Из ранних лет в памяти отложилось всего несколько эпизодов. Странно, но помню один сон. Будто сижу ранней весной на завалинке старого дома недалеко от двери, прямо за огородом начинается лес, кругом грязь, снег ещё не везде стаял, и ко мне по лужайке идёт волк. Наверное, к тому времени я не видела волка даже на картинке, это примерно год 1953-й. Поэтому волк размером и статью очень напоминал телёнка – их-то я точно видела, поскольку сарай был развалюхой и новорождённых телят брали домой, где они и жили до тепла в тёмном углу за русской печкой.

Волк серый – мышей видела, серый цвет знала. У него большие круглые уши, как у Чебурашки, – сравнение, естественно, нынешнее, а тогда этот чудо-зверь ещё не родился. Телячья морда с огромными зубами и круглыми выпученными глазами. Ноги с копытами помню точно. Подозреваю, что это был волк из «Красной Шапочки», сказки-то мне наверняка рассказывали. Отсюда и большие ушки, глазки, зубки.

И вот я боюсь, но не могу ни убежать, ни кого-нибудь позвать. А волк приближается. Очень страшно! Но тут выходит бабка – почему-то она всегда была не баба, не бабушка, а именно бабка, – очень старая, маленькая, сухонькая, в длинной, до пола, чёрной юбке с оборкой, чёрной или тёмно-синей кофте в мелкий белый цветочек, тёмный платок завязан под подбородком.

Видно, она меня не любила, отсюда и «бабка». Вот и во сне она не спасает меня, не жалеет, а укрывает волка моим красным стёганым одеяльцем на жёлтой сатиновой подкладке, гладит его по голове и спине, и я понимаю, что они сговорились. Хуже того – это бабка позвала волка, чтобы тот меня съел. Специально, когда отца и матери нет дома. А их почти никогда не было, я даже их лиц в те годы не помню. Конечно, старухе под восемьдесят оказалось очень нелегко со мной нянчиться, да и домашняя скотина находилась на её попечении. Став в 55 лет бабушкой, я теперь понимаю, что это за «сахар» в преклонном возрасте.

И мать, и отец тоже давно грозились, что если не буду слушаться, отдадут меня волку.

Всё! Я кричу, и падаю с завалинки в грязь, и никак не могу доползти до двери в дом. Дальше не помню, наверное, проснулась.

А вот мне года три. Дед приносит пойманных вершей налима и небольшую щуку. Я пытаюсь взять налима в руки, но скользкая рыба вырывается и в конце концов оказывается под столом, где я её упорно ловлю.

Отец зовёт меня, показывает щуку, раскрывшую пасть – та утыкана зубами, похожими на иголочки. «Сунь пальчик», – предлагает папа. Я послушно сую палец, пасть захлопывается, я ору. Наконец руку освобождают, и дед этой рыбой несколько раз бьёт отца и при этом сильно ругается. Мне смешно: дед отшлёпал папу!

Вскоре дед умер.

Тем же летом у меня родился брат. Наверное, мы не очень дружили, помню, как дрались из-за велосипеда. Отец нас баловал, у меня была кукла, у обоих велосипеды. В те годы почти всё доставалось по каким-то спискам, паевым книжкам и так далее, а отец работал шофёром и часто ездил в Калугу, Малоярославец, да и в Москву иногда, где хоть что-нибудь можно было купить, в отличие от нашего сельпо.

Что мы живём не так уж и хорошо, я поняла лет в шесть, ещё до школы. Дом наш стоял на краю деревни, и лес за огородом я освоила раньше, чем свой «конец» – десять домов до дороги, за которой был вроде как центр: развалины церкви, магазин, почта, сельсовет.

И вот однажды я совершила отчаянную вылазку в гости к своей ровеснице, дочери крёстной. Их дом стоял почти посередине деревни, напротив начальной школы. Тогда, осенью 1956 или 1957 года, я была наповал сражена небывалым количеством игрушек в картонном ящике, извлечённом из-под кровати. Боже, там были даже маленький розовый утюжок и подставка под него!

Дом крёстной показался мне огромным. Крыльцо, терраса, кухня-столовая, гостиная и две спальни. У Любы была своя комната! На жёлтом полу в два ряда лежали самотканые полосатые половики, от порога до противоположной стены. На окнах висели красивые занавески до пола. Я ещё не знала, что это тюль.

У нас была кружевная накидка на полочке с радио и большая красивая скатерть с кистями, связанная мамой крючком из катушечных ниток №10. Но в избе – только одна комната, один стол в углу, две лавки и два стула – самодельных, прочных, с прямыми спинками. Один из них даже пережил своих хозяев, хотя в последние годы служил подставкой для тазика под рукомойником. Короче говоря, стол выполнял функции и кухонного, и обеденного, так что стелить скатерть было некуда.

Это позднее мать настояла, и не слишком домовитый отец соорудил перегородку, которая как бы отделила часть избы под спальни, куда купили шифоньер с овальным зеркалом. Тогда же кухонный стол закрыли кружевной скатертью и превратили в комод для белья, а на столешнице разместили копилку в виде томной красавицы и шкатулку для ниток и пуговиц, подаренную моим московским крёстным.

Взрослые говорили, что сие изделие изготовлено дядей Витей из открыток в заведении, где его лечили от пристрастия к спиртному. Похоже, лечили не слишком успешно, поскольку он спустя какое-то время наложил на себя руки, написав, что это жена-зараза его довела, а не водка.

Тогда, в своём дошкольном детстве, я несколько раз ухитрилась сходить в гости и вообще познавала мир, знакомилась с Любашиными двоюродными сёстрами и братьями. Они жили в нашем конце деревни, но я почему-то с ними не водилась. Похоже, у них просто была своя компания, достаточная для игр, в неё меня так и не взяли.

Дома говорила, что хожу к бабке Марье, то есть к маминой маме, жившей с тёткой Паной через три дома от нас, туда мне одной ходить не возбранялось. Но очень скоро меня поймали на вранье, поскольку, заигравшись, я не явилась к обеду. За мной пошли к бабке, и всё вскрылось.

Не помню, как меня наказали и наказали ли вообще, но появился повод поделиться впечатлениями. Наверное, и мои рассказы способствовали тому, что у нас в доме появились коротенькие, только на верхнюю часть окна, белые тюлевые занавесочки, а нижнюю часть закрывали на ночь простые белые шторки без всяких изысков, хотя в то время писком моды были шторки с узором, выполненным в технике «ришелье».

Что ещё из раннего детства? Хотела косички и бантики, а меня ежегодно до самой школы стригли наголо, говорили – чтобы волосы были гуще. А на самом деле, как я теперь понимаю, от педикулёза.

В первый класс я пошла с едва отросшими за лето волосами, как после тифа. На лбу волосы к переносице отрастали таким мысиком, вроде стрелочки. Взяла большие ножницы, залезла на стул перед высоко висевшим на стене зеркалом и «подровняла» чёлку – выхватила клок выше мысика. Очень удачно! Чёрные волосы и белая проплешина, прямо звезда во лбу. Дразнили и дома, и в школе.

Не помню, чтобы меня жалели или хвалили дома, да и кому было? Злая бабка, уставшая от нелёгких прожитых лет. Мама, пропадавшая на колхозной работе за палочки-трудодни. Отец, вечно недовольный своей матерью или ещё чем-нибудь, но срывавший зло на ней. Приезжавшие, словно специально чтобы поругаться, московские родственники – каждый раз мирное застолье начиналось с московскими гостинцами, но плавно, по мере опьянения участников, вылезало то, что было у трезвых на уме.

В старом разваливавшемся доме то протекала крыша, то прогнивал пол в сенях, то из печи вываливались кирпичи. Зимой ставили ещё и буржуйку. С утра топили русскую печку, готовили еду себе и корм для домашнего скота – вёдерные чугуны картошки для свиней и кур. Подогревали воду для коровы и овец, а вечером топили буржуйку для тепла. Важно было вовремя закрыть трубу – угорали неоднократно.

Сейчас трудно представить, что в одной избе помещались семья из пяти человек, телёнок в тёмном углу, свинья с поросятами – в другом углу, отгороженном положенными на пол лавками. Иногда добавлялись ягнята, к которым несколько раз в день приводили их маму, чтобы могли пососать молочка. В особо холодные ночи овцу оставляли ночевать дома, чтобы кормящая мать не застудила вымя. С ягнятами мы с братом играли, учили их бодаться.

На зиму вставляли вторые рамы. Все щели тщательно затыкали ветошью, подоконник между рамами украшали зелёным мхом и кисточками калины, по периметру заклеивали газетами. Форточек не было. Интересно, чем мы дышали и как пахли?

За животными, конечно, убирали, навоз выносили, стелили свежую солому. Но если для людей на ночь ставили ведро, то скотинка-то мочилась на некрашеный деревянный пол. Что-то впитывалось соломой, что-то полом.

Понятно стремление отца спихнуть бабку в Москву, к дочери, хотя бы на зиму. Но там тоже теснотища, трое детей и сильно пьющий муж. Впрочем, на лето они исправно привозили детей в деревню. У нас стояло два чулана с маленькими окошками, где и устраивалась московская тётка с детьми и вроде бы даже с какой-то подругой.
Не знаю, как решались финансовые вопросы, но в то время в деревнях с продуктами было получше, и городских родственников снабжали картошкой и овощами. Топлёное масло и сало считались нормальными гостинцами, подбрасывали и мясо, курочку, уточку или гуся.

Наверное, отец злился, что родственники всем скопом приезжали отдыхать к матери, которая уже сама нуждалась в уходе и заботе, и оставляли на попечение моих родителей своих детей. Летом в деревне работы – не продохнуть.

Городские помогали по мере сил и на покосе, и картошку полоть-окучивать, но настоящего мира, согласия не было. Каждому казалось, что его эксплуатируют и другому живётся сытнее и легче. Деревенские попрекали москвичей семичасовым рабочим днём: и выходной-то у них есть, и отпуск, и колбаса в магазинах, и дрова не пилить, печку не топить, воду не носить, не греть, газ опять же… «А вы в деревне всю зиму на печке лежите!» – звучало в ответ.

Школа была только начальная, но учёба – это уже другая история.