Деревня, в которой в далёкие школьные годы я проводил летние каникулы, была щедра на прозвища – они имелись почти у каждого жителя этого хотя и небольшого, небогатого, но бурлившего насыщенной жизнью селения смоленской глубинки.

Например, Колун представлял собой крепыша лет тридцати пяти с шеей, как у годовалого бычка. Понятно, что прозвали его в честь мощной, сокрушительной разновидности топора, предназначенной для колки огромных чурбаков. Говорили, однажды на спор Колун приподнял передок трактора «Беларусь». Из-за невероятной силы и вспыльчивости деревенские мужчины побаивались Колуна и конфликтовать с ним опасались.

Водитель ГАЗ-51 по прозвищу Большой был очень высоким. Удивительно, как он вообще помещался в тесной кабинке грузовика. Столь уважительное прозвище, видимо, отражало как рост шофёра, так и его большую добрую душу – это был общительный, весёлый человек, всегда охотно откликавшийся на просьбы колхозников о той или иной помощи.

Ещё больше уважения Большому добавил один случай. Однажды из загона на ферме вырвался колхозный бык. Появление в деревне огромного животного, ошалевшего от свободы, вызвало у селян неописуемый ужас.

Все от мала до велика попрятались. Мужчины, мирно выпивавшие у магазина, включая богатыря Колуна, поспешно забаррикадировались в сельмаге, подперев дверь чем-то тяжёлым. Мы, мальчишки, затаились в клубе и боязливо наблюдали из окон за нагло разгуливавшим быком. Женщины, причитая, расхватывали из пришедшего с пастбища стада своих коров и галопом гнали их по домам во избежание незапланированного отёла.

Бык устрашающе выдыхал– с «пирсингом», массивным металлическим кольцом в ноздрях. Ситуация казалась патовой, животное не собиралось уходить. Не хотели покидать свои убежища и перепуганные люди.

Но тут к магазину на грузовичке подъехал Большой. Мгновенно оценив ситуацию, он выломал из ближайшей изгороди толстую жердину и с гортанным криком решительно пошёл на быка. Тот, очевидно тоже взвесив свои шансы, нехотя побрёл на ферму.

Житель деревни по прозвищу Композитор сносно играл на гармони, крепко пил, но был незлобив и безвреден. Однако спиртное порой толкало его – в трезвом виде спокойного и разумного человека – на безрассудные поступки.

Например, он мог подойти к выпивающей компании, молча постоять, как бы заинтересовавшись разговором, а затем внезапно схватить стоявший возле какого-нибудь зазевавшегося гражданина наполненный стакан и быстро его выпить. За что был односельчанами неуважаем и неоднократно бит.

В дни выдачи зарплаты мужчины группками по два-три человека традиционно располагались вблизи магазина и шумно гудели, то и дело бегая за добавкой. Только к полуночи магазин закрывался, и все разбредались по домам. Некоторые «отдыхающие» при этом тяжело опирались на плечи своих прибежавших и отчаянно бранившихся жён.

И лишь Композитор до первых петухов одиноко сидел на клубном крыльце. С закрытыми глазами он медленно растягивал меха гармони, вслушиваясь в негромкие звуки.

Сына Композитора в деревне называли Симфонией.

Тракторист Уксус получил прозвище за поразительную едкость характера. Он пакостил всем просто так, без видимой причины, для собственного удовольствия. То специально проедет тракторным колесом по чьей-нибудь придорожной картофельной гряде; то спрячет в клубе протухшие и проколотые гвоздём куриные яйца, из-за чего к очагу культуры оказывается невозможно подойти ближе чем на пятьдесят метров; а то бросит соседской собаке кусок хлеба с крысиным ядом.

Водитель фургона с малопонятной надписью «Техуход» на боку был Лепилой. Я знал, что на воровском жаргоне так называют докторов, но не мог взять в толк, какое отношение имеет к здравоохранению этот истинный представитель крестьянского сословия с жилистыми руками и прочно посаженной крупной головой.

Как выяснилось, у прозвища действительно были не медицинские корни, и происходило оно от слова «лепить». Один из деревенских приятелей поведал мне, что несколько лет назад теперешний Лепила подрядился переложить старую печку бабке Кирьянихе, вдове деда Кирьяна. Работал он споро и управился за день. Ещё через два дня печь дала широкую вертикальную трещину и стала нещадно чадить.

Повторно приглашённый Кирьянихой «печных дел мастер» первым делом отправил старушку в магазин за бутылкой, поскольку весь полученный от неё калым потратил «по назначению» и трясся от жуткого похмелья.

Употребив принесённую бабулей поллитровку, Лепила, сильно покачиваясь, подступил к печи и надавил плечом на её покосившийся бок, пытаясь таким образом устранить трещину. Печь не выдержала напора и с грохотом развалилась, едва не погребя под собой старушку. История о слепленной шофёром печке стала достоянием деревенской общественности и накрепко приклеила к мужику его прозвище Лепила.

Грузный и медлительный заведующий магазином, он же единственный продавец и снабженец, носил прозвище Шурудиловка. Отпуская товар, он неторопливо ворошил, перебирал что-то на полках, подолгу копался в подсобке в поисках запрошенного покупателем продукта, кропотливо взвешивал на весах бумажные кульки с крупами, корявым указательным пальцем щёлкал костяшками больших деревянных счётов, что-то бубня себе под нос. То есть шурудил, по-другому и не скажешь.

Мужчины часто брали у Шурудиловки выпивку «на вексель» – конечно, в строжайшей тайне от жён. В замусоленной школьной тетрадке напротив каждой фамилии одалживавшихся завмаг старательно выписывал ряд чисел, означавших количество спиртного, выданного в долг.

Когда приходила пора платить по счетам, а это неизменно был день зарплаты, некоторые колхозники с изумлением замечали, что в Шурудиловкином «гроссбухе» значится на одну-две записи больше, чем на самом деле им было отпущено. Начинались разговоры на повышенных тонах с уточнением дат выдачи «кредита», привлечением свидетелей и, наконец, взаимными угрозами.

Заканчивалось это всегда одинаково. Шурудиловка в сердцах бросал на прилавок грязный, мятый, некогда белый фартук и объявлял всем присутствовавшим посетителям: будучи оскорблённым, он покидает свою неблагодарную должность. И непременно добавлял, что как честный человек обязательно предаст огласке содержание долговой тетради. После чего должники смолкали, безропотно расплачивались по всем спорным долгам и быстро покидали магазин. Завмаг как ни в чём не бывало надевал фартук и продолжал торговлю.

Паренька лет пяти-шести называли Копчёным. С утра до вечера он бегал по деревне в одних чёрных трусах и к середине лета загорал до такой степени, что сливался с цветом трусов, становясь совершенно неразличимым в темноте. Старшие пацаны пользовались этим в корыстных интересах. Иногда они в сгустившихся сумерках переправляли Копчёного через забор в чей-нибудь сад, и тот, невидимый, без всякого риска быть застуканным, бросал им оттуда сладкие яблоки – медовку.

Были в деревне и Мухомор, и Шурка Кривошлыкая, и Бамбино, и Морда-Ж…, и Кочерга. Каждое прозвище имело свою причину, основанную на каком-нибудь происшествии, чьей-нибудь внешней или внутренней особенности.

Имелся даже Луноход – молодой парень, однажды уснувший за рулём своего лёгкого трактора, который с полчаса, пока не заглох, нарезал круги на выпасе – подобно самоходному аппарату, бороздившему поверхность спутника Земли.

За всеми зорко наблюдала деревня, не упуская случая кого-нибудь метко окрестить. Почти два века назад мастерски подметил Николай Васильевич Гоголь в своей бессмертной поэме: «И как уж потом ни хитри и ни облагораживай своё прозвище… одной чертой обрисован ты с ног до головы!»

Недавно, находясь в тех краях по делам, я, сделав небольшой крюк, побывал в деревне. Как оказалось, она исчезла, перестала существовать. Впрочем, как и многие-многие другие русские селения в тяжёлые постсоветские времена.

Трухлявые останки изб едва просматривались из-за густых зарослей берёз и осин. Некогда довольно отдалённый лес почти полностью поглотил деревню.

С нахлынувшей вдруг грустью я постоял у развалившегося клуба, заросшего ольшаником места, где раньше был магазин. В памяти всплыли нестройная предутренняя мелодия трёхрядки Композитора, натужное завывание грузовичка Большого, пощёлкивание Шурудиловкиных счётов.

Не оборачиваясь, зашагал по зарастающей бурьяном, едва различимой дороге вдоль голых, давно не знавших плуга полей к находящейся в пяти километрах остановке рейсового автобуса.