В Рамешках никто не имел уличных прозвищ, одного Егора Лопарёва звали Жора-Паук. Он и походил на паука – чёрный, рукастый, с маленькой головой на раздавшемся вширь теле, а когда работал – Егор плёл корзины, – казалось, что не корзины он плетёт, а ткёт бесконечную паутину.

Работал он обычно во дворе, сидя на чурке, подставив солнцу начавшую лысеть голову. Останавливавшиеся у его калитки малыши как зачарованные смотрели на мелькание рук, на гнущиеся в пальцах длинные прутья, ровными рядами оплетающие стояки. Это непрерывное мелькание действительно так завораживало, что даже взрослому человеку через несколько минут становилось неприятно, и невольно думалось о затаившихся по углам, беспощадно ждущих свою добычу пауках, а малыши испытывали настоящий ужас, дрожью прокатывавший по телу.

Потом кто-нибудь из ребят постарше толкал среднего в направлении Егopа, средний, увёртываясь, толкал ещё меньшего, а тот – самого крохотного и безответного, и карапуз, втолкнутый во двор, оставленный наедине со страшным Жорой-Пауком, заливался горьким и обиженным плачем.

– Ты это, того… Не реви, – терялся Егор и, чтобы успокоить малыша, улыбался ему длинной большеротой улыбкой. Но лучше бы не делал этого, потому что, увидев перед собой иссечённое морщинами лицо и какую-то мертвяще-резиновую, растянутую улыбку, несчастный малыш заливался пуще прежнего.

Лукошки и корзины у Егopa получались отменные и, несмотря на небольшие размеры, необычайно вместительные. Ещё в них было какое-то изящество, если только это слово применимо к предметам, приспособленным для переноски тяжестей. Но изящество и неповторимость были, что отличало его корзины от других. И если покупатель, проверяя прочность, сжимал их возле уха обеими руками, они не трещали, как переламываемая лучина, а притёрто скрипели, и скрип получался хромовый, певучий.

Егор продавал корзины на бывшей ярмарочной площади, со всех сторон окружённой купеческими лабазами с каменными холодными полуподвалами и надстроенным деревянным верхом. Сюда заворачивали все автобусы, идущие на Максатиху и Бежецк, и первое, что видели выходившие на площадь пассажиры, – сидевшего в тенёчке Егора Лопарёва с прибившимся у ног выводком корзин, расставленных по размеру от самых больших, для грибов и клюквы, до крохотных лукошечек под землянику, которые любили покупать для своих внучек пожилые дачницы.

Это уже потом проезжающие обращали внимание на магазины и на бабок, торговавших яблоками, огурцами и помидорами, но сначала всё-таки был Егор, точнее, его корзины, в формах и линиях которых чувствовались временно застывшее нетерпение и готовность к движению и полёту. И всем окружившим его пассажирам, молча и изумлённо созерцавшим редкий товар, казалось, что хлопни сейчас в ладони – и вся эта стая взлетит в небо, закружит над площадью и колокольней.

Кроме плетения корзин, да ещё рыбалки, Егор, пожалуй, больше ничем не занимался. В Рамешках было три пожарных пруда, где водились караси, и летом он каждое утро сидел на берегу с удочкой. Увидеть его можно было даже в нелюбимые им августовские туманы, когда низины затягивало непроглядной пеленой, дышащей сыростью и холодом.

Помимо туманов, Егор не любил всякую плохую погоду – дожди, ветер, слякоть, и этому была причина. Он тяжело болел туберкулёзом и уже дважды по нескольку месяцев лежал в диспансере. Обычно упитанный, перед этим он вдруг начинал чахнуть, прямо на глазах худеть и высыхать. Болезнь он называл «тубиком» и говорил тогда, разглядывая свой запавший живот и высохшие руки, похожие на те прутья, из которых плёл корзины:
– Опять «тубик» зажирает, надо ехать лечиться.

В третий раз в диспансер Егор попал не весной или зимой, когда обычно обострялась болезнь, а в середине лета. Ожидая из города машину «скорой помощи», лежал у окна, и через открытую форточку на него веяло жаром. Егор был приятно возбуждён предстоящей дорогой, переменой мест; он только теперь понял, как надоело ему домашнее сидение, и, несмотря на сотрясавший его кашель, отдышавшись, тихо улыбался самому себе.

Беспокоило его лишь то, что он мало заготовил прута для корзин, а заготовленный так и остался лежать в сарае неошкуренным. Хотелось вернуться из больницы пораньше, потому что зимой, по снегу, будет трудно добраться до запримеченной им тальниковой поросли у реки Каменки. Но эти заботы были слишком слабы, чтобы он желал остаться дома.

Все последние дни стояла жара, но сегодня наконец собралась гроза, и эта перемена тоже порадовала Егора. По небу ходили тёмные тучи, но, как только собирались вместе для грозовой атаки, их тут же разносило по сторонам, точно от взрыва изнутри.

Наконец туча уплотнилась, налилась угрожающей синевой, прогрохотал гром, накрыв своими раскатами всю округу, и пошёл дождь – сначала слабый и робкий, как клевок птенца, а потом обрушился ливнем. Затем тучу свалило дальше, и не успела она ещё скрыться, как на её месте открылось пронзительной синевы небо с пухлыми, белыми смирными облаками. Снова сделалось жарко, листва вмиг обсохла, сияя в ответ небесному свечению своей яркой зеленью.

В тот же день Егopa, всё ещё с улыбкой вспоминавшего прошедшую грозу, увезли в диспансер, и месяца два о нём ничего не было слышно.

А потом соседу Охлопкову пришло от него письмо. Егор писал, что кормят отменно, бери добавки сколько хочешь. И хорошо, что у него «тубик», а не другая болезнь, и попади он в обычную больницу – сдох бы с голода без приварка со стороны.
Сосед Охлопков читал и ничего не мог понять. Человек немолодой и не всегда трезвый, работавший в бухгалтерии райпо, мало знавший Егора, он удивился, почему послание отправлено на его имя. Кажется, они не дружили, чтобы начинать переписку. Здоровались на улице, это было, раза два Охлопков покупал у Егора для своих племянниц корзины. Но и всё.

Такая простая мысль, что Егору, возможно, больше некому написать и единственный адрес, который он хорошо знал, был адрес соседа, бухгалтеру в голову не пришла. Но всё равно он расстроился и от расстройства выпил в тот вечер больше обычного.

А на следующий день, когда уже сидел на работе и, мучаясь, тайком вытирал обильно выступавшую испарину, не переставал думать, почему Лопарёв обратился именно к нему. Человек ещё и мнительный, постоянно чувствующий на себе влияние всяческих примет, знаков и чуждых сил, Охлопков решил-таки, что выбран он не случайно, что Егор, которому жить осталось всего ничего, этим отметил его, подал нехороший знак, и надо бы ему перестать выпивать, а то можно подхватить какой-нибудь «тубик-тузик».

После единственного письма известий от Егора Лопарёва больше не поступало. Правда, сосед Охлопков получил от него ещё одно послание или, опять же, тайный нехороший знак, но тот был настолько неправдоподобен и непонятен, что бухгалтер и сам сомневался в том, что увидел.

Случилось это уже в октябре. Всю ночь бушевала буря, трепала за стеной дома сад, и Охлопков, томясь от непогоды и плохого самочувствия после вчерашнего, как только начало светать, вышел на крыльцо. Было по-осеннему сыро, зябко и бесприютно, ветер гнал по небу низкие тучи, и они сливались вдали в непроглядную полосу, неподвижную и, казалось, навечно зависшую над землёй. Дождь ещё не начался, но можно было не сомневаться, что он скоро пойдёт.

И вот среди этого осеннего разрушения над головой Охлопкова пролетела стая птиц. Они устремились вперёд неровным клином, едва заметные на фоне туч, и собирались было вот-вот пропасть, как вскоре за ними появилась другая стая, летевшая на этот раз цепочкой. В неверном сумеречном свете Охлопков ясно – или всё-таки почудилось? – увидел, что никакая это не птичья стая, а самые что ни на есть Егоровы корзинки, которые, если вспомнить, всегда таили в себе силу и готовность к движению и полёту.

Впереди, вожаком, мчалась огромная мостина для грибов, а замыкало строй, отставая и отчаянно пытаясь догнать, крохотное земляничное лукошечко. Ошалевший Охлопков, не отрываясь, смотрел, как корзины сделали над его и Егоровым домами круг и скрылись в поникших далях.

Так и улетели они, а Егора Лопарёва в Рамешках больше не видели.