Шутник
25.11.2020 16:44
ШутникЛю – так звал её муж, то ли сокращённо от Люси, то ли от «люблю». Лю – худенькая и большеглазая. Вообще, большеглазость красиво, но когда она снимала очки и утомлённо растирала сгибом кисти припухшие, точно заплаканные глаза – собеседникам делалось не по себе. Они пугались и махали руками: «Скорее, скорее надень очки обратно… И не надо, не снимай больше, бог с тобой».

Конечно, глаза – зеркало души. Но зеркала тоже должно быть в меру.

И уж очень она была тревожная, болезненная, всегда будто с испугом во что-то вглядывающаяся. Вы заметили, что в таких случаях субтильных обидчивых, нервных дам судьба уравновешивает толстыми румяными мужьями-сангвиниками? Таким был её муж Полубатонов. Он любил поесть, копаться в гараже с машиной, а дома – разгадывать кроссворды.

– Лю, как называется лодочник, перевозящий через реку мёртвых? Анус… Нахер… Харон!

– Так, наркотическая смесь. Ну и вопросики. Кокаин, гашиш… Не подходит, должны быть буквы «л» и «д». Неужто ЛДПР? Как ты говоришь, ЛСД? А я-то думаю, при чём тут Жириновский…

Утончённую Лю коробили его неуклюжие потуги на шутку. Когда Полубатонов вышел на пенсию, по телефону в отчаянии делилась:
– Такое ощущение, что наступили вечные ужасные выходные. Всё ждёшь, когда кончатся затянувшиеся суббота и воскресенье. И вдруг понимаешь: никогда! Никогда не кончится этот кошмар. Нет-нет, нужно на законодательном уровне ввести запрет мужьям выходить на пенсию и мозолить жёнам глаза.

Полубатонов запомнился мне большим, неповоротливым и вечно виноватым. Виноватым перед женой, перед потревоженным котом («На хвост наступил нашему Барсичке, бегемотина этакий, вот мы его за это цапнем!»). Виноватым перед холодильником, который он имел привычку открывать (выпускать холод!), чтобы надолго очарованно замирать перед ним… Виноватым перед колбасой, что съел без спроса.

С Лю было сложно всем. Прежде чем с ней заговорить, требовалось обдумать предложение, тщательно процедить слова, отфильтровать смысл до дистиллированного состояния – и озвучивать осторожно, небольшими дозами, во избежание непредсказуемой бурной реакции. И всё равно она всегда что-нибудь подозревала, с сомнением вглядывалась огромными глазами, мгновенно наливавшимися чистой слезой, – не кроется ли здесь обидный подтекст? В одно мгновение накручивала, нагромождала в воображении – и не хрустальные дворцы, а подвохи, инсинуации, ужасы, пропасти, чёрные замки, оглашаемые вороньим криком.

Страх номер один – сын. И номер два – сын, и номер три – сын, сын, сын. Воображение с готовностью подкидывало страшные картинки. Вот он, красивый и златокудрый, лежит на грязном асфальте под колёсами автомобиля, и ручейки крови смешиваются с радужными бензиновыми… Или застыл на дне реки, как спящая в хрустале царевна. На каком-нибудь утоптанном газоне под окном многоэтажки, в квадрате полицейских жёлто-чёрных ленточек…

Лю рассказывала, как приучила сына ежедневно отмечаться. Однажды от него был звонок на мобильник. Доносились какие-то звуки, тяжёлое дыхание, и как будто лилась вода.

– Алло, алло! – кричала изо всех сил Лю. Перезвонила – никто не берёт. И снова звонок с его номера, звуки льющейся воды, шаги. Лю всё поняла. Сын доверчиво открыл незнакомцам дверь. Ворвались, повалили, потащили в ванну – топить, пытать, дознаваться, где золото-брильянты.

Золота у сына нет, но грабителям много ли надо? Увидели на вешалке кожаное, отороченное чернобуркой пальто. В комнате дорогой ноутбук, синтезатор, увлажнитель воздуха. Много толстых новеньких книг на полке. Нынче книги роскошь, часто непозволительная. Значит, есть чем поживиться.

Как раз накануне он вызывал сантехника – тот, небось, порскнул глазёнками туда-сюда, навёл приятелей-наркоманов.

Всё это мгновенно, ясно, как на экране, вообразила Лю. В глазах сразу закипели слёзы, в груди знакомый мятный холодок. Набирала и набирала – номер был недоступен. Видимо, звонки раздражали грабителей – отключились. Вот снова появился в сети, но не отвечает. Да что за прятки-жмурки такие? Лю взяла себя в руки, сосредоточилась, выстроила алгоритм действий. Звонить в гараж Полубатонову (отец он или как?) – пускай пулей мчит к подъезду. До сына ехать два часа. Ах, не успеют! Но всё лучше, чем сидеть сложа руки.

Вот что: срочно искать телефон частного охранного агентства в городе, где живёт сын, пускай высылают группу быстрого реагирования. Хотя ведь атаковать и взламывать квартиру они не имеют права… Тогда пускай передёргивают затворы и кричат: «Вы окружены, сопротивление бесполезно!»

Лю переведёт бойцам деньги прямо сейчас, какую угодно сумму. Мобильного банка у неё нет – значит, бежать к банкомату. Одевается, дрожит, всхлипывает… И тут звонок. Сын! Живой-здоровый. Интересуется, по какой причине от мамы 30 пропущенных звонков. Видите ли, телефон у него в кармане сам собой включился, перекатывался и вёл себя неадекватно. Гора страхов родила мышь. Или наоборот.

Лю разрыдалась. Рассказала сыну о ЧОПе, о группе захвата, которые обнаружил бы он сейчас на лестничной площадке… Сын выслушал. Проникся. Впечатлился. Договорились устраивать перекличку. Как миленький каждый день посылает смайлики.

Сын Лю не был женат.

– Ты взрослый человек, и я поддержу тебя во всех решениях. Лишь бы ты был жив, здоров и счастлив, – повторяла Лю как мантру. И тут же, подобно пушистому червю-шелкопряду, заводила тихую упорную, подтачивающую, опутывающую работу. Проникновенным, задушевным голосом начинала: – Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Но тебе не кажется, что Леночка (Нинуля, Катюша, Дашенька)… – и ронялось зерно сомнения в достоинствах будущих снох.

Заканчивалось всегда: «Конечно, ты волен поступать, как считаешь нужным. Я лишь выразила своё мнение».

– Вот тут как раз читаю про князя Андрея, – шуршала страницами и с придыханием, торопливо, пока сын не прервал: – «Никогда, никогда не женись, мой друг; не женись до тех пор, пока не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить женщину, а то ты ошибёшься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным… А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам…»

Ради счастья сына Лю готова была бичевать себя:
– Поверь, сынок, я сама женщина и могу судить. Женившись, ты будешь жить не как хочешь ты, а как этого хочет женщина. Ты перестанешь представлять собой личность, будешь жениным мужем – и только. Любая женщина, и я в том числе, воспринимает замужество как безграничную власть над мужчиной. И чем дальше, тем процесс порабощения идёт по нарастающей. Малейшую самостоятельность мужа женщина воспринимает как личное оскорбление. Её задача – изменить его «под себя». Только приёмы разные: если дура – жёстко ломает, если умная – хитростью и лестью плавит в нужной форме. Счастливых семей нет. Есть те, где не выносят сор из избы, – говорила Лю.

– Вот Таня, удивительная девушка, – говорила я.
– Танюша всем хороша, но у неё папа, – мягко объясняла Лю.
– И что папа?
– Эти отцы, они же сумасшедшие. Их принцесс же можно только в карете возить и пылинки сдувать. У них же сдвиг: как это их кровиночку коханую, алмаз изумрудный, отдать какому-то самцу.

Я напоминала:
– Предыдущая Света жила с мамой-одиночкой, но тебя это тоже не устраивало. Дескать, «у ямщика лошадь надсажена, у вдовы дочь изважена».
– Ах, как я сейчас жалею Светочку, – вздыхала Лю. – А у Тани папа и мама не чают души в дочери. Любая семейная неурядица – и она в слезах побежит к ним жаловаться. Против моего сына выступит коалиция из трёх человек, они задавят его!

– Ты представляешь, – возмущалась Лю, – Танин папа заточен на то, чтобы постель только после свадьбы, иначе это поругание чести дочери. Вообрази, они лежат в кровати, взявшись за руки, и не смеют друг друга коснуться. Но ведь сейчас принято, прежде чем узаконить брак, годами, десятилетиями проверять свои чувства. Слава богу, молодёжь пошла умная, практичная, не то что мы, дураки. У парней и девушек появились десятки возможностей жить, сохраняя свободу, не капая друг другу на мозги, не толкаясь задами на кухне… Откуда берутся эти папы с дремучими пережитками? Самодуры, домостроевцы какие-то.
– Два совершенно разных человека сведены и вынуждены жить бок о бок, ломая свои привычки, ломая себя – это уже драма! – ужасалась Лю. – Все хвалят девятнадцатый век с его целомудрием и добрачной чистотой, а ведь сколько на этой почве было сломанных судеб, измен, убийств, незаконорождённых детей. Девушки травились, топились, бросались под поезд, мужчины стрелялись… Ах, не зря золотой век дал столько богатого трагического материала для русской классической литературы!
– Всё перевернулось с ног на голову, – сокрушалась Лю. – Это раньше мужчины хвастались победами, а девушке мазали дёгтем ворота. Нынче штамп о разводе в паспорте – чёрная метка именно для мужчины. Значит, что-то с ним не так, значит, невыносимый характер или в постели несостоятелен, или нищий… Хорошего мужа жена просто так не отпустит, вцепится мёртвой хваткой.
– А для современной женщины, – поднимала бровки Лю, – наоборот, штамп о разводе – как звёздочки на погонах, как флаги покорённых государств, как свидетельства побед. Чем их больше, тем лучше. Значит, женщина востребована, состоятельна и самодостаточна, не её выбирают, а она выбирает.
– Знаешь, что сын мне сказал? «Не живи за нас, дай нам самим сделать наши ошибки». Ради бога! – понижала голос Лю. – Делайте ошибки, но не детей! Полюбуйтесь, сколько грубых и обоюдных ошибок ходят в садики и школы… Полубатонов! – трагически кричала она в соседнюю комнату. – Хватит сидеть в своих кроссвордах! Ты отец или как?

Полубатонов умер мгновенно. Сердце. Вот только что они завтракали, планировали поход на рынок за картошкой. Лю строго его отчитывала (всегда есть за что). Муж виновато улыбался, тайком скармливал под столом коту кусочки колбасы… И вдруг табурет опрокинут, он лежит на полу, а Лю ползает вокруг и воет.

Откуда-то люди в толстых синих спецовках, немногословные, что-то хозяйски делают с мужем. На затоптанном полу оранжевые чемоданчики, игольчато утыканные стеклянными пробирками. Настежь раскрытая дверь, сквозняк, холод в квартире, забившийся под диван кот, заглядывающие соседки.

Почему его не кладут на носилки, ведь ему холодно! Его сильно подбрасывает от утюжков с проводами. Значит, жив! Он лежит огромный, вытянувшись почти через всю комнату. Резко, молочно белеет под задранной, расстёгнутой рубашкой грудь и вывалившийся из брюк живот. Врач держит его вялую большую волосатую руку, смотрит на часы… Не мужу, а Лю делают укол. Громко и раздельно – чтобы она поняла – говорят, что нужно вызвать ритуальные службы. О чём они, какие службы?
Лю, полусонная от укола, предлагала соседкам чаю, кофе. Они странно на неё смотрели. Уложили на диван, укрыли тёплым халатом. Хлопотали, звонили куда-то. Когда Лю открыла туманные глаза, она лежала в квартире одна.

Сын за границей, никак бы не успел. Лю неприлично торопилась с похоронами: хотелось побыстрее спрятать тело в землю. Казалось, тогда рассеется тягостный туман в голове, всё встанет на свои места. «Не ты первая, не ты последняя, – утешали соседки. – Наших вдовьих рядов прибыло».

– Слушай, – спрашиваю я, – но как же вы проморгали сердце?

Иногда он растирал грудь и жаловался. Но ведь он и правда всегда выглядел таким румяным здоровяком. Лю его стыдила: «Полубатонов, ты слишком трепетно к себе относишься. Ты мужчина или как?» Высмеивала: «Трухлявое дерево долго скрипит. Судя по твоему нытью, ты кандидат в долгожители». Хвасталась: «Вот у меня постоянные перебои, но я над собой не трясусь. Валидол под язык – и вперёд».

Он менялся в лице:
– Люсёныш, не запускай болезнь, это очень серьёзно. Давай запишемся к платному кардиологу, проверим твоё сердечко. Закажем эпиляцию… или как там, эпилепсию… В смысле, экспертизу!
– Господи боженька, – шепчет Лю, думая, что я не слышу. – Лишь бы моему сыну не досталась такая жена, как я.

Мы пьём чай, в дверь звонят. Лю хватает меня за руку: «Пошли вместе… Хотя нет».

Возвращается и на мой вопросительный взгляд отвечает странно:
– Никого. Так и должно быть.
– Мальчишки балуются, – предположила я.
– Это не мальчишки. Это он. Полубатонов, – строго говорит она. – Он приходит иногда. Звонит в дверь, открываю – никого. А он там. И ты меня не разубеждай. Как ты не понимаешь. Если в дверь звонят, а там нет никого, значит, это покойный. Неприкаянная душа. Нужно сходить в церковь, помолиться, чтобы его побыстрее пустили туда.

Снова раздаётся звонок, сопровождаемый приглушённым смехом и удаляющимся топотом.

– Вот видишь, – Лю смотрит на меня огромными, сквозь очки, плавящимися в слезах глазами. – А не открывать нельзя. Он обидится.

Лю попала в нервное отделение. Просто она – это было через неделю после похорон, – отлично выспавшаяся, открыла утром глаза, потянулась, как кошечка, в своей мягкой пижамке. Хотела с весёлым ужасом рассказать Полубатонову, какой дурацкий сон ей приснился, – тьфу-тьфу, куда ночь, туда и сон. И как ему надо беречься, им обоим надо беречься и заняться здоровьем, не молоденькие уже, ездить летом в Пятигорск на воды, перейти, наконец, на раздельное питание, гулять в парке, летом велосипед, зимой лыжи. И она, Лю, перестанет его пилить, и вообще всё, всё с этого утра пойдёт по-другому.

Она живо, как девочка, обернулась влево, где всегда спал Полубатонов… Пустая непримятая подушка, плоское одеяло… И до неё дошло. Лю, прижимая ручки к груди, пыталась передать мне, что в этот момент почувствовала, – со свойственной ей образностью и эмоциональностью, она всё-таки бывший педагог.

– Бывают тектонические сдвиги, да? Громадные плиты сталкиваются, ползут. И вот у меня в голове будто какие-то плиты давили, сжимались… И вдруг соскочили – череп чуть не треснул, и гул, пустота, в глазах черно.

Она сидит в холле под больничными анемичными, зябкими пальмами, в лопнувшем от старости кресле. Её тянет на масштабные, космические сравнения.

– Ты не замечала, когда человек уезжает в командировку или ещё куда, на его месте точно образуется маленькая чёрная дыра, оттуда веет холодком? Просто физически чувствуешь отсутствие – хотя разве можно чувствовать отсутствие, абсурд какой-то.

Это если человек уезжает. А если уходит навечно, умирает… О, это такая огромная дыра в какое-то иное измерение, пространство. Там, где до этого жил человек, будто рвётся полотно жизни, открывается вход в никуда, в ничто. Неведомая сила тянет, засасывает в сто раз мощнее. Цепляешься за края, на тебя дышит пропасть, и тянет прыгнуть вслед, как с крыши.

Лю пугливо смотрится в больничное чёрное окно, в котором, как в зеркале, отражается её фигурка. Окна тоже – зеркала ночной души.

– А знаешь, какие были его последние слова? Когда он увидел, что у меня лицо перекошено страхом? Он погладил меня и прошептал: «Лю, как зовут лодочника на реке мёртвых? Анус… Нахер… Харон!»
Я думала, он бредит. А он просто хотел меня рассмешить.

Нина МЕНЬШОВА
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №46, ноябрь 2020 года