отвозил меня в колонию бакланов, потом мы, неся охрану, часа два носились по протокам в надежде обнаружить хотя бы браконьерскую сеть, в обед варили на керогазе уху. А вечером заняться было нечем.

Самым отрадным делом для Сани было разобрать, почистить и собрать оружие. При виде пистолета он испытывал разнообразные чувства – от отеческой любви до самозабвенного, неподдельного детского восторга, который его охватывал, когда он целился в печку, дверь, окно, керогаз – представляя, наверное, на их месте нарушителей. И я, читая на койке книжку, радовался, что не принадлежу к их числу.

– Теперь жди браконьеров, – сказал в тот вечер Бузников, выглянув в окно.

Браконьеров обычно принято считать людьми расчётливыми, жестокими, нацеленными на уничтожение всего живого, а на самом деле им тоже надо кормиться.

Зимой в сёлах без рыбы голодно. Но вот вместо застоялого морозного воздуха волнующе повеет над освобождёнными реками влажным мартовским ветром. И тянет поскорее спустить лодки на воду, где в невидимой глазу глубине маняще гуляют золотистые сазаны, таятся у самого дна сомы, стерегут добычу стремительные щуки и жерехи, кормятся медлительные лещи, прут, распугивая рыбью мелочь и оставляя за собой завихрения, могучие осетры. Как тут удержаться, усидеть на месте. И истосковавшиеся по привычному делу руки сами достают из тайных мест спрятанные сети. Заводятся моторы.

Самое рыбное место в округе – участок заповедника. Но днём туда не поплывёшь, надо ждать ночи.

– Браконьерское время наступает, – повторил Саня Бузников, пряча вычищенный пистолет в карман.

И браконьеры не замедлили появиться.

Мы услышали характерный звук, который трудно с чем-либо спутать – это разнёсся над водой стук весла о борт лодки. Не сговариваясь мы выскочили из нашего домика-будки. Звёзды к ночи успели потухнуть, затянувшись тонкими слоистыми облаками, всё тонуло во мраке, было тихо, лишь говорливо струилось течение, омывая железные борта. Осветив фонариком реку, мы увидели приближавшуюся к нам лодку. Это был плоскодонный дюралевый катер «Прогресс», за вёслами которого сидело двое мужчин. Как все плоскодонки, катер плохо слушался вёсел, от каждого гребка водил носом туда и обратно, словно принюхивался.

– Саня Бузников, ты что ли? – окликнули нас с катера.
– Так точно.
– Принимай гостей.

Гости, как они себя назвали, прошли внутрь, плотно уселись за стол, с любопытством огляделись. Я тоже с насторожённым любопытством рассматривал их. И по чистой одежде, и по рукам без следов мозолей, было ясно, что это не постоянные браконьеры, а люди сторонние, браконьерствующие время от времени, по необходимости. И не городские, а местные, раз знают Бузникова. Приехали просить половить на участке рыбу.

Обычно такие просьбы высказываются уважительным, даже заискивающим тоном, но приезжие с самого начала повели себя по-хозяйски.

– Ну и дыра, у меня в доме чулан больше, – оглядев наше помещение, сказал один, а второй поддержал его смехом.
– У нас свадьба послезавтра, сын женится, гуляем, – приступил к делу первый гость. – Нужен сазан, Саня, мешка два, чтобы на всю свадьбу хватило. И, значит, мы того, половим у второй Ширины, там место рыбное.

Второй гость порылся в рюкзаке и явил на свет бутылку водки.

– Это вам за труды.

Напористая быстрота, с какой браконьеры взялись за дело, изумляла. Вместо положенного в таких случаях ритуала, состоящего из длительных бесед, намёков, обещаний, жалоб на плохие уловы, разговоров о погоде и даже о международных событиях, они заранее всё решили за нас, словно наверняка зная, что отказа не будет.

– Вы, ребята, нас балуете, – съязвил Саня, кивая на водку. – За два мешка сазанов нам бы и пол-литра красненькой хватило.
– Извини, брат, больше нет.
– Неужели?
– А ты что предлагаешь?
– Сейчас скажу.

Возможно, в эту минуту Бузникову стало обидно. Не столько за пренебрежение к установленным ритуалам и порядкам и даже не за осмеянную брандвахту, а за пистолет, уже подававший из кармана сигналы, просясь наружу и требуя от хозяина решительных действий.

И Саня полез в карман.

Достав оружие, он положил его на край стола, и уже в следующее мгновение лицо его приобрело то выражение неподдельного детского восторга, с каким он обычно целился, и я испугался, как бы он не наставил ствол на приезжих и не сказал «ба-бах!».

– А вот теперь поговорим.

Вид боевого оружия произвёл впечатление, браконьеры даже невольно отодвинулись в сторону. В окрестных сёлах многие имели охотничьи ружья, но то охотничьи, а человек с пистолетом – это уже серьёзно. Это означает, что он облечён не только властью, но ему разрешено применить оружие по прямому назначению в серьёзной обстановке.

– Сейчас, мужики, слушайте меня… Вова, – обратился он ко мне, показывая на бутылку. – За сколько мы её выпьем? За час? Значит так, мужики. Пока мы её пьём, вы этот час ловите, а потом мы едем ловить вас, а когда поймаем, не обижайтесь, изымем катер с мотором, сети, рыбу, составим протокол.
– Не дури, Бузников, ты же знаешь, что за час не управиться. Надо до места добраться, сети поставить, сделать два-три гона, рыбу выбрать.
– Это ваши проблемы. Время пошло.
– Фиг с тобой.

Из рюкзака выскользнула вторая посудина и была перенесена на стол. Браконьеры проводили её жалостными взглядами, какими обычно смотрят вслед улетающей птице промахнувшиеся охотники.

– На, подавись. Теперь, надеемся, хватит?
– Так точно, хватит. На два часа.
– Гад ты, Бузников, – браконьеры направились к выходу, в дверях Саня их остановил:
– Не забудьте, мужики, два часа, два часа…

После отъезда браконьеров мы принялись над ними насмехаться, и это было особенно приятно после их нахального и пренебрежительного поведения. Мы разлили по стаканам, достали из подогретой ухи куски рыбы, принялись выпивать и закусывать.

– Хотели нахрапом взять, но не тут-то было, – говорил Саня Бузников, ласково поглядывая на оружие.
– Обломилось. Видел, как они испугались твоего пистолета?
– На это было и рассчитано.

Чем больше мы выпивали, тем веселее становились, тем отважнее, находчивее казались сами себе, и тем беспомощнее, трусливее выглядели браконьеры.

– А ты их знаешь? – спросил я. – Они тебя по имени окликнули.
– Виделись. Первый – председатель сельсовета, второй, кажется, агроном в колхозе или ветеринар.
– Начальство.
– Ага, шишки на ровном месте.
– Нет, лучше так – шишки местного разлива.
– Ха-ха-ха!

Бузников не забывал смотреть на часы, отмечая движение времени, и тогда говорил ликующе-торжественным голосом телевизионного диктора:
– До пуска космической ракеты остаётся полтора часа… До пуска остаётся сорок пять минут.

Мы смеялись уже беспрерывно, вытирая слезившиеся глаза.

Особенно веселило нас, как суетятся, наверное, сейчас «шишки», как торопливо, путаясь в снастях и переругиваясь, ставят сети и как тоже поглядывают на часы, высчитывая оставшиеся у них в запасе минуты.

Наконец Бузников сказал: «До пуска пять минут, все на старт», – и мы поднялись.

На палубе было ещё темнее. Мы даже не увидели причаленной к брандвахте лодки, и только позже она проступила снизу продолговатой тенью.

Бузников спрыгнул первым. Видимо, от толчка лодка отодвинулась, и, прыгая следом, я промахнулся и оказался по грудь в воде. Поначалу даже это обстоятельство не уменьшило нашего веселья. Продолжая смеяться, Саня протянул руку, помогая мне забраться, но не удержал равновесия и сам рухнул в реку.

Теперь я понимаю, что вели мы себя в тот поздний вечер ничем не лучше браконьеров, не уступая им в нахальстве, и были наказаны справедливо. Но тогда ни о чём подобном не думали.

Вскоре тела наши сжало холодом, не давая вздохнуть, и тысячи иголок впились в руки, ноги, спину, живот с такой силой, словно намеревались продырявить нас насквозь, как решето.

Коченея, мы всё-таки сумели вскарабкаться на палубу и бросились внутрь, занятые одной мыслью – поскорее согреться. У нас ещё хватило сил сбросить с себя и развесить на верёвке мокрую одежду и накрыться ватными одеялами. Последнее, что я видел, засыпая, – как Саня Бузников прячет под свою подушку пистолет.

Разбудил нас утром звук мотора, шедший сверху, от кордона.

– Кисим едет, – хрипло выкрикнул Саня, начиная осознавать свалившееся на нас несчастье: только лесничего сейчас не хватало. – Он на меня уже две докладные в управление накатал, третьей мне не пережить.

Звук мотора приближался, делался громче, значимее; он пронзал пространство, как далеко вытянутая рука, готовая схватить нас за шиворот и призвать к ответу.

Времени не оставалось. Мы выпрыгнули из коек и как были, в трусах, забегали, наводя порядок. Казалось, что вчера мы мирно сидели и тихо выпивали, поэтому никак не ожидали такого разгрома.

Трясясь от лютого холода, мы носились по брандвахте, сдёргивая с верёвок непросохшую одежду, с которой за ночь натекли лужи, запихивали её под койки, подтирали пол, ставили на место опрокинутые стулья, убирали со стола остатки рыбной закуски, прятали стаканы и пустые бутылки. Помогая себе в трудах, Бузников как заведённый твердил строчки из песни Высоцкого: «Где мой чёрный пистолет – на Большом Каретном… Где мой чёрный пистолет – на Большом Каретном».

Из сухой одежды на стене висели лишь две промасленные старые фуфайки. Мы суетливо натянули их, наглухо застегнув на все пуговицы, чтобы не проглядывало голое тело, потом, морщась от отвращения, влезли в сырые сапоги, их тоже натянули до верха и в таком виде выбрались наружу.

И как раз вовремя. Катер лесничего Кисима Куановича уже причалил к борту. В катере помимо него находился незнакомый мужчина с огромным фотоаппаратом на груди, и по торжественному виду лесничего мы сразу догадались, что привёз он какого-то важного гостя, а это тем более не сулило нам ничего хорошего.

– Знакомьтесь, московский товарищ, корреспондент из самой «Комсомольской правды». Будет вас фотографировать, – пояснил лесничий, забираясь с журналистом на палубу и, преисполненный значимости своего участия в происходящем событии, повёл гостя внутрь жилища.

В нашем зыбком состоянии всё представлялось каким-то наваждением: снова приехали на катере два человека, снова осматривали брандвахту…

Мы ходили следом, удивляясь Кисиму Куановичу. Куда только делись суетливость и вечное руководящее беспокойство. Его прямо-таки распирало от важности. Движения были замедленны, речь весома, лицо приобрело величавую гранитность. Но его чувства были понятны. Трёхизбинский участок маленький, кордон плохо обустроенный, и сюда не только никогда не привозили важных гостей, но и своё начальство из управления обплывало его стороной. И вдруг такая удача – корреспондент из столицы, которого направили не на центральный Дамчик, не в другие более-менее обжитые места, а к нему. И, пусть на время, Кисим Куанович сам становился важной фигурой.

Ходили мы за корреспондентом и лесничим, как два пингвина, неестественно прямо, чтобы в прореху между верхом сапог и фуфайкой не проступили наши трусы. При этом ещё и задирали головы от давившей на горло верхней пуговицы воротника.

В таком виде нас и сфотографировал корреспондент. Но остался, видимо, недоволен.

– Как-то невыразительно, – пояснил он нам. – Нет экспрессии. Нет движения. Может, кто из вас, ребята, подбежит и с ходу прыгнет в лодку, как бы готовый преследовать нарушителя?

Едва он начал говорить, я затряс головой, отнекиваясь. Москвич вопросительно посмотрел на Бузникова. Заметив его взгляд, лесничий услужливо приказал:
– Давай, Санька, действуй, вперёд.
– У меня нога болит, – нашёлся Бузников.
– Поболит и перестанет.

В лодку, если требовалось, мы действительно забирались с ходу: наклонившись и опершись рукой о палубу, спрыгивали с небольшой высоты и, ещё не успев поймать равновесие закачавшейся лодки, бросались к мотору. Этот момент решительного движения, наклона, прыжка и хотел, наверное, запечатлеть корреспондент.

Понятное дело, что наклониться Саня не мог, поэтому поступил по-своему. Подойдя к краю палубы, повернулся лицом к нам, а к реке тылом, встал на колени, опустил одну ногу, потом другую, нащупал лодку и только после этого, пятясь, переместился на корму.

Корреспондент разочарованно опустил фотоаппарат.

– Ну вы, ребята, и даёте. А где же экспрессия? Неужели у вас всё так медленно происходит?

После этого москвич потерял к нам интерес. Побродил ещё по брандвахте, сделал несколько снимков реки, берега, дерева с сидящей на ветке цаплей, и вместе с лесничим отбыл в обратном направлении.

В начале лета я уехал домой и с Саней Бузниковым больше не встречался. О его судьбе знаю из писем знакомых. Погубил Саню чёрный пистолет, который всё время подавал из кармана сигналы, требуя от хозяина решительных действий, и однажды действие совершилось – при задержании он стрелял в браконьера, ранил в плечо, попал в тюрьму, а после освобождения уехал куда-то на Север.

А вот с лесничим Кисимом Куановичем пришлось встретиться через десять лет. Как молодого писателя меня стали посылать от ЦК Комсомола в творческие командировки «в любую часть Советского Союза по выбору». Однажды я выбрал Астрахань и уже через несколько дней был на кордоне Трёхизбинка.

Из прежних работников остался один Кисим Куанович. Но это уже был не прежний лесничий – так он состарился, поник, ходил пришаркивая. Кисим Куанович угасал, это было видно. Угасал, как лампочка, неяркий свет которой почти не виден на солнце, как прогоревший костёр с подёрнутыми пеплом углями и заструившимся напоследок дымком.

Он запомнился бодрым, деятельным, старавшимся казаться строгим; над ним посмеивались, но и слушались. Теперь он дорабатывал последние дни, уже осознал свою ненужность, а новые лесники обращали на своего начальника внимания не больше, чем на одиноко скользящую по кордону облачную тень.

Но при моём появлении он оживился, в глазах сверкнул весёлый интерес, и я решил, что Кисим Куанович вспомнил меня. Сколько лет минуло, сколько людей промелькнуло перед его взором, а вспомнил.

На следующее утро он повёз меня на катере показывать участок. Взревел мотор, побежали от бортов волны, извилисто раскачивая тростник, замелькали деревья. Мне стало так привычно, уютно и безопасно, словно я вернулся в прошлое, словно вновь сидел в своей первой детской кроватке. Лесничий молчал, поглядывая на меня с лукавством и загадочно улыбаясь, но когда выплыли на Ширину, где по-прежнему была причалена брандвахта, прокричал, пересиливая шум мотора:
– Наверное, интересно увидеть знакомые места?
– Конечно, десять лет прошло, а помню как вчера, – прокричал я в ответ.
– Мы ваши снимки потом в газете видели, – продолжал Кисим Куанович, – хорошие снимки. А вон и брандвахта, где вы фотографировали двух лесников.
– Помню, помню. Мы там с Бузниковым дураки дураками вышли.
– Вы и Бузникова помните?
– Ещё бы не помнить.
– Я вам тогда не сказал, чтобы не портить общей картины, но Бузников, паразит, браконьерам рыбу продавал.
– Знаю, сам был свидетелем.

Странный разговор у нас получался с лесничим. Мы говорили об одном и том же, понимая друг друга. Но после этих последних слов лесничий изумлённо замолчал, а я наконец сообразил, что Кисим Куанович узнал не меня, а во мне узнал давнего корреспондента «Комсомольской правды». Представил даже, как всё произошло. Накануне ему сообщили из управления, что едет человек от ЦК Комсомола. Лесничий сложил вместе два однозвучных слова, а потом, увидев меня, смутно кого-то напоминавшего, уверовал, что это и есть тот самый корреспондент, что приезжал к нему десять лет назад. Забытый, никому не нужный старик… К нему, наверное, в тот момент вновь вернулась уверенность в своей значимости.

Догадался о своей ошибке и Кисим Куанович. Лицо его приняло беззащитно-обиженное выражение глубоко обманутого человека.

– Значит, вы не корреспондент?
– Нет.

Мне и самому было обидно немного, что меня приняли за другого, и я с горечью осознал, что за те несколько месяцев командировки на Трёхизбинку не оставил, да и не мог оставить в памяти лесничего хоть какого-нибудь, даже слабого, следа. Я хотел было сказать ему, что был тем вторым лесником, что фотографировался для газеты вместе с Бузниковым. Но понял, что если скажу ему правду, старик вообще перестанет верить в справедливость жизни.

– Мы тут надеялись, что вы о нас писать будете, – сказал лесничий, всё глубже и глубже погружаясь в пучину разочарования.
– Буду писать, – пообещал я.

И не соврал – с тех пор так и пишу.

Уже кажется, всё написано, закрыта тема. Но вдруг нахлынут воспоминания, широко разольются, словно половодная вода, и тогда вновь, как с далёкого берега, напоминая о себе, помашут мне прощально рукой и Саня Бузников, и Серёжа Панкратов, и лесничий Кисим Куанович. И я берусь за перо.