Расскажу для начала про вчера. Идём мы по селу с местной жительницей Галиной Николаевной Коневой. Дальней родственницей маршала Конева, по её собственному утверждению. Машину оставили при въезде – жалко таксиста, увязнет в грязи.

У меня странное предчувствие счастья. И ещё – как будто выпил. Радостно по земле чавкать, заправив брюки в носки. Солнце грело левое ухо, свернули на улицу Центральную, солнце стало греть затылок.
– На этой улице и живут наши певуньи, – говорила дальняя родственница маршала, бравшего Берлин.

Тут сватья, там дядья и кумовья, а за поворотом седьмая вода на киселе. В доме с табличкой «участник Великой Отечественной войны» родной брат Коневой жил. Гармонист в местной самодеятельности. Но он умер.

Следом за Коневой семенит Валентина Семёновна Пятченко. У неё одна рука неживая. И если у меня все ботинки в грязи, как у гусеничного трактора, то её калошики чистые, словно она их носит для виду, а ходит по воздуху.

– У нас все поют, – говорит она. – В какой дом ни загляни, все поют. Вот выйдем вечером за село, сядем и скотину ждём. Так и поём сразу. Голоса стоящего ни у кого нет. А как соберёмся вместе, вдруг появляется.

Удмуртское село Бураново прославилось на всю страну в марте 2010 года. Местный самодеятельный хор под названием «Бурановские бабушки» перепел весь отечественный и зарубежный рок с рок-н-роллом на удмуртском языке, а затем чуть было не вышел победителем в национальном отборочном конкурсе на «Евровидение-2010». Сельский хор чуть было не поехал представлять отечественную культуру в Норвегию. И вообще чуть было не изменил страну.

Что это за «чуть было» такое? В этом интересно разобраться.

Шесть пожилых женщин в национальных удмуртских костюмах и лаптях вышли на сцену и спели песенку на родном языке. (Полный состав – одиннадцать бабушек.) Они притопывали и прихлопывали, водили хоровод, улыбались друг дружке, а куплет начинали смешным словечком «пучеко… пучеко». Одним словом, вели себя, как и полагается бодрому фольклорному элементу на городской эстраде.

Но песенка оказалась не простой, а с подвохом. Скрыто было в ней обличение мира. Мира, тонущего в самодовольстве и глупости. Впрочем, обличение имело типичный удмуртский характер – чрезвычайно мягкий, скрытный и неназойливый. Поэтому его никто и не услышал и подвоха не заметил. Зал умилился поющим старушкам, у которых своих зубов осталось тридцать штук на весь ансамбль. Выступление было воспринято на уровне шоу аниматоров в народном стиле, коими развлекают интуристов на прогулочных пароходах между Угличем и Плёсом.
Все прочие конкурсанты воспевали большую и несчастную любовь. Удмуртские бабушки задавались вопросом «как жить дальше?». Интересовало это их, видать, оттого, что знали они про жизнь нечто особенное и невыдуманное.

Невыдуманное получило второе место и осталось дома. Несчастная любовь – первое и полетела в Европу.

Я молодецки уничтожил кучу навоза во дворе Галины Николаевны Коневой. Махание лопатой действует на городского жителя благотворно, особенно первые сорок минут, когда всё мнится трудовым подвигом и чувствуется воодушевление. Прохожие здоровались со мной, принимая, видимо, за близкого родственника Коневой. Мне это льстило.

Потом в гости к Коневой пришла Пятченко. Для хористок коневский дом нечто вроде клуба. Здесь все собираются к вечеру пить чай с конфетами и петь песни. Меня кормили жареной картошкой с солёными огурцами. По обоям в кухне порхали рисованые божьи коровки с кулак величиной. Старушки сидели на узенькой лавке у печи, и у обеих ноги не доставали до пола. Я предлагал выключить телевизор с трансляцией какого-то нескончаемого концерта, но женщины удивились. «Зачем? Они ведь тоже поют». Так и быть, оставили «тоже поющих» в телевизоре на подпевках. Так я начал слушать удмуртские песни. На два голоса.

Обе бабушки родились в Буранове в конце тридцатых годов прошлого века.

– Меня ещё крестили в нашей Троицкой церкви, – говорила Галина Николаевна, – а в тридцать девятом её снесли.
– Люди по домам и чердакам попрятали иконы и книги. Когда новую церковь построим, всё назад принесём, – вторила Валентина Семёновна так, словно случилось это недоразумение позавчера, а не семьдесят лет назад.

В восстановлении сельского храма бурановские бабушки видят свою главную миссию. К известности относятся вполне равнодушно, но заработанные на концертах деньги хранят с умом. Собрали уже 14 тысяч рублей. Думают потратить часть на копировальный аппарат.
– У нас газ проводят, – растолковывает Конева. – Говорят, чтобы мы со всех документов обязательно копии снимали.

В школу она пошла восьми лет от роду. Безсмертный сюжет:
– Лаптей у меня не было. Зато было шесть братьев и сестёр. И настоящий хлеб впервые попробовала в пятьдесят первом году.
Однако окончила педучилище и сорок один год проработала в детском садике. Из которых тридцать три года – в местном бурановском. Вот и вся биография. И дальше начинается песня.

– А с мужем я прожила от свадьбы три года. И укатил он от меня. И мотался по Союзу тридцать лет, Бог весть, где и как. А потом я его приняла, и венчались мы. И последние тринадцать лет до смерти ухаживала за ним. Он с диабетом был. Прожили грешно и он, и я. Так замаливать надо.

– А я своего ещё в восемьдесят четвёртом оставила в Красноводске, на Каспийском море, – подхватывает Валентина Семёновна. – Все наши деды и бабки – здешние, бурановские, а я птицей улетела на целину и там со своим казаком повстречалась. Увёз он меня в Красноводск. И двадцать один год в туркменской школе проработала. Туркменам русский язык преподавала. На лошади по всем степям ездила. Миражи видела! И вернулась.

У Пятченко один из сыновей умер. А второй не живёт ладом со своей семьёй. И тяжко ей бывает в сыновнем доме. Потому и бежит она к Коневой на эту узенькую лавку у печки, мышонком вскарабкается и сидит тихо-тихо, словно и нет её.

– А руку я давно потеряла, – поёт Валентина Семёновна и взмахивает культёй, как крылом игрушечной мельницы. – Под циркулярку попала, – бабушка улыбается. – Зато теперь безплатный проезд в автобусе до Ижевска.

Я прошу исполнить что-нибудь из классического репертуара.



Бабушки немедленно перестают гонять конфеты за щеками, аккуратно выкладывают их поверх фантиков на стол и тут же начинают петь. Я не сразу догадываюсь, что звучит гребенщиковское «Под небом голубым есть город золотой». Со временем на этой кухне творится неладное. При первых же звуках оно исчезает. Средневековая мелодия, апокалиптический текст, русские слова на современный лад, а рассказано всё нездешним, сказочным языком. То ли лешими лесными, то ли ангелами небесными. Всё знакомо, и ничего не понятно. Где я? Что я? Зачем я? Вот что вдруг интересует меня за эти три куплета и три с половиной минуты. Словно никогда до этого мгновения не задумывался я, зачем родился. А бабушки поют. И тогда вместе с Бурановым, полями за селом, речкой Сарапулкой и золотым поднебесным городом проваливаюсь я куда-то очень глубоко и безнадёжно.

В сумерках отправляюсь в Дом культуры за переводом песни, с которой бабушки победили Москву. Ходу шагом минуты три. Но по грязи, в потёмках, петляя, как испуганный заяц, вышло четверть часа. Напротив ДК очередной образчик местного инакомыслия. Двухэтажный деревянный дом дореволюционной постройки. Бывший волостной центр. Давно бы ему сгнить и умереть. Но против всякой логики, дом в последнее время оживает, причём сразу в статусе культурного достояния. Декан одного из удмуртских институтов организует в Буранове народный промысел – валяльную фабрику. И ведь никто из местных не сомневается в успехе. Ожидают новых толп экотуристов со всего мира за бурановскими расшитыми-расписными валенками.

Злости не хватает, откуда столько жизни? И это ещё не всё. В ДК ожидает меня встреча с оппозицией. Оказывается, внутри Буранова, в той его части, что занято творческим осмыслением бытия, наличествуют разные течения и мнения. Словно это не село в сорока километрах от Сарапула, а какие-нибудь Афины с философскими школами.

Оппозиция представлена в лице Зои Михайловны Лебедевой. Вот она решительно входит в ДК. Одета под активистку «Народной воли». Длинная чёрная юбка, чёрное пальто, тёмно-рыжие волосы туго стянуты в пучок на затылке. Никакой косметики. В глазах сухой и яростный огонь. На плече сумка, где вместо бомбы видеокамера.

Зоя Михайловна – художник, в столицах училась, в Европах выставлялась, но живёт с матерью на малой Родине. За Бураново она страстно болеет, и страдает, и терпит нападки, чувствует себя отверженной и огнём палит всех врагов. Враги – это равнодушные, костные, официальные, придворные и зазнавшиеся.

– Я против всех! И меня здесь никто не понимает, – с порога заявила Зоя Михайловна вместо обмена визитными карточками.

Идейная платформа оппозиции заключается в следующем: в Буранове - шестьсот человек бурановского народа, но селяне живут обособленно, как за глухой стеной. И нет единства ни в ком. Люди друг другу почти как волки, и достучаться до сердец – единственная стоящая задача для художника и гражданина.

В пылу борьбы за единство душ от Лебедевой достаётся всем, «Бурановским бабушкам» в первую очередь. Пока те пели в формате самодеятельности и даже переводили Цоя с битлами на удмуртский язык, всё было хорошо. Но как только шоу-бизнес поднял «ББ» на своё крыло, всё пошло вкривь и вкось. Бабушки зазвездились, и в село пришло разделение. Зависть, корысть, обиды и смущение.

Как быть и что делать? Выход художница Лебедева нашла парадоксальный, то есть типично бурановский. Она провела фотоперепись местного населения. Больше сотни фотографий бурановских семей на фоне своих дворов, завалинок, плетней, сараев и палисадников. Селяне впервые увидели себя всех вместе. А когда долго рассматриваешь отпечатанные карточки, кажется, на тебя смотрит одно и то же лицо, но в разных настроениях.

Теперь же Зоя Михайловна занималась видеопереписью. В камеру требовалось рассказать о себе, о своей мечте и спеть любимую песню.
Я попал под паровой каток лебедевского стремления к единству. Включили камеру, и обличье моё с вялым автобиографическим текстом занесено в книгу текущей жизни удмуртского села. И до глубокой ночи слышались в стенах ДК яростные споры женщин о судьбах Буранова.

А утром вернулась осень. Весь день лил дождь, и сырой ветер полоскал в небе тучи. Улицы бурановские превратились в гречневые каши с молоком, а лужи – в пруды. И посреди них, как острова, плавали мокрые сараи и дома. В девятом часу утра открылась дверь и Галина Николаевна Конева произнесла:
– Вставай, Максим, я вам самую главную бурановскую бабушку поймала.

Я вышел на кухню. На лавочке у печки, болтая ножками в воздухе, сидела маленькая старушка.
– Она в церковь шла, да я её заворотила, – добавила Конева.
– Нехорошо как-то… – сказал я.
– У нас батюшка – удмурт и очень строгий, – закачала головой маленькая старушка, при этом улыбаясь во весь рот. – То не разрешает, это не разрешает… очень строгий.

Вид у неё был как у школьницы, у которой в последний момент отменились уроки. И она очень рада оказаться в тёплых гостях, у печки с чаем и конфетами.

Елизавета Филипповна Зарбатова. 1927 года рождения. Единственный бурановский композитор. Если перепетое творчество «Битлз», «Иглз», «Квин», Цоя и Гребенщикова составляет примерно треть репертуара «ББ», то всё остальное – это народные песни и авторские песни Елизаветы Филипповны.

Нотной грамоты она не знает. Песни рождаются стихийно, но до сих пор безостановочно. Идёт ли она по улице, сидит ли дома, возится ли по хозяйству, в голове – музыка вслед за словами или наоборот. Примерно такую же композиторскую технику использовал Дмитрий Шостакович. Сочинив, она поёт песню вслух прочим хористкам, те запоминают, записывают слова и - вперёд, на сцену.

Впервые композиторский дар проявился у Елизаветы Филипповны в 14-летнем возрасте, то есть в 1941 году. Предлагаемые обстоятельства – война, отец на фронте, а всё женское население в колхозе. Елизавета Филипповна заготавливала лес для паровозного парка узловой станции Агрыз.
– И пока иду рядом с лошадью по просеке, чтобы ей легче было, музыка в голову идёт.

И бабушки поют:
Упали деревья на просеке
Кто их пожалеет?
А кто нас пожалеет?
Родная мать.
Года тяжёлые совпали
И мы молодые
Мы не горюем, что мы молодые
Мы горюем, что война идёт.

Отца и брата Елизавета Филипповна с войны не дождалась. Мать по земле каталась и выла от горя. Три килограмма муки раз в четыре месяца получали они.

Что нам хочется поносить
То на базаре в Агрызех
А кого мы видеть хочем
Те на германской границе.
Наш урожай отправляли далёко
И всех лошадей на войну
Мы быками пахали
А они нас не слушались.

Она вышла замуж, родила четверых детей. А муж погиб. Упал вместе с рухнувшей опорой линии электропередачи и разбился. Предлагали замуж многие, но сердце больше никому не открылось.

Женское горе можно на двух телегах увезти
А слёзы?
Их осталось только голубю напиться.

Сколько песен сочинила, Елизавета Филипповна сама не знает. Видимо, много. Хористки с ней бранятся. Даже в самых старых песнях она любит менять текст. И даже во время выступлений, находясь в непрерывном творческом поиске, придумывает новые слова на ходу.

Закончив петь, бабушки отдирают от фантиков присохшие конфетки, и сразу в рот. И гоняют их там языком от щеки к щеке до окончательного удовольствия.

И вот идём мы по селу с Галиной Николаевной Коневой, дальней родственницей победоносного маршала. Льёт дождь, слезятся окна, осень с весной тихо плачут каждая о своём. За футбольным полем обелиск бурановцам, погибшим в войну. Когда-то здесь стоял Троицкий храм. Конева деловито зажигает свечку и тулит её в бетонную щель от ветра.
– Помолимся, – говорит она, – за воинов убиенных, за храм наш убиенный, за нас… и чтобы все вернулись.

Мы молимся, поём вечную память. Уезжать не хочется.
– Мы в Москве выступали, – говорит Конева. – Конечно, хорошо. И нам понравилось, как нашу песню переделали. Весёлая песня получилась. Только вот говорили – улыбайтесь в зал! А мы не улыбались. Только друг дружке. Немного.

Слова песни с финального отборочного тура «Евровидения».
Мужа нет.
Как вскопать огород одной?
Как научить молодого жеребёнка пахать?
Как наткать тонко?
Как накормить детей?
Как жить дальше?
Пучёко… пучёко… (Пряжа неровная с узелками. – Удм.)

Вот и весь бурановский фокус. Вопросы вместо ответов. Зима, лето, весна и осень. И пряжа с узелками.