Образно говоря
24.06.2012 00:00
Морда красная, но добрая

Образно говоряОдно лето, когда сгорела моя дача, я снимал дом в деревне Пуньки километрах в двухстах от Москвы. Полдома. А во второй половине дома жили хозяева – Пётр Фомич и Зинаида Васильевна Пугаевы.




Деревня Пуньки – тихая, полузаброшенная, в пяти километрах от шоссе, в сорока от железнодорожной станции. Тут, как водится, жили одни старики. Из «дачников-фигачников», как здесь говорят, в тот год был только я. А кому ещё охота пять часов трястись на поезде, потом полтора – на попутке (если ещё она будет) и затем полтора часа плестись по комариной вырубке вдоль зудящей высоковольтной линии?

Деревня, конечно, очень живописная. Березняк – молоко в изумруде. Синее круглое озеро, прямо как из сказки-мультика. В нём – толстые караси, серебряные и холодные, как будто заиндевевшие. С непроницаемыми лицами бойцов без правил. Пахнущие чем-то древним, холодным и сладким.

Кругом поля, перелески, леса. Тёплая пыль просёлков. Жирное разнотравье. И голубое небо с алебастровыми айсбергами облаков.

Сами Пуньки – три десятка бревенчатых изб, срубленных ещё в сороковых годах прошлого века. Многие заброшены и наполовину сгнили.
Избы либо некрашеные, либо зелёные, либо голубые, иссиня-серые. Наличники – белые. Облупленные, в шелухе, похожей на яичную.

Пугаевы уже пожилые. Петру Фомичу по кличке Попугай «восимисит». Зинаиде Васильевне, «Попугаихе», или «Зинике», – «семисит с гачком». То есть «с гаком».

Пётр Фомич – розовый малорослый плотный старичок в седом ёжике, с пронзительно синими хитрыми глазами и носом картошкой. Здесь говорят – «картоплей».

Зинаида Васильевна – высокая, прямая, с тонкими и правильными чертами лица, сероглазая, спокойная, рассудительная, хозяйственная. Никогда не торопится и всё успевает.

Пётр Фомич – очень общительный, разговорчивый и страстный философ, особенно насчёт глобальной политики. Два месяца я прожил в Пуньках и два месяца ежедневно мы с Петром Фомичом философствовали («хвилософствовали»). Вернее – «хвилософствовал» Пётр Фомич, а я был поводом и фоном. Особенно подзадоривал Петра Фомича тот факт, что я преподаю в университете и много ездил по миру, «облапил глобус», как он выражался.

Пётр Фомич называл меня по-разному: Училка, Очкан, Лягушка-путешественница, Бегунок, Одиссеюшка и ещё много как. Совершенно беззлобно. Просто от любви к яркому, образному слову.

Рассуждал он масштабно и парадоксально. Мир рассматривал как некую коммуналку, между обитателями которой – чисто человеческие отношения. Он говорил: «Китаец» вместо «Китай», «Негр» вместо «Африка», «Мериканец» вместо «Америка». Получалось примерно так:
– Тут какая хвилософия? Мериканец, он что?.. Он Японцу, образно говоря, по заднице атомкой съездил, Японец и стих. Хотел Русскому смазать, а Русский – на дулю тебе: я сам с усам. У нас тоже атомка имеется, вот она, гляди… Курчатов, наш мужик лобастый, бороду-то почесал, бяк-бяк – и готово. Утрись, Мериканец. Плачь, Полосатка. Тот и утёрся. А тут ещё Ляксеич наш вокруг шарика обмахнул. «Поехали!» – говорит. А что? И поехали. А до того-то ещё две русские суки почин учредили. Всё это при Хруще было, а Хрущ, конечно, гадёныш ещё тот…

– А чего так? – это я.
– Скот порезал. Мясные гонки с Мериканцем затеял. «Догнать и перегнать». Перегнал, холера… У нас в Пуньках, образно говоря, до Хруща на тридесять домов тридесять и пять коров было. Вот так, Очкан!..
– Тридцать шесть, – назидательно вставила Зинаида Васильевна, протирая тарелки.
– Здравствуй, мать! Где ж шестая? У всех по одной и на Слободке по две.
– И тебе, балаболка, не хворать. А у Комковых-то?.. Зорька-рыжуха?.. Комолая, с бельмом?.. Забыл?
– А ну тебя! Пять-шесть… Крохоборка-миллиметровщица, – улыбнулся Пётр Фомич.
– А ты трепло беззаветное, – ухмыльнулась Зинаида Васильевна. – Попугай как есть. Рта не закрывает. Один сквозняк словесный. В кишки-то не надуло ещё за восимисит лет?
– Иди, умница, картоплю ставь вариться! – шутливо нахмурился Пётр Фомич. – И моркошки со сметанкой натри.
«Моркошка» – значит морковь.
– У-у-у! Нача-альство! Страшно. Прямо трясуся вся!
Зинаида Васильевна встала и не торопясь вышла из комнаты.

– Полвека маюсь с язвой, – счастливо подмигнул мне Пётр Фомич, мотнув головой в сторону двери. – Полвека и, образно говоря, три года.
– Так сколько коров осталось в Пуньках? – вернулся я к «хвилософии».
– Семь. Остальных скопытили. Пустили под тесак. Чтоб Мериканца перегнать. Зато в космос прокатились. Гагарин с Терешковой. Космос заместо бурёнок. Вот как. Гляди в люминатор, а жрать не проси. Вот. А потом Мериканец опять русского сделал. В смысле Луны. Я, Бегунок, так мыслю, что Русскому Мериканца никогда не удюжить. Мериканец Русского как пить дать победит.

– Это почему?
– Русский – через край добрый обормот. Мериканец, он как беседует? Он для начала тебе в нюх кулаком – раз!.. А потом под дых ещё раз – тяп! А потом по виселке по причинной коленцем – дзынь!.. Чтоб ты забыл, как «мама» говорить. Чтоб ты наполовину помер. А уже затем вежливо тебе предлагает дружиться. Условия оглашает. Вроде того: я тебе, образно говоря, полено, а ты мне – избу. А если ты опять, мил дружочек, не согласен на такие выгодные для тебя, закадычного братана, условия, он тебя, как йогу, в рулон скатает, уши к заднице прикнопит и всё твоё добро и возьмёт. А ещё и документ по всей форме составит, что именно так оно и будет до самого конца, честно и справедливо, и обратного пути нету. Согласно контракта. Таким вот образом. Нет. Если Мериканец пришёл – расплетай лапти.

– Густо вы хвилософствуете, Пётр Фомич.
– Это я – образно говоря. А на деле… Вон он Японца – атомкой, Вьетнамца – химикалиями… А Русский – дурень, глядишь, победит да сам всё и отдаст. Да ещё и пожалеет прохвоста. Вон как с Немцем эти… Мишка Меченый с Борькой-пьянью, не к ночи будь помянуты, обошлись. Сами, мол, уйдём, а ты всё моё возьми, воссоединись и стенку сломай. А война – дело давнишнее. Тьфу!.. Нет, Мериканец – он и своё не даст, и чужое не упустит. Потому и богат. А Русский без штанов родился, без штанов в космос слетал и без штанов помрёт… Хотя Китаец – этот… одуванчик ещё страшнее.

– Чем же он страшнее?
– Ты у Китайца-то в гостях небось бывал?
– В Китае? Ну, был.
– И как?
– Хорошая страна.
– Хоро-о-ошая! Как мотня заросшая. А сколько их, курослепов-то этих?
– Много.
– То-то. Эх ты, Училка… Мно-о-ого. Два мильярда! А то и три: кто их там считал, землероек-то этих. Они ж там – как опята на Воздвиженье. Что ни пенёк, то мешок. Китаец – сила. Он типа удава. Ждёт. Приглядывается. Смекает. Котелком своим жёлтым кумекает. Ага! Русский посреди степи широкой без порток водку булькает. В перерыве между войнами. Потому что скучно. Француз, как всегда, юбки обнюхивает. Таджик Москву метёт. Араб своему нефтянскому богу молится. Негр ждёт под баобабом, когда ему банан сам в зубы рухнет…

– Бананы на баобабах не растут.
– Знаем без сопливых. А он всё равно ждёт. Мериканец долларии свои болотные печатает и считает. Считает и печатает. Сам с собой наперегонки. Англичанец собой до одури гордится и овсо жрёт, что твой мерин в стойле. Индус гадюке на дуде дудит и пуп свой разглядывает в смысле хвилософии. Итальянец с Грузином песни наперебой галдят. Еврей плачет, что он умней всех и никто его за это не любит… Все суетятся, мельтешат, как мошка после дождика. А Китаец ждёт. Этот своего не упустит. Дай срок.
– Китайцы, Пётр Фомич, работают вовсю, – возразил я.
– Правильно, работают. А краем глаза в нас целят. Хотя, конечно… Они – вроде нас…
– Как же это?
– А так. У нас нефти много, леса и прочего алюминия. Мы их и не бережём. А у Китайца народу полны карманы. Он с ним – как мы с плиродой. Да и Немец ещё своего не упустил. Нет, не упустил. Оправился Немец после Второй Отечественной. Зализал Фриц синяки. Хитрый Митрий: помер, а глядит… Опять втихаря империю немецкой своей нации варганит.
– Какую ещё империю?
– А такую, немазаную-сухую… Единая твоя Европия – это что? Агния Барто? Нет. Кто в этой ихней Европии главный? Швейцар с Албаном? Хорватец какой-нибудь? Нету! Немец главный!
– А Франция? А Испания? А Италия?
– Эти, Одиссеюшка ты мой, выдохлись. Не тот напор. Бывал ты у них?
– Бывал, Пётр Фомич.
– Ну и как?
– Прекрасно живут. Лучше нас в сто раз.
– Кишкоплуты. Видал я их. Показывали этих нам, образно говоря, в телевизере. Париж этот с Римом. И что? Все жрут, пьют и улыбаются. Улыбаются, жрут и пьют.
– Так чего же в этом плохого? Счастливая жизнь. Люди живут в своё удовольствие.

– А! – махнул рукой Пётр Фомич. – Ушли мозги в желудок. Не бойцы они, нет. Да ещё через одного гомосэк с лесбияном, прости господи. Нет, этих – в утиль. А вот Немец – он да, работает. И поджидает, когда под него все ляжут. И Грек, и Лях, и Болгар, и Португал. Не мытьем так катаньем. Раньше Немец норовил всё танком, а теперь-то – банком. Вот оно что, Очки ты мои Крылатые. Поумнела немчура. Хотя… Невезучий он, Немец. Даже жаль его, твердозадого. Сколько раз уже империю свою городил. Три аль четыре? И всякий раз – швах и пыль. На Русского зачем-то попёр. Ну не дурак? Русского ведь одолеть на этой земле никак не можно. Почему что Русский завсегда всех повергнет. Такая у него участь.

– Пётр Фомич, какая-то тут у вас, простите уж меня, неувязочка.
– Какая такая, Колобок ты мой Четырёхглазый, неувязочка?
– Вы же только сейчас говорили, что Америка нас…
– Это я – образно говоря. Мериканец с Китайцем Русского, конечно, на пару одолеют. Тем паче если им Немец со своей империей подсобит. Там и Француз-лесбиян из-под очередной юбки подтявкнет. И Турок ущипнёт. И Поляк подшипит. И Англичан со своего сырого Лондона пальчиком погрозит. Да и наш родной Хохол сгоряча, может, галушкой бросит… Это, конечно, всё так. Никаких сумнений. И вроде бы – всё! Кресты. Махнули на глобусе на Русского рукой. Амба, не жилец. Ан нет! Русский полежит-полежит, покряхтит-покряхтит, пропердится, в луже умоется, икнёт – и на печь. Отмогаться. А через полвека лет глядишь – он с печи слез и опять в силе. Здоровый, как боров. Морда красная, но добрая. А сам малость во хмелю, но, однако, с рогатиной. А за ним ещё, образно говоря, Удмурт да Якут, Казах да Белорус. И у каждого по дрыну. И у всех морды красные, но добрые. И вроде добрые морды-то эти все мордовские и бурятские, а есть в них во всех какая-то дурца с отчаянкой. И все слегка во хмелю, так что без дрына на ногах не стоят. И чего от них ждать – ни одна Обама и ни один Тэтчер не знают. Боязно? Боязно. Всем боязно: и Русскому с Калмыком, и Мериканцу опять же забота, и Немцу с Англичаном дума. Не знают они все, что с этим Татарским Русским делать. Не впихивается он в ихний мудрый чертёж. Он им всем – как оса в трусах. Неясный зверь неприятной породы. Раскорячился, понимаешь, на сколько там мильонов километров, прибрал байкальскую воду с сибирским кислородом, воронежский чернозём с заполярным газом – и сидит. Под мухой. Бьют его Наполеон с Гитлером, бьют, а ему всё как с ящерицы хвост. Чудно! Как говорится, во саду ли, в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла – вот тебе задачка. Однако пойдём, Ломоносыч-Кривоглазыч ты мой, на двор. Курну я перед картоплей с моркошкой. В избе-то дымить – чертяку кормить.

Стоял, помнится, прекрасный июньский вечер. Остров алого заката тонул за синим морем леса. По небу вились розовые стеариновые изводы облаков. Поле отчаянно стрекотало. Вкусно пахло предросной травой. Закукукала кукушка. Я было начал считать в смысле остатка жизни. Но на шестьдесят восьмом «ку-ку» махнул рукой. Сто четырнадцать лет – многовато.

Пётр Фомич курил, как курят все старики в Пуньках. А может быть, как все мужики от Калининграда до Камчатки. Правая нога – на левой, правый локоть – на колене. Кисть левой руки свисает с ноги позади локтя. Папироса в правой руке между расслабленными указательным и средним пальцами, лежащими у самого лица. Плохо объяснил, знаю. Но лучше не получается.

Русский Роденовский «Мыслитель». А может – «Мефистофель» Антокольского.

Образно говоря.
– Готова картопля-то! – крикнула Зинаида Васильевна. – Идите нешто, криводумы.
– Идём! – отозвался Пётр Фомич. – Завтра жарко будет. И карась станет хорошо клевать. Ну, пошли заправляться, Москва.
Заправлялись под обсуждение пенсионной реформы.

На следующее утро мы ловили карасей. Я поймал одного, Пётр Фомич – двенадцать. Обсуждали проблему Курил, Японца, монголо-татарское иго, Кубинца, Карибский кризис, Петра Первого.

Вечером ели жареных карасей всё с теми же картоплей и моркошкой. Обсуждали Российский флот, Ивана Грозного и Чечена.

Потом были грибы с Путиным и Армяном. «Макарошки» с Чукчей и Брежневым. «Гречаня» под Медведева.

Много чего ещё было. Но странное дело: в глубине души, какую бы ересь ни городил старик, я почему-то всегда соглашался с Петром Фомичом. А ещё больше – и ещё в большей глубине души – с Зинаидой Васильевной.

В общем – с ними обоими.

Соглашался, образно говоря, конечно.

Владимир ЕЛИСТРАТОВ