В детский сад я почти не ходил. Родители, конечно, работали, но с нами жили бабушка и прабабушка, они присматривали за мной. Когда мне исполнилось шесть с половиной, отец всё же решил отдать меня в сад. Получить туда путёвку оказалось непросто, но папа был человек пробивной.

С бабушками жилось вольготно, поэтому в саду мне сразу не понравилось. Утром рано вставать, затем жить по режиму, делиться игрушками, участвовать в утренниках, наряжаясь в каких-то зверушек… Скучно. Тогда в садах к школе ещё не готовили. По душе пришлось немногое – например, маленькая молочная сосиска и какао с пенкой, но их давали нечасто.

Из разговоров родителей я понял, что ближайшей осенью меня в школу не возьмут, поскольку семь лет исполнится только в октябре. Значит, придётся мучиться в саду и весь следующий год! Осознав это, я подошёл к отцу с мужским разговором и честно признался:
– Папа, я хожу в детский сад уже три месяца, и мне там не нравится. Толку от него никакого. Утренники глупые, петь и плясать не желаю. Хочу поскорее научиться читать, писать, складывать цифры, узнать про моря, реки, разных птиц и зверей. Лучше я пойду в школу.

Отец удивился, но поддержал меня. Правда, с поступлением возникли сложности. Наш город активно строился, было много молодых семей, первые классы переполнены. Решили отдать меня в школу по соседству, где училась старшая сестра, она как раз оканчивала четвёртый класс, и её педагог набирала новых учеников.

Когда отец принёс туда мои документы, ему сказали:
– Не возьмём, нет мест. Приходите на следующий год.

Папа отправился к директору, настойчиво попросил. Учительница сестры его поддержала. В итоге меня включили в список, но с оговоркой: если к 1 сентября ситуация с недостатком мест обострится, с учёбой придётся повременить.

Лето прошло в трепетном ожидании. Велась подготовка: форма, мешок для сменной обуви, школьные принадлежности.

И вот оно, 1 Сентября! У школьного крыльца встречает учительница с табличкой 1 «А», мы сгрудились около неё. Отец заранее предупредил: когда поведут в класс, надо не тормозить, а мчаться и занимать место. Так я и сделал.

И вот в кабинете все парты заняты, а двое первоклашек стоят, сесть им некуда. У дверей и в проходах толпятся взволнованные родители.

Учительница зачитала список класса, меня в нём не оказалось. Папа спросил:
– В чём дело? Ведь его зачислили.

Педагог пожала плечами:
– Список составляла не я, все вопросы к руководству.

Отец куда-то отправился, бросив мне:
– Сын, сиди за партой и жди.

Вскоре он вернулся вместе с директором и завучем. Они заявили:
– В классе девятнадцать парт, поэтому учеников может быть только тридцать восемь, это и так нарушение. Вашему мальчику ещё и семи нет, а в списке несколько человек, которым уже восемь, по закону мы обязаны в первую очередь принять их.

Папа рассердился:
– Пацан всё лето ждал, когда пойдёт в школу. Все кругом талдычат: ученье – свет, учиться, учиться и учиться. Вот он пришёл, а вы его гоните. Человек тянется к знаниям, а вы ему по рукам.

Кончилось тем, что отец и ещё один мужчина – его сына тоже не хотели брать – принесли из подвала двадцатую парту, подремонтировали её и установили в классе. И я остался сидеть на своём месте.

Моя первая учительница, Клавдия Михайловна, потом не раз вспоминала эту историю: мальчика, который очень хотел учиться, и его боевого папу.

Я мало что помню из первых школьных лет. Писать начинали чернилами, поэтому парты были с наклоном и имели углубления для чернильницы и перьевой ручки. Сиденье одно на двоих учеников, как лавочка со спинкой. Парта в целом представляла собой фундаментальное сооружение, когда за неё садились, нужно было откинуть крышку, из-за этого в классе стоял грохот. Перед началом урока учительница брала паузу, чтобы он стих.

Писать перьевыми ручками оказалось очень трудно. Начинали с палочек, чёрточек, кружочков. Чернила проливались, мы постоянно пачкались, поэтому носили нарукавники. Без такого уже забытого теперь атрибута, как промокашка, обойтись было невозможно.

Я не понимал назначения урока чистописания: для чего нужно выделять какие-то буквы, где-то делать нажим, ведь и так всё понятно. Мне чистописание давалось плохо: то ручка брызнет, то рукавом размажу. В классе была девочка, очень старательная, когда писала, от усердия высовывала язык. Мы, пацаны, смеялись над ней.

Перед контрольной работой кто-то из одноклассников на перемене подсыпал ей в чернильницу мусор. Она села писать, окунула ручку, а в чернилах волосок. Посадила кляксу на листок, заплакала, слёзы закапали на тетрадку. Учительница поняла, в чём дело, затеяла расследование. Все молчали, но мы-то знали, кто это сделал.

Мне было очень жалко девочку. После уроков мы с другом наехали на этого «шутника». Наша пацанская ватага разделилась на два лагеря, одни говорили: так ей и надо, задаваке, а другие сочувствовали, ведь каждому обидно посадить кляксу. До драки не дошло, но решили больше так не делать: кто хочет, пусть старается.

В четвёртом классе меня приняли в пионеры – очень торжественно, в красном уголке ткацкого цеха нашего текстильного комбината. На сцене стояли красивые знамёна. Мы произносили клятву, и рабочие повязывали нам галстуки.

Потом была экскурсия по цеху. Станки издавали страшный грохот, в них крутились какие-то бобины с нитками. А у станков стояли женщины. Электрокары, как маленькие паровозики, возили по цеху тележки. Я проникся большим уважением к взрослым – как ловко они всем этим управляют. Но, честно говоря, желания трудиться в этом цехе у меня не возникло.

Ещё одну историю расскажу со слов папы, сам едва её помню. В нашем классе учились три девочки-подружки, жившие с нами по соседству. Их отцы были членами КПСС, один вроде как простой партиец, а двое других – руководящие партийные работники. Мы с друзьями вместе с этими девчонками часто возвращались после уроков домой.

В то время все игрушки в основном делали сами. В том числе мастерили такую забавную «кидалку-возвращалку»: из эластичного бинта с резиной нарезали полоски, а к ним крепили шарик – тряпку, набитую крупой. Кидаешь его в стену или в человека, а он от удара возвращается на резинке обратно.

И вот однажды зимой мы с ребятами по дороге из школы стали бомбить этих девчонок. Сначала всё было безобидно, они пищали, ругали нас, обзывали, а мы продолжали веселиться. Потом шарик попал одной девчонке в голову, она заплакала. Мы прекратили обстрел, все разошлись.

Дома мама этой девочки, заметив её зарёванное лицо, учинила допрос. Позвонила мамам двух других подружек. Да, только у партийных работников в то время дома был телефон. В ходе обсуждений история обросла разными небылицами: мол, мы специально изготовили это оружие, нарочно метили прямо в лицо, просто чудом не выбили глаза и не покалечили. Утром об этом стало известно руководству школы.
Директор вызвала наших родителей, так как «пострадавшие» требовали принять меры и отчитаться. Пришлось сообщить отцу, что ему нужно прийти в школу. Всё честно ему рассказал. Отец осмотрел мою резинку. Кинул пару раз в стенку, хмыкнул и, положив её в карман, сказал:
– Про эту штуку забудь. Чтобы больше я ничего подобного не видел.

Мы пришли в школу. В кабинете, кроме директора, были завуч и мама одного из моих «подельников». Завуч, показывая перед директором рвение, заявила:
– Как мальчики могли так поступить? Ведь это дочери уважаемых людей, коммунистов!

Мой отец удивлённо заметил:
– Значит, детей простых работяг лупить можно, а дочек партийных работников ни-ни? Тогда скажу сыну, чтобы только с детьми беспартийных дружил, а то мало ли что. И вообще, что вы раздули на пустом месте? Какие увечья можно этим нанести, к тому же зима, все тепло одеты. Или всё-таки дело в том, что беспартийные на партийных замахнулись?

Все остолбенели. Завуч пожалела, что сболтнула лишнего, постаралась исправить ситуацию:
– Георгий Леонидович, вы не так поняли. Для нас все дети одинаковые.

Отец усмехнулся:
– Вот и имя-отчество у меня появилось. А то всё – «родитель Саламатов». В общем, давайте заканчивать. Резинку я отобрал, сыну сделал внушение. Мы пойдём домой. Если будете раздувать эту ситуацию, пожалуюсь в районный отдел народного образования.

И мы ушли. На другой день директор снова попросил отца зайти, уже без меня. Объяснил: вышло недоразумение, а он просто вынужден реагировать на сигналы. Потом попросил не разглашать эту историю, особенно не упоминать о неуклюжем высказывании завуча.

Отец кивнул:
– Всё, забыли. Всякое бывает, это же дети.

Видимо, после нашего ухода директор переговорил с родителями девочек, и те поняли, что дело может принять политический оборот и получить огласку, поэтому попросили всё уладить по-тихому.

Кстати, дружить с этими девочками мы не перестали. Одна из них, помню, была кореянка, вскоре она уехала в Москву, куда её папа получил назначение.