Максимыч выскочил в тёмные сенцы, хотел изо всей силы грохнуть за собой низенькой дверью. Грохнуть не получилось – у двери был старушечий, незлобивый характер. Лишь прошелестела старым дерматином по косякам, закрылась мягко, покладисто, не выдавая хозяйских чувств. А хотелось их выдать, ох хотелось. Чтобы бревенчатые стены затряслись, чтобы часы с кукушкой в зале на пол вдребезги (потом починит).

Совсем нервы никуда. А думал, на пенсии научится жить благостно, мудро, внучку уму-разуму учить. Такой дед научит…

Впотьмах нашарил ногой растоптанные, но крепкие ещё самоходовские башмаки: в них и в лес, и по огороду хорошо. В углу висели пучки сухих, слабо пахнущих лекарственных трав. На ощупь отыскал среди них удочки, брезентовый рюкзачок – хоть здесь порядок, всё на своих местах.

А куда, кроме рыбалки, податься в минуту раздрая? Нехорошо, ах нехорошо получилось. Сын с семьёй приехал в гости – и старик разругался вдрызг со снохой. Связался чёрт с младенцем. И вот бежит как мальчишка, а вслед жена кричит:
– Максимыч, поймай золотую рыбку! Возьми с неё хоть корыто – наше-то совсем прохудилось!

Спасибо, жена, ты, как всегда, подставишь крепкое супружеское плечо.

С чего началось. Утром за блинами сноха Валя спросила, какой идиот прицепил кошке колокольчик. Так и сказала: идиот. Кошку она год назад привезла из города, купила породистую, дорогую, но у внучки обнаружилась аллергия.

Издевательство, возмущалась сноха, кошка вам что – корова? Создание нежное, нервное, а тут звон, звяканье. Запросто может заболеть и даже умереть от стресса.

– Не помрёт, – Максимыч проглотил «идиота», но затаил глубокую обиду. – У кошки стресс, а птицам смерть. Она всех наших и соседских синиц, воробьёв, трясогузок переловила. Ладно бы от голода, а то с жиру, от скуки… Спасибо колокольчику – распугивает птах.
– Она же хищник! – Валя округлила без того круглые как плошки молочно-голубые глаза. – Давайте будем из-за птичек портить нервную систему кошке!

Максимыч некоторое время молчал, возил блином в сметане: собирался с мыслями.

– Из-за птичек. Ага. Ладно. А ничего, что без птиц паразитов в огороде развелось – ядом поливаем, после отраву эту едим? Внучка вон кушает клубнику-смородину – одна химия, опрыскиваем с весны до осени. Когда уже дойдёт до вас, что в природе всё взаимосвязано? Человечество такое напортачило – тысячу лет за нами не разгрести.

Жена сладко, без нажима заметила:
– Уборную перебрать не можем, а меньше чем в масштабах человечества не мыслим, – это она насчёт уборной, которая в углу огорода белела новенькими досками, но пока стояла без дверей. – Людей на старости лет смешит. Его у нас Гретой Тунберг прозвали. Кружок юных натуралистов на дому. В углу не даёт пылесосить: паутину-де смахну – равновесие нарушу. Круговорот какой-то, пищевая цепочка. Мухи, клещики, комары у него должны ликвидироваться естественным путём.

– Нет! – крикнул Максимыч. – Давайте вашими пластинами и брызгалками травиться! Утром после них с головной болью встаём, ребёнок пятнистый…

– Это у дедушки живой уголок, – важно вставила внучка. Пальчиком указала под стенные ходики. – Мы дневник ведём. Паук большой, у него на спинке крестик. Он пьёт кровь из мухи. Сначала втыкает жало, она дрыгается. Потом пеленает мушку, как куколку, и утаскивает в кладовку. Там много мушиных скелетиков.

У снохи раскрылись пухлые губы, вымазанные вареньем со сметаной:
– Вы в уме? Ребёнку?

Максимыч бросил блин – брызги по весёленькой яркой клеёнке.

– А человеку у природы не грех поучиться! У того же паука – упорству и терпению нечеловеческому. Она, – мотнул в сторону жены головой, – мокрой тряпкой хрясь по его домику. А паук знай снова плетёт. У лебедя бы верности поучиться. У собаки – умению любить без корысти. А у кошки – чистоплотности. (Камешек в Валин огород – вечно у неё бюстгальтеры глубиной с суповые миски развешаны на кровати, спинках стульев.) Только вот людям у людей нечему поучиться. Разве что слепоте душевной да хапанью ненасытному. Э-эх!

Вмешалась жена. Велела всем прекратить прения, завтракать и помалкивать. В процессе еды вырабатывается желудочный сок, и при негативных эмоциях может образоваться язва. Тоже грамотная. Нахлобучит очки на нос и уткнётся в газету «ЗОЖ», чисто профессор. Не дай бог её в это время побеспокоить – где, допустим, чистые носки лежат, или что поросёнку намешать.

Что Максимычу было особенно больно – сын не вмешивался. Кормил таращившуюся дочку, с преувеличенным старанием макал в сметану свёрнутые в конвертик блины, усиленно вытирал ей замурзанный ротик.

Когда всё поменялось ролями? Кто знал, что из тоненькой девочки, которая в первые приезды не отрывала восхищённых глаз от сына, жалась по углам, стеснялась выйти к столу, шелестела как мышь, – сформируется вот такая Валя.

Заматерела, раздалась вширь, излучает неколебимую уверенность, презрение и покой. Начальство! Заведует общепитом, кафе «Весёлый пекарь». Максимыч не доверял этим вот весельчакам. «Весёлый молочник», «Весёлый портной», «Весёлый хлебник». Кто их знает, что они там химичат, веселясь? Можете представить «Весёлого хирурга», допустим, или «Весёлого вагоновожатого»?

Из спальни доносились мирные, сытые голоса жены и Вали. Тоже дивно: поначалу Валя категорически не понравилась жене: «Только через мой труп!» Максимычу же и приходилось сноху защищать. А нынче спелись – водой не разольёшь.

– Ну и характер. Как вы с ним всю жизнь терпите? – медовым голосом пела Валя.
– Что делать, – притворно вздыхала жена (бедняжка, с таким чудовищем сорок лет мучается). – Хочешь с мужиком прожить – по карманам сто ключиков к нему должны быть наготове рассованы.

Валя отрезала:
– Нет уж. Не хватало ещё ключики к ним подбирать. Распустили мужчин. Пускай сами нас завоёвывают.

В былые времена сноха не смела глаза поднять на свёкра-батюшку. Вот в какую силу нынче женщины вошли. Это и была последняя капля терпения, тут Максимыч и выскочил из избы.

Природа всегда в таких случаях отрезвляла и успокаивала. Как невесомая повязка, как прохладная рука на пылающий лоб. Пока идёшь по деревне – ещё кипишь, будто сдёрнутый с плиты чайник. А вышел на простор – даже воздух другой. Лесок, на вырубках редкий и светлый. Пирамидки молоденьких сосен – тут в сезон можно маслят, рыжиков набрать. Крошечные грибные детёныши ещё только нарождаются, хвою головками раздвинули. От внучки Максимыч слышал детский стишок:
– Нежное тельце ребёнка маслёнка
Освобождаю от плёнки пелёнки…

Потом вход в царство, в храм, хоть кепку сдёргивай и к груди прижимай. Колонны вековых сосен сомкнулись над головой аркой. Здесь в самую пасмурную погоду сухо, светло и торжественно, как в церкви. Стараясь не споткнуться, ступаешь между вылезших корней. Они отполированы и точно покрыты драгоценным лаком самым умелым деревянных дел мастером.

И тишина, ни души. Хорошо! Одинокие люди вызывают усмешку, их жалеют. А ведь на самом деле одиночество – это когда белка выскочила из колеса и имеет возможность посмотреть со стороны на дурацкое колесо и на бессмысленно суетящихся в нём других зверьков. Ещё неизвестно, кого жалеть.

Вот и изгиб речки, тайное место Максимыча. Его с дороги не разглядишь. Крапива и чертополох в рост человека, под настеленными досочками хлюпает ледяное чёрное болотце в маслянистых кругляшках ряски. Идёшь, идёшь – и вот он, сухой полуостровок, загнулся песчаной подковкой вокруг речки. И никому о том месте неведомо. А то, знаете, развелось любителей сетей, электроудочек.

Вода серебряная, вода золотая, на зорьке алая… Много о ней сказано разных хороших слов. Максимыч знает одно: вода с рук смывает грязь. А если просто сидеть рядом, смотреть на неё – смывает грязь с души. Вот так-то.

Высоконький бережок, поросший муравой – она здесь необычная, лазоревая. Максимыч выкопал в крутом склоне узкие земляные ступеньки, чтобы удобнее было спускаться, приделал лёгкие перильца. На мели воткнуты рогульки. Камушками-голышами выложено место для костерка, тут же висит на сучке чистый, выдраенный песочком, вытертый осокой до блеска котелок… Маленький, отгороженный от всего света личный рай.

Имеются мостки – в жаркую погоду сидеть, опустив ноги, как в ванночку, в нагретую стоялую воду. Стайки мальков тычутся в икры. Сноха была в санатории, ходила в кабинку, где клиенты корчатся от щекотки и хохота. Специальная процедура с рыбками, платят бешеные деньги.

А Максимыча ждал пренеприятный сюрприз. Кто-то хозяйничал в его сокровенном месте. Ощущение – будто схватил в кармане чужую вороватую руку.

Больше того – в примятых ивовых кустах белел автомобиль. Огромный, как автобус, внедорожник – а как же, надо ведь людям пыль в нос пустить.

Городок у них маленький, старинный, улицы кривые, дореволюционные, самые что ни на есть велосипедные. До магазина полтора метра, до садика за чадом – рукой подать, но как можно, они ведь не нищие ножками топать. Встанут два таких встречных барана, лоб в лоб, на узком мостике – и ни туды, ни сюды. Вдоль улиц не пройти – выставка понтов, у кого машина круче. Тошно смотреть, тьфу.

Джип прошёл в сторонке – иначе бы Максимыч сразу заметил колеи. Багажник открыт, валяются белые пластиковые мешки – в таких оптом продают сахар и муку. Молодой мужик с ранней проплешинкой в волосах, пыхтя и постанывая, работал лопатой. Его бабьи круглые ягодицы туго обтягивали джинсы. У настоящего-то мужика, известно, зад не больше двух тощих пачек махорки. У Максимыча такой.

Мешки, с готовностью раззявив отверстия, стояли рядом. Мужик поддевал остро наточенным лезвием, с хрустом снимал дёрн с лазоревой муравой, добирался до сухого, текущего золотой речкой песка. Надругался над бережком, на котором сиживал Максимыч, изрыл норами и пещерами, истерзал, испоганил.

– Здрасьте! – мужик с брюшком рад был передохнуть, с размаху воткнул штык в сыпучее золото. Улыбался во весь рот. – Как ловится рыбка, большая и маленькая?

Такой приветливой наглости Максимыч не ожидал. Молча ушёл метров на десять вверх по течению и стал разматывать удочки.

– Извините, сейчас уеду, – примирительно крикнул мужик. – Нарушил я ваш покой.
– Природу ты нарушил, – не выдержал Максимыч. И пошёл, и пошёл заводиться: – Тырите песок, глину, однажды чуть ноги не переломал в такой яме-ловушке. Готовы полземли увезти на свои поганые коттеджи. Лишь бы перед носом вылизано-ухожено, а за оградой трава не расти. Деятели, так вашу.
– Чего? – опешил мужик. – Мухоморов ты, дядя, что ли, объелся? Да с пяток мешочков не убудет. Берег тобой купленный? Какой-то ты негостеприимный, дядя.
– «Дядя»… Среди псов дядю себе ищи… Один нароет пять мешков, другой… Гады вы, – губы у него дрожали, худые тёмные руки, разматывавшие удочки, тряслись. – О детях-внуках подумали? Пустыню после себя оставите. Загадили всё, что можно. Как фашисты – те вон тоже чернозём составами увозили…

– Фашисты? – мужик подумал. Выдернул лопату, перехватил удобнее и пошёл на Максимыча. Стало видно, какой он, несмотря на пузцо, крепкий, плотный – небось, занимается этими модными тыква… тыквондо.

Но ни пяди родной земли не уступил Максимыч. Стоял как распушённый, взъерошенный воробьишка – сермяжная рубашка, перед откормленным гусём. Гусь и есть.

Мужик повисел-повисел над ним, сплюнул.

– Стариков не трогаю, а не то…

Скомкал пустые мешки, полные покидал в грузно осевший багажник. Машина бережно тронулась и, переваливаясь, скрылась из виду, как белый корабль в зелёных травяных волнах. Увозила в багажнике Максимычев бережок.

Его слегка колотило. Сел на изуродованную землю. Вот тебе и подзарядился положительной энергетикой, етит твою. Почистил душу.

Бездумно смотрел в воду. Уду выгнуло и повело, леса напряглась. На крючке плясала крошечная жёлто-полосатенькая рыбка. Максимыч осторожно отцепил, бросил в воду окунька. «Расти, малыш. Чтоб не попадался, пока не нагуляешь с полкило».

Жена ругалась: «Хоть бы мелочь принёс. Через мясорубку бы пропустила, котлет нажарила. Хоть какая польза. На огороде дел полно, а он на речке просиживает». После окунька Максимыча маленько отпустило. Огляделся. Место разорено, но можно передислоцироваться вправо. Снова начать обустраиваться. Ступеньки, перильца, очажок.

За спиной послышался мягкий автомобильный шелест. Чего забыл этот… гусь мухоморный? Решил всё же тронуть старика? А, лопатку забыл, валяется… А как же: в следующий раз чем раны земле наносить? Нелюди.

Дверца хлопнула, мужик вылез, встал за спиной. Не уходит. С лопатой в руке. У Максимыча тощие лопатки под рубашкой поджались, как крылышки. Кто их знает, этих нынешних молодых? Они нынче бешеные, за слово, за взгляд убьют.

– Отец, ты это… Прости. Виноват. Может, как-то можно местечко в порядок привести? Песок обратно…
– Засыпь себе песок знаешь куда, – непримиримо буркнула перекошенная под старенькой ситцевой рубахой спина Максимыча. – Ты пять минут тут геройствовал. А местечку пять лет понадобится, чтобы раны затянуть.

Мужик сел рядом, стянул футболку – жарко. Рассеянно бросал в воду крошеные ивовые веточки. Их крутило в водоворотиках. Кашлянул.

– Тут это… У меня элитная «беленькая» имеется, непочатая. С юбилея вожу… Чипсы, сухарики.

У Максимыча (считай, со вчерашнего не ел, испорченный завтрак не в счёт) задрожала в солнечном сплетении теплинка. Проворчал:
– Потом пьяные-то носитесь, людей давите, – его ответ можно было расценивать как ни да, ни нет. Или – как и да, и нет.
– Да тут наши дачи рядом… Да и, пока сижу, проветрюсь.

Развели костерок, нанизали на прутики плотвичек. Саня – так звали молодого мужика – оказался слаб, сразу развезло. Заплетающимся языком объяснял:
– Жена пилит. Видите ли, земля ей на участке тяжёлая. Вези да вези песок, непременно речной. И картошка на песке слаще, и от слизней хорошо. До этого тоже песок с карьера возил – фундамент под гараж тёще цементировал. На ферму – за навозом… Помоложе была – катал в шоп-туры, шубки, тряпки, цацки. Сейчас вот на дачу переключилась. Не знаю, что хуже.

И оба, потеплевшие и подобревшие от спиртного, приходили к консенсусу. Приземлённые существа эти жёны, виснут на ногах – хуже гирь. Сколько новых гениев бы на свет появилось, писателей разных, учёных, изобретателей – так нет, не дают. Загрызёт в зачатке женский пол. Кому добывай шмотки с Турцией, кому навоз с песком в огород.

И ведь не виноваты они. Такими их создал Господь Бог, такова их алчная, мелочная, сварливая порода. Сперва вилять хвостом, завлекать. Потом обустраивать гнездо, растить птенцов – вот и всё их предназначение. А самое главное – у мужиков под корень подрезать крылья, и в курятник их, на запор на всю жизнь.

И вместе с прозрачным дымом неслись недружные, надрывные голоса, молодой басок и хриплый старческий тенор:
– Дивлюсь я на небо да думку гадаю:
Зачем я не сокол, зачем не летаю?

И правда, казалось, ещё немного – и разверзнутся небеса, откроются надзвёздные дали, расправятся крылья, и взмоет душа «подальше от света, искать утешенья, томясь без привета»…

Пока не кончилась «беленькая».