В деревне Сосновке, где мне приходилось часто бывать ещё начиная с 1980-х, за последние двадцать-тридцать лет всё совсем-совсем изменилось. Хоть плачь. Или смейся. Выбирайте сами.

Добротные бревенчатые дома с разноцветными кружевными наличниками теперь либо тупо обиты бесполым трансгендерным сайдингом, либо ещё более тупо снесены. А на их месте стоят однотипные, как Черёмушки, кирпичные двухэтажные вырожденцы. Иногда с фаллическими башенками, иногда – без. Но с явным желанием их достроить, когда будут деньги.

Сайдинг по мне – это что-то вроде ботокса. А по башенкам вообще уже сто лет плачет Фрейд.

И стала в XXI веке русская деревня Сосновка таким вот Фрейдом в ботоксе. Грустно, но ничего не поделаешь.

Раньше в деревне Сосновке были Личности, Персонажи, один другого краше. Например.

Дед по кличке, пардон, Пердун. Кличку он получил за то, что мог прийти по приглашению хозяйки в курятник, сделать это, и – все куры моментально неслись. Как по комсомольскому призыву. То ли от страха, то ли из уважения, не знаю. Может быть, страх и уважение вообще одно и то же. Расплачивались с Пердуном, ясное дело, яйцами, которые он пил сырыми по нескольку штук в день.

Нет больше деда Пердуна. Умер в девяносто с чем-то лет, где-то в двухтысячных, на заре эпохи сайдинга и закате эры курятников.

Ещё один Феномен – бабка Опятиха. Тоже легенда деревни. Дело в том, что вокруг Сосновки очень много лесов, но там, в этих диких-предиких лесах, никакие грибы не растут, кроме опят. Есть, конечно, поганки, мухоморы и прочие асоциальные элементы. Очень обилен кури-кури-дедушкин-табак. Кое-где кучкуются сыроежки, но разве сыроежка – настоящий гриб? Это русский чипс, пустожуйка.

А вот опята вдруг несколько раз в год вспыхивают по лесам вокруг деревни, как праздничный салют. И так же внезапно гаснут.

Всевозможные доводы науки, что опята могут быть либо летними, либо осенними, не имеют никакой силы в этих прекрасных местах. Здесь опята могут вдруг три раза таинственно появиться летом, а потом два, не менее таинственно, – осенью. Или наоборот. А то всего один раз в год появятся очень глубокой осенью, но зато так, что с одного пенька можно собрать десять вёдер опят, налитых и упругих, как какие-нибудь таитянские девки. Салют, Поль Гоген.

Так вот, в Сосновке, где, как вы прекрасно понимаете, всем и всегда было далеко не до Поля Гогена, никто не мог точно определить, когда же в этот раз наконец-то пойдут опята. Или, как тут говорят, «опёныш захлебосолит».

Зато день и даже час, когда «захлебосолит опёныш», знал всегда только один человек в деревне – Опятиха. Как ей это удавалось, непонятно. Что-то в этом было глубоко мистическое, магическое.

Так или иначе, в день, когда в лесах вокруг деревни Сосновки появлялись опята, Опятиха вставала в три часа утра и шла в лес. С собой брала два старых пододеяльника, перешитых под мешки. К семи она приходила обратно в Сосновку с пододеяльниками на спине, полными опят. Идя по деревне, громко пела:
– Вставай, ребята!
Вперёд, братки!
Пошли опята,
Полны пеньки!

И тут же вся деревня бежала в лес. И моментально набирала опят полные вёдра, пакеты, банки, наволочки, мешки, корзинки, бидоны, кепки, трусы и прочие ёмкости. Удивительно, но грибов всегда хватало на всех, никаких ссор, делёжек, разборок. Не то что сейчас.

Нет больше Опятихи, умерла, ей тоже где-то за девяносто было. Скончалась в двухтысячных, когда эпопея с опятами стала медленно, но верно уходить в прошлое.

И вот единственный Персонаж, который остался в деревне Сосновка, – это Зиника, баба Зина. Прозвище Леди Зиника она получила, уж извините, благодаря мне.
Однажды, лет десять назад, я привёз в Сосновку моего английского приятеля, профессора Джейкла. В Сосновке живёт мой друг, и я к нему часто приезжаю. Собственно говоря, поэтому и знаю всё, что возможно знать смертному о тайнах деревни.

Сначала лазоревоглазый и розовоскулый, как все англосаксонские профессора, мистер Джейкл восхищался масштабными плантациями клубники моего друга. Шутка ли, двадцать грядок. Плантации ремонтантной клубники действительно впечатляли.

Потом, сожрав треть плантации, розовоскулый и лазоревоглазый профессор Джейкл в течение пары часов вдумчиво уминал шашлык, ещё более вдумчиво запивая его бесподобным яблочным самогоном моего друга. Очень долго вдумывался. Наконец Джейкл сказал:
– Зэтс олл. Гуляйт нада.

Мы пошли «гуляйт». А что делать? Пару раз Джейкл изящно соскальзывал в обочины, но общей розовоскулости и лазоревоглазости не терял, как и присутствия своего англосаксонского духа. Крепкие они, наши западные партнёры.

И тут мы встретили бабу Зину.

– Это – грэнд мазэ Зина, фул нэйм – Зиника, – сказал мой друг.
– Вэри глэд ту си ю, леди Зиника, гуд лак, – отреагировал Джейкл, чуть-чуть как бы куртуазно соскользнув в обочину, но всё же ухитрившись поцеловать руку бабе Зине, которая с трудом успела поставить на землю пару вёдер с водой.
– И тебе того же, – ответила баба Зина.

С тех пор её все стали звать Леди Зиника.

Баба Зина – глухая напрочь. Но она всё понимает по губам. С ума сойти: она понимает движения губ с расстояния в 100–150 метров! Это покруче Опятихи. Зрение у Леди Зиники орлиное.

Помню, иду как-то утром из дома друга в местный сельский магазин. За пивом. Обычное дело. Впереди, метрах в ста, Зиника. Вдруг вспоминаю, что забыл деньги. Говорю себе почти шёпотом:
– Ба-а-алин! Деньги забыл.

Зиника, улыбаясь, кричит мне:
– А у меня есть! Володьк, есть у меня, бери, потом отдашь.

Неужто она и тогда поняла «гуд лак» от профессора Джейкла, если ответила «И тебе того же»? Загадка.

Я был в Сосновке этим летом. Леди Зиника, слава богу, жива, с трудом, но довольно бодро ходит. Я встретил её у магазина, она покупала хлеб. Я стоял шагах в двадцати и, чуть приспустив с лица пандемическую маску, спросил:
– Чёрный, тёть Зин, берёшь? А белый что же?
– Какая жизнь, такой и хлеб, – ответила Леди Зиника, едва глянув в мою сторону.

Потом подумала, ещё раз мимолётно посмотрела на меня и весело сказала:
– Ничего, Володьк, когда-нибудь и белый будем покупать, а? Будем?
– Будем, тёть Зин, – ответил я.
– Но это уж без меня, – улыбнулась Леди Зиника и побрела домой. В свой старый, единственный на всю деревню Сосновку бревенчатый, слегка покосившийся дом с наличниками.

А я побрёл во фрейдистский ботокс моего друга, всё равно очень хорошего человека.

Ничего, прорвёмся.