– Нет, ты смотри, что он делает! Опять жжёт сухие ветки, развёл костёр чуть не до крыши! Дождётся, ноль один позвоню. А если искра перекинется… Управы на него нет.

Сразу вспомнилось из «Алёши Бесконвойного»: «Бесконвойный он и есть…»

– Беспокойный, беспокойный он, Алёша, – не расслышав, кивает, соглашается соседка. – Одно беспокойство от него.

И снова:
– Ну что ты с этим Алёшей будешь делать? Вырастил у себя море одуванчиков, дождался, когда вызреют, и пошёл косить! Поди, и ветер подгадал, когда в нашу сторону дует. Белым-бело, весь пух в нашу сторону. Плакал наш участок, опять всё заглушит. Хоть бы ты сходил, поговорил с ним, поперечным.
– Сама иди, – огрызается муж. – Это ты торчишь сутками в огороде, людей и ворон пугаешь. А мужик работает с утра до ночи. Делать ему нечего, как ветер в нашу сторону подгадывать.

А поздно вечером звонок. Алёша умер.

– Как? Да ведь он ещё позавчера машину дотемна ремонтировал. Полуголый бегал, водой из бочки обливался. Да ведь он молодой ещё совсем, сорок есть ли?
– Тридцать девять. Сердце. Пойдёшь прощаться?
– Да там, наверно, только свои… Я его и не знала толком, за три улицы жили.

Но идти надо – нехорошо, соседи.

Всюду ещё чувствуется Алёшино присутствие, будто он отбежал на полчасика. Вот лесенка, приставленная к крыше: приколачивал болтавшийся после урагана лист профиля. Вот старая бочка под дождевую воду – привёз со свалки месяц назад, заварил дыры, выкрасил в весёлый голубой цвет, даже цветочек нарисовал. Вот триммер, к которому присохло несколько лысых головок злополучного одуванчика. На заборе сохнет после рыбалки его бессменный камуфляжный костюм, униформа всех местных мужчин…

На запад смотрит большое, нынешней весной вырубленное в мансарде окно: человек собирался пить чай летними вечерами, любоваться речкой, утопающими в зелени разноцветными крышами, закатом. Человек собирался жить.
И обычные в таких случаях разговоры:
– Как же так? Ведь только вчера…
– Вроде жаловался на сердце, даже к врачу в кои-то веки собрался. А больницы на замке, а врачей как ветром выдуло – с КОВИДом сражаются. Всеобщее буйное помешательство какое-то.
– Да-а, такая штука жизнь, – уклоняется от опасной темы собеседник. – А мы всё бегаем, будто вечные…

Алёша не ходил – он и вправду всё делал с разбегом, по-мальчишески вприпрыжку, даже корпус всегда привычно наклонён вперёд. Прихрамывал – повредил ногу болгаркой. До и после работы успевал: с грохотом разгружал доски, пилил горбыль на дрова для бани, тюкал топориком, подправлял забор, громыхал железом в сарае. Сядет в машину, умчится, примчится, разгрузит из багажника трубы или листы, закидает мешки какие-то, снова умчится… Свой дом никогда не бывает достроенным. Дом невелик, а спать не велит. Все мужики в округе деловые, у всех руки из нужного места растут, а Алёша из ряда вон, у него не одно – десять хозяйственных шил в заднице.

И всем вечно некогда – только он откликался, обкашивал одиноким бабкам их заросшие лужки, потому и свой не успевал привести в порядок. Денег не брал: «Какие с вас деньги, девушки. Слёзы, а не пенсия».

Около одиннадцати приехала «газелька», привезли Алёшу. Отбегал быстрыми ногами своё отмеренное (мало, мало ему отмерили). Теперь, непривычно беспомощный, оказался в полной власти чужих людей. Домовину его, в дешёвых чёрных кружевах, поставили ближе к калитке – и сразу ветка черёмухи принялась ласково гладить, водить по его лицу, сыпать скупой мелкий цвет.

А пока стояли ждали, я из разговоров узнавала Алёшу ближе. Оказывается, он был давно в разводе, жена хорошо закладывала (о таких у нас говорят – с мокрым рылом родилась), а того пуще гуляла. Гуляла так безудержно, исступлённо, остервенело, что её прокляла родная мать.

Изредка я видела эту молодую женщину, горячую в прямом смысле слова: едва сходил снег, она появлялась в курточке и коротеньких леопардовых шортах, облеплявших малиновые от холода тяжёлые, плотные ноги. Толкала коляску, рядом бороздила песок башмаками такая же рыжая полная девочка. Алёша при разводе пытался отсудить дочь, но женщина судья встала на сторону женщины пьянчужки и гулёны: как можно, мать!

Супруга регулярно объявлялась, «пасла» не принадлежавший ей дом и бывшего мужа: не завёл ли кралю? А также наглядно предъявляла живые права на Алёшу: дочка рядом, сын в коляске. Это так соседи зло судачили, а Алёша скучал без детей, хлопотал, не отпускал без гостинца.

Ему намекали, а потом открытым текстом советовали сделать модный нынче анализ ДНК. Мол, платишь немалые алименты явно на чужие рты. Младенец родился, уже когда супруги давно не жили вместе, – стопроцентно нагулян на стороне. Но Алексей слова не сказал, когда его вписали в свидетельство о рождении отцом. Старшая девчонка тоже вся в мать, спит на ходу, – хоть бы что от чернявого, худого, быстрого Алёши.

– К-какой ещё а-анализ? – отшучивался. Он слегка заикался. – В г-газетах пишут: если во всех семьях сделать ДНК – больше шестидесяти процентов чужие д-дети. И что их, бросать из-за дурных м-мамок, дети-то чем виноваты?

Сейчас Алёшина тёща, та, что торжественно прокляла дочь, стояла в изголовье, сложив руки на груди, грозно поглядывала, готовая дать отпор любому, кто косо взглянет в их сторону. Экс-жену, как принято, поддерживая с двух сторон, на подкашивающихся якобы от горя ногах, вывели под руки такие же испитые подружки. Рыжая, полная, с одутловатым лицом, она сидела на табуретке у гроба, ей досаждало майское солнце. Вдовье положение обязывало, она терпела, обиженно надувала губы, отпыхивалась, промокала платком обильные похмельные капли пота.

– Реви, реви, доча. Легче будет, – громко поощряла мать. И – окружающим: – Третий платок меняю, хоть выжимай. Уж так убивается, так убивается.

Дочь то и дело уходила в дом «оправиться» и попить водички. Мать с тревогой наблюдала, что с каждым заходом в дом доча всё больше пошатывается от горя, лицо наливается тупым безразличием, а вокруг пустеет пространство: люди отступали, незаметно отмахиваясь от тяжёлых спиртовых миазмов.

Времени впереди было много, припекало, и две соседки из числа провожающих удалились в тень на бревно. Жена с завистью проводила их взглядом, но покинуть изголовье мужа, пусть и бывшего, не решилась. Не позволял похоронный политес.

– Подруга называется, – шёпотом выговаривала одна отошедшая соседка другой. – Ведь ты, Томка, знала, что он один давно живёт. Помнишь, я у тебя выспрашивала: не холостяк? Мужичок справный, вежливый, здоровается, участок как игрушечка… А ты вот так губы подожмёшь: жена-ат, маленькие де-ети, как можно. Со мной бы жил-поживал, – сокрушалась она. – А эта пьянчужка его довела.
– Да вроде он тогда ещё не разведён был, – оправдывалась Томка. – Я думала…
– «Думала»… До чего же мы вредные, бабы. Ведь всё у тебя есть, Томка: мужик, семья. Нет, сидишь как собака на сене. Дескать, если не мне, то пускай и людям не достанется. Нет бы подсуетилась, познакомила подругу. Такого мужика прошляпили.

В общем, пока женщины делили Алёшу, шустрая смерть выдернула его у них из-под носа и была такова. Тем временем в передних рядах произносятся хорошие слова в адрес Алёши: умница, рукастый, друг и сосед каких поискать, всегда на помощь приходил. А в задних рядах шепчутся другие две тётеньки – не наши, городские, видно, с Алёшиной работы.

– Сиди-ит… квашня (в адрес жены).
– И не говори. Алексей как рыба об лёд, по горсточке собирал – а всё этой шалаве. И дом, и машина.
– Дак ведь они в разводе.
– А дети? Наследники-то первой очереди – дети. Хотя такая опекунша живо в трубу всё спустит. И что с неё возьмёшь? Вши хороводом да брюхо с приплодом?
– Штаны с начёсом и брюхо под носом! – прыскает другая и тут же прихлопывает ладошкой рот: похороны всё-таки.
– Вон его родни сколько убивается. Отец-мать, братья-сёстры. По закону на всех делить надо.
– Ага, выцарапаешь у такой тёщеньки.

Тёща стоит монументально, хищно озирается вокруг. Всем видом подтверждает: не выцарапаете. Лучше и не пытайтесь.

А черёмуховая ветка всё прощалась, всё ласково гладила каменное Алёшино лицо, пока жена не сообразила: обломила и стала с облегчением ею обмахиваться от жары и от мух.

Не о штампе в Алёшином паспорте бы думать, не о доме и машине – а о вечном, таинственном, неумолимом, что ждёт нас всех… Но и мои мысли крутятся вокруг земного, житейского.

Что же вы делаете, мужики? Так мало на свете осталось вас, на работу злых, сердцем отходчивых, на язык не бойких. У которых, за что ни возьмётесь, всё в руках горит. Которые об одном жалеют: что нельзя сутки растянуть на 24 часа и что не родились с лишней парой рук, а ещё лучше крыльев. Тогда уж точно бы везде поспели, везде перелетали, всё переделали.

Вот такие, брошенные в тайгу или в войну на передовую, не ныли, не жались и не ёжились, не готовились к неминуемой смерти, а, скинув телогреечку, принимались деятельно обустраиваться, разгребать снег, долбить мёрзлую землю, копать окопы, рыть землянки, обживаться, утепляться – только пар шёл… Хорохорились, покрикивали, подбадривали доходяг, когда надо – матерком.

Вспомнилось, как однажды в посёлке после субботника устроили стихийный праздник. Сдвинули столы, притащили садовые скамейки, из домашней складчины устроили нехитрое застолье. На голодные желудки быстро захмелели, стали петь песни. Как всегда, женщины старались звонче перекричать друг друга, мужики нажимали на басы.

Алёшу вначале и слышно не было. Но вот удивлённо притушили голоса те, кто сидел рядом. Потом, как круги от брошенного камня, постепенно примолкли прочие голоса. Жёны пихали самозабвенно гудевших мужей под бока: «Тихо ты! Дай послушать человека».

И вот уже остался один Алёша. Как у многих заик, у него был удивительный слух. И голос – высокий, ясный, серебряный, каждое слово будто вырезано из вечернего прозрачного воздуха. И видно было, что Алёша ещё смущённо придерживает себя, отдаётся пению не в полную силу. Пел он, глядя в никуда, незряче, охватив чёрную цыганистую голову.

Все добрые люди спят, а мне на сон грядущий захотелось чаю. За окном непривычная сплошная чернота. Непривычная – потому что в Алёшином доме всегда ярко горел янтарный квадратик бокового окна. Там у него была то ли прихожая, то ли кухня. Не знаю, почему он не жалел электричества, жёг по ночам свет: то ли полуночничал, то ли просто любил, чтобы непроглядную тьму рассекал яркий свет.

И вот встанешь среди ночи – и не так одиноко, и немножко теплее, что ты не одна, что малознакомый человек за три улицы от тебя тоже бодрствует в этот час…

Последние ночи дом стоял тёмный, но я не придала значения. Может, уехал куда человек. А вон он куда уехал, вот почему потухло окно. И больше не загорится в такой час, некому его засветить.

А ведь все люди – это окна. Во всех горит свет: иногда больно слепящий, иногда ровный, на 220 вольт, иногда отдающий синим огоньком. У кого-то светит да не греет, у кого-то коптит и едва теплится – но ведь теплится. Живое! Умер человек – погас свет.

Но каждое такое окно, пока его не выключили, чуть-чуть раздвигает окружающую темноту.