Лимонад «Буратино» в новогоднем бокале. Как вам такое? А нам по восемнадцать, некоторым больше. Кому-то уже давали пробовать шампанское за праздничным столом, мы потягивали портвейн под лестницей на школьных дискотеках, нам снисходительно позволяли отхлебнуть старшие друзья. Более того, добрая половина уже успела познать женскую ласку. И пусть это было смешно, неумело и торопливо, но обратной дороги в детство уже нет.

И ёлка у нас редковолосая, как лысеющий пятидесятилетний мужик. Нам кажется, что до полувековой черты по жизненному бурелому пролегает вечность, а время едва ползёт за горизонт столетней черепахой. Игрушек на ёлке нет, но на кой они нужны? Зато с веток обильно спадает дождик из разноцветной фольги. И звезда наверху. А как иначе? Звезда – это символ армии и государства.

Стриженные под полубокс, трогательно ушастые, мы сидим за длинным столом в ленинской комнате курсантского общежития и таращимся на курсового офицера по прозвищу Гунька. На столе лимонад, бисквитные пирожные и конфеты россыпью: карамельки, «Коровка». Есть «Кара-Кум» и даже «Мишка на Севере» – их и пытаются выхватить наши цепкие пальцы в первую очередь.

Вчера я получил открытку от девушки, в которую был влюблён. «От всей души желаю вам, сударь, новогоднего приключения!» – писала она красивым девчоночьим почерком. Мне приятно, но какое тут приключение? Люди за столом напоминают персонажей «Сказки о потерянном времени» – они никогда не станут взрослыми. Вот только расколдовать их некому.

Дед Мороз с бородой из медицинской ваты шутливым голосом курсового старшины Шадрича предлагает петь песенки и читать стихи – тем, кто уже спал с бабами и пил водку! Народ отнекивался. Это сейчас я бы встал на табурет, выпятил пузико и рассказал. Я бы такое ему рассказал! А может быть, даже спел. Но тогда  возникло чувство Великой Обиды: глумятся над нами, за людей не считают. Но мы выдержим, будет и на нашей улице настоящий Новый год.

Снегурочка, курсовой разгильдяй Вадик Хвостов, тоже глумится, но не над нами, а над Дедом Морозом. Кокетничает с Шадричем, строит глазки, пытается забраться ему на колени. В конце концов Шадрич даёт Снегурке хлёсткую затрещину. Гунька не успевает этого заметить, а потому интерпретирует наш смех как желанное для командования веселье – ну вот и расслабились мальчики. Слава богу, слава КПСС, с Новым годом, дорогие товарищи!

А начался предновогодний день со шмона. С полудня ворошили наши постели, проверяли тумбочки, рундуки и баталерки. Нашли десятка два бутылок «777», «Солнца в бокале» и «Агдама». На построении один из нас бил бутылку о бутылку, и сладковатый аромат дешёвого пойла плыл по коридору. В ответ на скорбные вздохи Гунька кричал: «Кто посмел? Выйти из строя!» Каждому, у кого нашли бухло, впаяли по пять нарядов вне очереди.

Мы сидим в ленинской комнате и пялимся в телевизор, где идёт «Голубой огонёк». За столиками сидят космонавты, учёные, передовые доярки, шахтёры, геологи и металлурги. Настоящая элита великой страны пьёт шампанское, летает разноцветное конфетти. А до этого были дорогой и горячо любимый всеми генеральный секретарь с мохнатыми бровями, бой курантов и Гунькин возглас: «С Новым годом, товарищи!»

Половина второго ночи. Довольный Гунька убывает к семье, отдав последние указания дежурному по курсу старшему сержанту Пинчуку: «Всем разойтись по комнатам. Выход на лестницу закрыть на ключ. Подъём и завтрак на час позже. Утренней зарядки не будет. Желающие досмотреть «Голубой огонёк» – под личную ответственность старшины Шадрича».

Но Дед Мороз ответственности нести не желает. Едва за Гунькой закрывается дверь, ушастые привидения обречённо плетутся по коридору.

– Дедушка Мороз, вы ведь проводите свою внучку до кроватки? – паясничает Вадик.

Разгневанный Шадрич пытается вломить «внучке», но его рука рубит пустоту. Полураздетая Снегурочка мчится прочь, и вслед несётся визгливый фальцет старшины:
– Хвостов, твою мать! Пять нарядов вне очереди!
– Не имеете права! – пищит Вадик женским голосом, ещё не выйдя из образа. – Вы не офицер, вы не начальник курса!
– Тогда сто раз по два наряда, двести раз по одному! Ты у меня окаменеешь на тумбочке, памятником станешь!

В комнате на четверых раздеваемся, гасим свет и ложимся, отогнув идеально натянутые конверты одеял. Двенадцать лет спустя в Афганистане я напишу стихотворение:
Я койку заправлю конвертом
И лягу в конверт осторожно
Письмом о жаре и о жажде…

Открывается дверь, появляется грозная физиономия замкомвзвода сержанта Седлецкого. Раздаётся удовлетворённый голос:
– И здесь спят. Молодцы!

Дверь закрывается. Лежим какое-то время молча, пока сосед Вова Ребров по кличке Рембрандт не воззвал шёпотом дворцового заговорщика:
– Пацаны! У меня есть кое-что.

Садимся вчетвером на двух панцирных кроватях и по очереди ощупываем сокровенное – холодную бутылку «Агдама».

– Молодчина, ван Рейн! – восклицаю. – А как тебе удалось её уберечь? И почему она мокрая?
– Я в сливном бачке её спрятал, под самым потолком.

По очереди пьём, передавая бутылку по кругу.

– С Новым годом!
– С новым счастьем!

А жизнь-то налаживается! И не такое уж противное пойло этот «Агдам». Тепло. Нирвана. И чувство нежности к ближнему.

– Рембрандт ван Рейн! – глажу я однокурсника по стриженой башке.
– Владимир Агда-а-амыч! – отзывается тот.

Все тихо ржут.

В окнах жилого дома напротив пульсируют разноцветные гирлянды. Вот как выглядит настоящее человеческое счастье, до которого нам взрослеть ещё много лет. Я смотрю на эти уютные окна и ещё не знаю, что три года спустя в подъезде этой «сталинки», расстегнув кроличью шубку и погрузив пылающий лик в декольте, буду целовать юную грудь профессорской дочери.

Во дворе невесомо кружат снежинки, и если долго на них смотреть, кажется, что они не падают, а восходят в подсвеченное огнями небо. Вот она какая – первая новогодняя ночь в Ленинграде.

Сколько ещё будет новогодних ночей! Сколько всего предстоит!