– Борис Афроимович, как складывается ваша творческая жизнь?
– Жизнь изначально своеобразно сложилась вследствие моего характера. Я никогда не хотел останавливаться на чём-либо одном. Ставлю спектакль, после премьеры еду с гитарой выступать по стране, тут же возникают идеи, которые я воплощаю в книге. Снимаюсь, когда утверждают на роль, изредка ставлю спектакли – как говорит жена, «чтоб не забыть, как на артистов кричать». (Смеётся.) Короче, я понял, что готов делать всё. Так было всегда, и сегодня я существую в том ритме, который заложен ещё в девяностые годы, когда приходилось выживать.

– Вы родом из Казани. Расскажите, пожалуйста, о родителях.
– В Казани я родился, потому что туда моих близких загнала война. Маме в те годы было пятнадцать, жили они в Воронеже. Прибежал бабушкин брат Соломон и закричал: «Всё бросайте, немцы уже в Воронеже, последний эшелон уходит!» Бабушка взяла самое дорогое – дочку, а ещё пальто и пиджак старшего сына, который ушёл на фронт, чтобы мальчику по возвращении было что надеть. Мальчик этот, Ёсик, был скрипач, восемнадцать лет. Вся семья его с детства берегла, плоскогубцы в руки не давали, а тут на фронт! Его сразу тяжело ранило, но это уже другая история.

Бабушка с мамой бросились в последний эшелон и приехали в Казань. Бабушка меняла на хлеб всё, кроме пальто и пиджака. Но жизнь шла своим чередом, и со временем всё утряслось. Мой дед был заместителем начальника отдела огромного Казанского авиационного завода.

А папа к тому времени окончил Ленинградский инженерно-экономический институт, факультет экономики тяжёлого авиастроения. Тоже собирался на фронт, но один из профессоров сказал: «Фройка (папу звали Афроим), я еду в Казань, туда эвакуируются два больших завода. Я буду начальником планового отдела и немедленно оформляю на тебя бронь. Ты едешь со мной, и вся твоя семья тоже». Потом туда добрались папины мама и сестра.

– Значит, семья вашей мамы и семья отца – все оказались в Казани? Как же они познакомились?
– Там и познакомились. Есть такая поговорка: мужчина должен построить дом, посадить дерево и родить сына, а мой дед к этому добавлял ещё и – кого-нибудь с кем-нибудь познакомить. Ведь знакомиться на улице у нас, евреев, было не принято. Моего папу привели знакомить с девочкой по имени Ида. Она ему очень понравилась, но он обратил внимание на скромно сидевшую в углу её подружку, Марию. На которой и женился.



В те времена еврейские имена не вызывали большого восторга, и когда мне исполнилось шестнадцать, папа предложил поменять отчество с Афроимовича на Ефремовича, но я отказался. Из принципа! Спросил: «Почему я должен его менять? А ты не хочешь поменять своё имя Афроим на Афанасий?» Папа засмеялся и сказал маме на идиш, что, мол, он уже взрослый и с ним ничего не сделаешь. А вот сестру они уговорили, и она стала Нина Ефремовна. Я жил обычной жизнью дворового пацана, пил портвейн и дрался. Мне, конечно, всё это не нравилось, но надо было как-то подстраиваться, потому что среди сверстников я был какой-то не такой.

– Прежде чем стать актёром и режиссёром, вы окончили физфак Казанского университета. А как попали на сцену?
– Желание играть на сцене родилось вместе со мной. И всякий раз, когда родители хотели оправдать мои причудливые поступки, они говорили: «Не обращайте внимания, он у нас артист». Тогда всех в детстве ставили на стульчик почитать стишки. Первый успех пришёл ко мне в шесть лет, в 1953 году, когда умер Сталин. У меня сложился стих:
В эти дни печальные
слёзы льются как дождь,
умер товарищ Сталин,
наш полководец и вождь.

Но никто не поверил, что это я сам придумал, ведь все знали, что я любил приврать. Мне было от этого ужасно обидно, я даже заплакал. На следующий день мама повела меня в детский сад и спросила у воспитательницы, не поручала ли она мне выучить этот стих. И кто же его на самом деле написал? Воспитательница тут же повела меня к заведующей, которая, услышав эти строки, позвонила в райком партии. Через два дня на районной партийной конференции во Дворце культуры имени Урицкого меня вывели на сцену, где я прочитал своё четверостишие. И зал встал. В этот момент я ощутил себя артистом. (Смеётся.) Где-то, конечно, я осознавал, что зал взорвался аплодисментами из-за Сталина, но мне не хотелось делить с ним свою славу.

Однажды, когда я учился в седьмом классе, в школу пришли артисты из Казанского театра драмы имени Качалова, их звали Александр Дмитриевич Гусев и Александра Дмитриевна Прудникова. Вот такое совпадение имён и отчеств. (Смеётся.) Они вели курс в Казанском театральном училище, а в нашей школе решили открыть драмкружок. Я попал в этот кружок и стал играть все главные роли. Педагоги восхищались моей органикой и прочили актёрское будущее. Однако мама, которая в той же школе преподавала английский язык, была категорически против. И папа нашёл аргумент, чтобы меня переубедить.

У меня был комплекс по поводу большого носа, я очень страдал из-за этого. Хотел играть Арбенина в лермонтовском «Маскараде», много раз пересматривал фильм, где главную роль играл Мордвинов. И понимал – ну какой я Арбенин? Ведь он красивый, а я нет. Я скорее комик, нежели трагик. И папа сказал: «Сынок, посмотри в зеркало и спроси у себя: что во мне есть такого, чтобы люди шли на меня смотреть за деньги? Может быть, ты такой красивый, как Слава Тихонов? Нет. Может, такой же талантливый, как Смоктуновский? Нет. Так что же в тебе есть, чтобы на тебя билеты покупали?» А я был отличником, окончил школу с золотой медалью, поступил на физфак Казанского университета. Но с первого же дня учёбы перестал посещать лекции, потому что бегал в университетский клуб на репетиции. Меня не отчислили только потому, что моими стараниями физфак занимал первые места на конкурсах студенческой самодеятельности. Мы с друзьями создали первый бардовский клуб в Казани и много всякого ещё.

Окончив первый курс, я пробовал в Москве поступить в театральный и подал документы в несколько училищ. Повезло только с «Щепкой» и «Щукой». И там и там я дошёл до третьего тура. Но почему-то решил, что меня уже берут в «Щуку», побежал в «Щепку» забирать документы, но мне ответили, что я понравился Михаилу Царёву и должен пройти все туры до конца. Однако я был упрям, за что и был наказан – дальше третьего тура в «Щуке» не прошёл. Ничего не оставалось, как ехать домой. А перед отъездом в Москву у меня с папой был договор, что если я не поступаю, то оканчиваю физфак без всяких разговоров. (Смеётся.) И вот, получив диплом, я сказал, что опять уезжаю в Москву поступать, теперь уже на режиссёрский факультет. И поступил.

– Вы с юности занимались бардовской песней и однажды сказали, что песня для вас – это маленький театр.
– Можно сказать, я актёр песенного театра. Ведь песня создаётся как спектакль, кто-то пишет музыку, кто-то – текст, а кто-то исполняет. Всё как в театре. Но мне всегда хотелось, чтобы песня, помимо вокально-текстовой составляющей, была решена с постановочной стороны. Поэтому я и говорю, что это песенный театр, где не просто поют песню, но и играют то, о чём поют. Тогда зритель становится соучастником песенного спектакля.

– Когда вы решились на переезд в Москву из Казани, вам было сорок лет и жизнь уже сложилась. Как семья отреагировала на такую авантюру?
– Я благодарен жене, которая не стала задавать вопросы, а кивнула и пошла собирать вещи. Ведь мы с женой – с одного двора, её родители работали вместе с моими, папа у неё русский, мама украинка. У них было две дочери, старшая, Ирочка, и младшая, Наташа. Мы жили друг напротив друга, между нашими домами пятнадцать метров. Когда Наташа родилась, мне было три с половиной года, и я хорошо помню, как играл с её старшей сестрой и вдруг она сказала: «А мне родители сегодня купили сестрёнку». Но вскоре их семья переехала в другой район, до семнадцати лет мы не виделись.

И вот как-то раз я стоял в очереди за учебниками, и тут пришла Ирина с Наташей. Я окликнул Ирину и предложил ей с сестрой встать вместе со мной в очереди. Наташа позже поведала, что ей ужасно не понравилась моя бесцеремонность. Я откровенно разглядывал её и сказал: «Какая у твоей сестры замечательная фактура». И хотя я уже был известный в университете режиссёр, Наташа ушла, потому что не захотела со мной общаться. Однако когда я начал репетировать в своём театре спектакль «Зримая песня», то пригласил Наташу, которая прекрасно пела. А она привела своих подруг, и все они выступали в моих спектаклях.

Потом я уехал поступать в «Щуку» на режиссёрский, а она позднее отправилась в Москву писать диплом и привезла мне передачу от родителей. Так мы снова встретились, обнялись и больше не расставались. И вот уже сорок восемь лет вместе. (Смеётся.) Мы по сути разные, но я ей очень благодарен: все мои авантюры она воспринимала позитивно, верила в меня.

– Тогда почему по окончании «Щуки» вы вернулись в Казань? Могли бы освоиться в Москве.
– Потому что мой молодой, шикарный, красивый папа, который являлся обладателем чёрной копны волос, в отличие от меня, лысого, – внезапно умер. Мама в сорок восемь лет осталась вдовой и находилась в полной растерянности, не могла понять, как ей дальше жить. Ведь папа в нашем доме был всем. Да и Наташа тогда только Ромку родила. Вот я и осел в Казанском ТЮЗе. Для меня как актёра это были хорошие годы, я играл замечательные роли и спектакли поставил вполне приличные.

– А в Москве потом пришлось начинать всё заново.
– Да, заново. Это было тяжело, ведь по Казани я ходил как триумфатор. Друзья и сейчас вспоминают, что со мной невозможно было прогуляться по улице, каждый встречный предлагал какую-нибудь работу.

– Насколько я знаю, сын следует по вашим стопам.
– Да, Рома стал композитором. У нас в доме, ещё в Казани, всегда бывали приезжие барды и актёры, которых я приглашал, – Евгений Клячкин, Владимир Высоцкий, Елена Камбурова, Юрий Визбор, Сергей и Татьяна Никитины, Валя Никулин, Алик Филозов. Рома просто вырос на их творчестве. Поэтому, когда наступил момент выбора, поступил в музыкальное училище в Казани, а окончил консерваторию уже в Москве. Учился у прекрасного педагога Романа Леденёва, но у него есть ещё один учитель, которому я очень благодарен, – это знаменитый композитор Геннадий Гладков. Рома тянулся к театральной музыке, и Гена познакомил его с представителями «третьего направления», нашими знаменитыми композиторами Алексеем Рыбниковым и Владимиром Дашкевичем. Их творчество – не эстрада, но и не классика. Первым произведением, которое создал Рома, стал мюзикл «Хоббит», причём либретто тоже его, и лишь пару стихов для него написал я. Мюзикл принял к постановке Александр Петров, главный режиссёр питерского театра «Зазеркалье». Роман также написал оперу «Ревизор. После комедии», мюзикл «Опасные связи» и многое другое. Как композитор он востребован Театром Моссовета. Поэтому когда замечательный режиссёр Юрий Ерёмин сказал мне «спасибо за сына!», я прослезился. К тому же Рома был номинирован на «Золотую маску» и пишет музыку для кино. Хорошо поёт и много концертирует. Вот так.

– Профессия у сына сложилась, а внуки у вас есть?
– Роман был женат дважды. У него есть сын Дмитрий, ему девятнадцать, он от первого брака, красивый мальчик, артистичный, большую часть жизни потратил на то, чтобы играть футбол. (Смеётся.) Он хороший вратарь, но я обратил внимание, что его в последнее время стало тянуть к творчеству. Играет на гитаре и саксофоне, поёт. Дочка Романа, Алиса, – от второго брака, ей скоро три года, она невероятная симпатяга, тоже всё время поёт. (Смеётся.) Ей больше нравится петь, нежели говорить. И я рад, что традиция поющих людей в нашей семье не прерывается.

– Вы сказали как-то, что режиссёр – это посредник. Посредник между кем и кем?
– Действительно, режиссёр – это посредник между драматургом, зрителем и актёром. Но я не посредник, я – собеседник, потому что не хочу умирать в актёре, не хочу, чтобы все мои гениальные идеи проводились через труппу. Я – отдельный театр, который называется «Львович». Я сам стою лицом к зрителю и разговариваю с ним. Как говорит жена, «тебе любая собачка аудитория – увидел и давай выступать». (Смеётся.)

– Не могу не спросить о знаменитых актёрских байках. Как возник замысел книги «Актёрская курилка»?
– Байки – это тоже отдельный театр. Театр закулисья. Артист – это понятие круглосуточное, ведь актёры всегда говорят о театре. И неважно, сколько нужно для этого выпить. Они не выключаются круглые сутки, потому что артиста, кроме театра и кино, в общем-то, ничто не волнует. А поскольку у меня память отменная, стал собирать байки. Меня часто спрашивают – неужели всё действительно так и было? Но для меня это неважно, я в предисловии пишу «в диссертацию не вставлять». (Смеётся.)



– Расскажите что-нибудь.
– Великая Раневская считается кладезем таких баек, она ведь не сыграла и десятой доли того, что могла сыграть, режиссёры её боялись как огня. Однажды она ушла со спектакля Сергея Юрского, сказав: «Серёжа умрёт от расширения фантазии». (Смеётся.) Она создавала свой театр в каждой такой байке. Как-то раз я выступал Восьмого марта в поликлинике, где актёры Театра Моссовета традиционно поправляют своё здоровье. Ко мне подошла пожилая медсестра и рассказала, как лечила Фаину Георгиевну: «Однажды Раневская принесла мочу на анализ в термосе. Я ей говорю: «Фаина, голубушка, зачем в термосе? Надо было в баночке». На что Раневская пробасила: «А кто вчера сказал «Неси прямо с утра тёплую»?» (Смеётся.) А после этой фразы напиши: «интервьюер хохочет».

– (Интервьюер хохочет.) Я много о ней слышала, но эту байку – в первый раз.
– Конечно, я всё сохраняю, потому что это уходящая натура. Люди умирают, а в этих байках лучше видны образ самого артиста и его эпоха. К примеру, в Доме актёра я вёл вечер, и на нём выступал художник-карикатурист Борис Ефимов, он прожил сто восемь лет, и на тот момент ему было уже сто три. Когда я его спросил: «Борис Ефимович, вам есть что сказать в связи с открытием Дома актёра?» – он ответил: «Когда человеку сто три года, ему всегда есть что сказать. У него другая проблема – как заткнуться». (Смеётся.)

– Борис Афроимович, ваше кредо по жизни?
– Делай что должен, и пусть будет что будет.