Кто-то вспомнил обо мне
20.11.2019 00:00
Кто-то вспомнил обо мнеВ последний раз я написал бумажное письмо – м-м-м… кажется, двадцать три года назад. То было признание в любви рыжей стервочке-стриптизёрше. Жена знает историю этой страсти. Однажды она спросила, как меня угораздило влюбиться в такую дуру? Я ответил, что не вовремя увидел «дуру» обнажённой на шпагате и – «крыша, шифером шурша, с грохотом сползла в палисадник».

– Ха!.. Для мужчины этого достаточно? Письмо хоть помогло?
– Я в неё въехал, как армия колонизаторов в слаборазвитую страну, – на бронетранспортёрах, с виски, стеклянными бусами и губными гармошками. Но вдруг оказалось, что чем дальше в джунгли, тем упитаннее партизаны. Пришлось успеть добежать до канадской границы… А письмо она до сих пор хранит, перечитывает и всерьёз собирается выставить на «Сотбис».
– Биохимии между вами не было, – резюмировала жена. – Женщина любит ушами, но когда нет биохимии, будь ты сам Моруа с Пушкиным в придачу, Мопассаном и Чеховым в квадрате, – бесполезно.

А ещё были пронзительные письма к Первой Любви, и та девочка до сих пор их хранит, не для «Сотбис», конечно, просто ей с ними тепло. А мне стыдно, потому что в этих письмах я отчаянно хотел казаться лучше, чем был. Когда у человека отсутствует возможность кем-то являться, у него возникает отчаянная необходимость кем-то казаться. Брачные танцы птичек, рыбок, паучков, вся эта демонстрация яркой окраски… И сотни тетрадных страниц в клеточку могли пригодиться мне для чего-нибудь гораздо более важного. Или я заблуждаюсь?
Смертельно больной писатель Куприн сидел в парижском кафе и строчил письма женщине, которой не существовало. Чайковский написал 1220 писем некой Наденьке фон Мекк, хотя говорят, что дамы великого композитора не вдохновляли. Строчил целых четырнадцать лет! Изливал душу. И это притом что фон Мекк поставила условие: они никогда не встретятся лично. Юный романтик, не умерший во мне, обречённо вздыхает: «Ну и пусть!» Нынешний циник ухмыляется: «А на хрена писал?»

Но ведь бумажные письма Чехова, по мнению некоторых исследователей, не уступают его лучшим произведениям!

Наполеон писал Жозефине на барабане и штабных картах: «Недавно ещё я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя ещё в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю! Это доказывает ложность мнения Лабрюйера, что любовь возгорается внезапно. Всё в природе имеет своё развитие и различные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна и прежде всего менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слёзы лишают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе…»

Первым моим респондентом была девочка из Москвы, с которой мы познакомились на страницах «Пионерской правды». Она мне писала о том, чем завтракает по утрам, какие книжки читает и как ходит в школу по Столешниковому переулку. В ответ я писал, какая плотва с огненными плавниками ловится в моей Речке Детства. А она в ответ: «Подумаешь! Вчера я была в Мавзолее и видела Ленина!»

И это было не по-пионерски, ниже пояса… И зачем мне знать, что она ест на завтрак? Это мне в жизни, в судьбе ну хоть как-нибудь пригодилось?

Ещё в моей огромной коробке хранились письма уличных друзей из белорусского городка, в котором я жил до седьмого класса. Благоговейно я показал их новому школьному другу, и тот снисходительно хмыкнул: «Зачем тратить столько времени и сил? Пройдёт ещё несколько лет, и от этой дружбы ничего не останется».

Я стал горячо утверждать, что наша детская дружба вечна, а Серёжка только махнул рукой. Он уже всё знал, он не был романтиком, он стал впоследствии настоящим академиком, профессором кибернетики и ректором университета. И ведь он прав, ничегошеньки не осталось от той наивной уличной дружбы. Мы стали слишком разными: кто-то спился, кто-то сел, кого-то похоронили.

Почему мы до сих пор со щенячьим восторгом братаемся с однокашниками по академии? Мы все жили в казарме, потом в общаге, постигали азы общей профессии, выручали друг друга, волокли друг друга на себе в метель на лыжных гонках и марафонских кроссах, стояли в одном строю солнечным июньским утром, блестя золотом погон и кортиков, горланили знаменитый гимн «Гаудеамус игитур»… Если кто-нибудь из нас уходит из жизни, мы все одинаково скорбим – генералы, полковники и майоры, академики, профессора, кандидаты наук и простые врачи. И письма мы писали друг другу – неповторимо бумажные.

«Выпорол я в Атлантике свой первый подводный аппендюк, Вовка!» (Удалил аппендикс на подводной лодке.)

«Лунюшкина, помнишь, что годом раньше выпускался? Вчера его снайпер подстрелил. Поручили мне везти цинк в Оренбург».

«Первым делом в Ленинграде проиграл «в кубики» сто рублей отпускных на заднем сиденье такси какому-то носатому грузину. Не горюй, ещё полторы тысячи осталось, прилетай завтра ужинать в «Метрополь», будут Семён, Жека и Витя Леший. Встряхнись, Вовка! Каких-то три часа самолётом!»

«Гольцы у нас водятся необыкновенной красоты, но все (представляешь!) с радиацией».

«Высылаю тебе настоящий медвежий коготь, а мне пришли курчавый волосок с лобка твоей бронзовой гречанки. У нас тут, дружище, три бабы на двести вёрст окрест, но одна старая, другая толстая и тупая, а третья – жена замполита».

«По случаю заглянул с Камчатки в альма-матер, иду по Боткинской. Ба! Навстречу Гунька (курсовой офицер) собственной персоной. Я ему: «Здравия желаю, Антон Алексеевич!» А он в ответ: «Па-а-ачему не стрижен?!»

На первом курсе как-то вечером после поверки меня отозвал в укромный уголок легендарный курсовой разгильдяй Гоша – брутальный парень с усами неотразимого мачо.
– Слышь, ты, мастер слова, сочини моей бабе такое любовное письмо, чтоб её скрючило от страсти.

Я ответил, что не очень верится, будто такому перцу, как Гоша, кто-либо в подлунном мире может отказать в любви. Невольно попал в болевую точку. Однокурсник взвился, наговорил грубостей, а потом примирительно молвил:
– И на старушку бывает прорушка… Она единственная, кого я не заломал. В общем так, давай, чтобы до подъёма написал такое письмо, что она скорчится и засохнет. Лариса её зовут. А меня – ты знаешь как… Отблагодарю, не думай даже.

К шестому курсу я стал знаменит, и если ко мне обращались с просьбой типа «Сочини что-нибудь Мише и Маше» – посылал любого в кругосветное эротическое путешествие. А тогда…

Тогда маленький, худенький лысый неоромантик всю ночь рожал в баталерке (кладовая для личных вещей) послание Гоши к Ларисе.

Получилось. Да так, что через две недели Лариса приехала из далёкого Саратова и стояла с чемоданом на КПП.
«Нам не дано предугадать…»

Гоша и Лариса поженились. Красивая была пара, но и это их впоследствии не спасло. Много лет спустя Гоша признался, что в реальной жизни не смог соответствовать созданному мной образу.

А ещё на втором курсе мы заключали пари, кто больше всех за неделю получит писем. Проигравшему (в группе из пяти человек) предстояли кошмарные страдания: его публично били толстой пачкой писем по носу и ушам.

Когда мне в очередной раз надрали эти чувствительные места, я обратился к подруге детства – студентке института холодильной промышленности, и четыре хорошенькие студентки ежедневно строчили мне романтические послания. С каким наслаждением я колотил теперь пачкой писем по ушам моего главного обидчика Серёги Бережкова! А тот ничего не мог понять.

С войны я слал письма маме и жене. Старался писать каждый день, и присутствовало какое-то идиотское чувство, что меня убьют, а три-четыре моих письма ещё будут лететь на Родину, а значит, я ещё живой.
– На хрена? – спрашивал циничный коллега. – Судьбу не перехитришь. Пойдём, брат, спиртяшки накатим.

В шиндандском морге я видел пробитое пулей письмо «от сестрёнки», которое вместе с фотографией достали из левого нагрудного кармана убитого лейтенанта.

Удивительное дело – бумажное письмо из Афганистана, Эфиопии или Анголы прилетало в Крым, Ленинград или Минск за четыре-пять дней! Отец рассказывал, что фронтовые «треугольники» на войне старались доставлять быстрее. И бойцы при первой же возможности – в окопе, блиндаже или на лесном пеньке – пристраивались, слюнявили химические карандаши и занимались «эпистолярием». Отец тоже думал, что каждое его письмо домой может стать последним.

В детстве всякий раз после полудня я радостно мчался в подъезд, открывал почтовый ящик, радовался конвертам с красивыми марками и очень обижался на родителей, если они доставали почту раньше меня. Воскресенье казалось пустым и скучным, потому что по этим дням не приносили почту. Любое письмо завораживало уже самой мистикой заклеенного конверта. Умом понимаешь, что там, внутри, листок бумаги с банальным текстом, но почему-то ждёшь чуда.

В общаге казарменного типа письма приносил нештатный почтальон и вываливал горкой на тумбочку. Мы нетерпеливо толкались вокруг, кто-то брал на себя счастливую миссию раздатчика, громко выкрикивал фамилию очередного счастливчика, и письмо медленно плыло над стрижеными головами в руки получателя.

Помню, как на целине, в казахстанском райцентре, мы с другом стояли у ржавого почтового ящика, приколоченного к забору, и думали, стоит ли бросать туда письма? Мимо проходили две женщины, мы спросили, работает ли ящик, и услышали в ответ:
– А как же! Здесь, между прочим, такие же люди живут, ничем не хуже вас.
– Если не хуже, то ящик можно было и покрасить, – буркнул в ответ мой приятель.

Тётеньки разобиделись ещё больше.

А в море почту привозили с оказией. Подходят подлодка или корабль к плавбазе в Средиземке, и сразу получаешь полсотни конвертов от родных и друзей. Все рассасываются по каютам читать, а потом делятся новостями, чувствами… И добреют. Почта не меньше нужна людям, чем пища, вода, снаряды и патроны. С тех пор понимаю, почему государство не отказывает своим гражданам в радости получать письма даже в самые тяжёлые времена.

Теперь в моём смартфоне звук пришедшего письма ассоциируется с каплей, упавшей в воду. Раздаётся звонкое «бульк», и это значит – кто-то вспомнил обо мне.

Коробки, в которой хранилось несколько сотен самых дорогих мне писем, уже нет. Я не рекордсмен по переездам, но на военной службе их было тринадцать, ещё восемь раз я менял жильё в Петербурге и дважды – переезжая в Севастополь. Недавно свершился новый переезд, на который уже не реагировали ни тело, ни душа.

Мебели, бытовой техники, красивых интерьеров уже не жалко. Жаль только бумажных писем от друзей детства, от Первой Любви, от талантливой Поэтессы и красивейшей Женщины, рано ушедшей и канувшей в забвение, от однокашников, издателей, редакторов с мудрыми ремарками, корректирующими мой курс. Жаль писем от обожаемых мной Леонида Филатова, Эльдара Рязанова, Юлии Друниной…

«Не надо заводить архивов, над рукописями трястись», – завещал мудрый классик.

Кажется, это обо мне. Мои архивы, рукописи, заметки сегодня умещаются в маленькой флешке, которую можно положить в нагрудный карман и в очередной раз переехать… Или уйти навсегда.

Тем временем мир становится всё сложнее и примитивнее одновременно. Помню, как вырывали друг у друга свежий номер «Литературки», в которой печатался очередной остросоциальный очерк. Номер передавали из рук в руки, обсуждали на работе и с соседями. В нынешних таблоидах – картинки из жизни поп-звёзд…

На смену романтическим бумажным письмам пришли электронные, и я искренне радовался тому, что адресат получает моё послание за считаные секунды в любой точке земного шара. Только вот уже не открыть, как прежде, почтовый ящик маленьким ключиком из детства.

Теперь люди стали и вовсе довольствоваться коротенькими сообщениями в соцсетях. И, наконец, как расплата за прогресс, явились вайбер с вотсапом, и теперь все упоённо шлют друг другу картинки, гифки, видеоролики, а в лучшем случае по десять раз на дню спрашивают, как дела. Получаю от приятеля из далёкой Канады очередную голую задницу и спрашиваю в ответ: «Ну а живёшь-то ты, Лёха, как?»

Бывшие однокурсники жены по мединституту создали в вотсапе собственную группу и лавиной вываливают туда сетевую чернуху.
– Марина! – вопят они. – Чего молчишь? Давай, высылай! Или тебе нечем с нами поделиться?
– Милые доктора, – отвечает жена. – Осмелюсь спросить, вы вообще-то работаете хоть иногда, хоть полчасика в сутки?
– «Мылом» не пользуюсь, – смеётся очередная юная читательница. – Если есть чего – кидай в вотсап.

Кидал в запале, как чумазый кочегар кидает уголь в паровозную топку. А потом надоело.

Сейчас я получаю в день свыше ста посланий со всего мира, но это не письма в том прошлом понимании, а скорее сообщения в социальных сетях, смартфонные «телеграммы», отзывы на личном сайте. Они, конечно, нужны, порой даже необходимы, но…

Электронный почтовый ящик с каждым годом всё больше пустеет и ассоциируется с проданной квартирой, откуда только что вынесли мебель. В сгущающейся тишине продолжает «булькать» смартфон, напоминая, что я покуда ещё не забыт.

И ещё живо в моей душе несколько человек, которым очень хочется написать то самое бумажное письмо, запечатать в тот самый конверт, опустить в почтовый ящик и с аритмичной дрожью в сердце ждать ответа.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №46, ноябрь 2019 года