Бабушка, как и папа, не верила в медицинские пророчества. Не хотела принимать мысль, что мне суждено войти в этот мир слегка идиотом. А может, даже глубже, чем слегка. Папа, ознакомившись через умные книги, что именно его ждёт, если он будет воспитывать меня, изрёк коротко: «Понятно». А затем убил всю эту книжную мудрость в огне, растопив ею титан. Выбор жизненного креста был сделан одним словом и пучком рыжих искр из жерла печки. Просто он взял этот крест на свои плечи и понёс, не очень веря Тому, Который ступал впереди него.

Итак, стихи. Они звучали перед сном, мы разучивали их для Деда Мороза, читали, когда я пушистым поленом лежала в санках. Лежала и разглядывала свои ноги, скованные валенками, прочными и суровыми, как моя советская Родина.

Мне девять. Сначала несмело и робко через радиопостановку ко мне постучал Шекспир. Тогда меня отправили из московской больницы домой отдохнуть. Распятая на дедушкиной кровати в «корыте» – гипсе от ног и выше пояса, – я представляла себе Любовь, которая умерла, но победила.

Ночью перед сном я взяла том «Юношеской библиотеки» Пермского книжного издательства. Это был Шекспир, «Трагедии и сонеты» в переводе Пастернака и Маршака. Прочла за ночь и пропала. Шекспир возликовал во мне.

В московской больнице меня долго пестовала врач Нелли Шалвовна. Из месяца в месяц, из года в год она проделывала со мной свою сложную работу, пытаясь объяснить моему телу, как это классно и прикольно – находиться в вертикальном положении. Я уже вываливалась за рамки детского отделения, окормляемого строгой грузинкой, а решение отпустить меня во взрослую жизнь всё откладывалось.

Детский утренник. «Что расскажет нам Наташа?» – рассыпалась в фальшивом любопытстве воспитательница Наталья Ивановна. Я продекламировала:
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого,
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова…

Родительско-врачебный ряд зрителей замер. У многих взгляд был настолько изумлённый, что я даже засомневалась, вымолвила ли я до этого хоть слово. Кто-то из детей заплакал.

– Юра, м-да… Пора-пора её к Толе в подростковое. Да… Чего же ты творишь, Кыся? У меня чуть сердце не остановилось!

И мудрая волчица в белом халате поспешно спряталась за какую-то историю болезни. Я же ждала совсем другого – выписки.

1994 год. Мне шестнадцать. Я хожу в храм. Хожу совсем недавно – с осени. Бабушка шепчет: «Услышал! Услышал! Теперь и уйти не страшно» Хотя сама ухватилась за угол стола, когда я категорически заявила:
– Всё, хватит! Пост на дворе.
– Может, не надо? Наташенька, и так есть нечего.
– Пост.

Через неделю в храме ко мне подошёл отец Андрей.

– Наталья, у тебя и так всю жизнь продолжается пост, – объяснил батюшка. – Дело ведь не в еде, не в колбасе. Дело в молитве. В жизни тебе придётся много молиться. Это и есть твой пост.

Отца Андрея я очень уважала за то, что он не раз говорил: мы крестимся без благоговения – словно комаров от носа отгоняем. И на исповедь ходим, словно отмечаться в очереди на новый холодильник. С тех пор бабушка успокоилась, а я во время поста наворачивала уху.

Именно в храме ко мне однажды подошла женщина и спросила:
– Хочешь научиться рукодельничать, чтобы на жизнь копейка была? Вижу, ты толковая.

Уже в столь юном возрасте я понимала, что это не лучший способ заработать деньги. Но обижать прихожанку не хотелось, и я ответила согласием.

– Знаю одну женщину, – растолковала собеседница. – Она вообще из дома не выходит – ноги в детстве повредила. Но руки Бог дал. Чего только она не умеет! Шить – само собой. Вяжет и спицами, и крючком. Всё в руках спорится. Тебя всему научит.

Мы отправились к этой чудо-женщине.

Галине Лазаревне было уже за шестьдесят. Передвигалась она с помощью костылей. Иногда садилась в инвалидную коляску, но этот транспорт едва помещался в маленькой квартирке. Кроме хозяйки, в её жилище каким-то чудом помещались прялка, вязальный станок, швейная машинка и куча журналов по рукоделию.

Мне этот дом казался какой-то планетой мотков ниток, катушек и бобин, отрезов ткани, тесьмы и шнуров, пялец и коклюшек. В квартире Галины Лазаревны встречались даже напольные пяльца, как в мультфильме «Аленький цветочек». К ним прилагались лупа и лампа. По всему этому богатству, словно по руинам сказочного королевства, шастал кот Шкет.

Я выбрала макраме. Редкий вид рукоделия.

У Галины Лазаревны я бывала два раза в неделю. Однажды во время занятий заметила на полке целый ряд маленьких томиков стихов.

– Можно почитать?
– Пожалуйста, – разрешила хозяйка. – Я их не читаю – совсем некогда. Да и не умею я стихи читать, так и не научилась. Только молитвы читаю. Это всё папино.

Я взяла томик Марины Цветаевой и начала читать вслух. С тех пор нити макраме переплетались узлами двойными, плоскими, фриволите с Цветаевой, Плещеевым, Фетом, Пастернаком, Заболоцким. Иногда в плетение врывался треск телефонных звонков. Это звонили заказчики Галины Лазаревны. Хозяйка слушала меня, постукивая спицами, и никогда ничего не говорила.

Через год я перестала к ней ходить. Взяли своё юность и глупость, любовь и концерты.

Прошло два года. Однажды я услышала звонок в дверь. На пороге стояла та самая женщина, которая когда-то подошла ко мне в храме. В руках она держала увесистую капроновую сумку.

– Здравствуй, хорошая моя! – улыбнулась прихожанка. – Я от Галины. Она умерла. Завещала тебе вот это.

И поставила сумку на пол.

– Галина очень просила, чтобы на поминках именно ты Псалтирь читала, – сказала женщина. – Она часто вспоминала, как ты читала стихи. Приходи завтра на поминки.

В сумке лежали те самые тридцать маленьких томиков стихов.

Я пришла на поминки и читала Псалтирь по новопреставленной рабе Божией Галине, стараясь не выдать того, что творилось внутри меня.

Почему я об этом сейчас вспомнила? Решила недавно почитать стихи. Открыла шкаф, разобрала два плотных ряда книг и вот увидела снова эти томики.

А как же макраме? Закладку для книг сплела в подарок кому-то.