– Вот они, дачи, – перед въездом в город мама показывает из окошка рейсового автобуса на пёстрый ковёр, которым густо заткан склон крутого холма.
– А зачем они? – я, деревенская девочка-пятилетка, знала слово «дача» только из книжки.
– Здесь городские летом отдыхают.

При виде крохотных, кукольных домиков-скворечников с яркими крышами мне становится любопытно. Дощатые сооружения для девчоночьих игр, которые нам сколачивали отцы, были больше этих дач.

Дачи казались забавными, будто взрослые люди занимались чем-то несерьёзным, игрушечным, решили поиграть в детей. Как они там помещались? Так и помещались: в домике можно было лишь вытянуть ноги на узком топчане и перекусить за столиком, не больше складного вагонного. Ах, какие непостижимые, далёкие, интересные были эти городские дяди и тёти.

Видимо, ленивое и вальяжное слово «дача» невыгодно ассоциировалось с дореволюционным мещанством, с гуляющими под зонтиками чеховскими барыньками. На смену ему пришло ёмкое трудовое слово «сад-огород». Впервые я услышала его в семидесятых.

Остановилась у городской «богатой» родни. Муж, жена и дочка с мужем – все работали в обкоме профсоюзов. Семья с упоением и гордостью на все лады склоняла это странное, склеенное дефисом слово «сад-огород». Мне оно царапнуло слух, показалось искусственным, но и таинственным, как машина «Волга» с серебряным оленем на капоте – на ней родственники собирались в этот самый сад-огород. Только и разговоров, возбуждённых, взахлёб, о стройматериалах, саженцах, рамах для теплиц.

Социальная справедливость в СССР – это само собой, но землю нарезали в первую очередь всё-таки номенклатуре. Профсоюзы и месткомы распределяли – а где дефицит, там злоупотребления. Сады-огороды считались скорее роскошью, а не местом выращивания овощей, те в магазине стоили копейки, впрочем, были гнилые и грязные.

Заслуженным передовым рабочим тоже перепадали сады-огороды, но строить им приходилось из обломков шифера, разномастных досок, фанеры и даже картона. Случались самозахваты, такие участки называли «нахаловками».

Подобная картина наблюдалась до девяностых. В перестройку наши знакомые Мироновы дождались милости: подошла их очередь на кусок земли, вернее, кусок бурелома и болота в тридцати километрах от города. На собрании на радостях дали обществу романтическое название «Росинка».

Добирались на перекладных вместе с прочими счастливчиками, жгли и вручную корчевали вековые пни, рыли по периметру траншеи для осушения, привозили с оказией или таскали на себе доски, кирпич – всё затем, чтобы через пять-десять лет бросить огород, политый потом и кровью. Потому что накладно и трудновато было одолевать 11 остановок электричкой и семь километров бездорожья, с неподъёмными рюкзаками и тележками. Бросили все, кроме Мироновых.

Тогда круг из садовых обществ уже начинал сужаться. Дальние огороды оставляли, не скрывая слёз, – сколько времени, сил, нервов и надежд в них было вложено. Сочащиеся смолой домики построены, дороги гравием посыпаны, вода из речки для полива проведена, электричество дали. Впрочем, провода быстро срезали воры цветмета, они же увезли трансформаторные будки, цистерны и трубы. «Гравийку» угробили колхозные трактора.

Кто-то разбирал и перевозил с любовью построенные дома на новое место, ближе к городу, кто-то так бросал. И ещё много лет ягодники паслись на оставленных участках, обирая разросшиеся сортовые кусты. Мироновы приглашали нас («Всё равно осыплется»), и мы за час-полтора доили по три-четыре ведра клубники, малины и смородины. Потом ягода одичала, просека заросла окончательно.

Однажды я посвятила загородному участку целую оду.

«Почему человек так любит-холит свой огород? Да потому что, если хотите, это модель личного крохотного государства. Включить телевизор, развернуть газеты страшно: мир сходит с ума. Правители-бездари губят свои и чужие народы, почва уходит из-под ног, всё летит в тартарары. Человеческая низость достигла глубин, ниже которых пасть некуда. Жизнь обесценилась.

И вот из этого хаоса человек ступает в бережно сотворённый им мирок. Тут царят первозданные покой, порядок, ясность и гармония. Идеально расчерчены и разбиты грядки. В теплицах зреет, цветёт и наливается соком всё, чему положено расти и наливаться. В компостной яме гниёт то, чему положено сгинуть с земли.

Всё – от цветов до картофельной ботвы – кротко и доверчиво склоняется перед Хозяином и Господином. Они знают, что их творец и властелин мудр и справедлив, добр и беспощаден. Он сурово и без промедления расправится с внутренними и внешними врагами, будь то сорняки, дрозды, тля или парша. Кого следует – напоит, поддержит, подкормит. Что непозволительно, жирно, нагло разрослось – прополет, отщипнёт, оборвёт, искоренит. Восстановит справедливость и, уходя, кинет от калитки на свои владения прощальный, исполненный гордости взгляд, ревниво покосится на соседский участок…»

Каждый год подружка с нетерпением ждёт открытия огородного сезона. На кухонной батарее у неё, как в тысячах других квартир, всю зиму сушатся банановые шкурки, чайная заварка россыпью и в пакетиках, картофельная шелуха, яичная скорлупа. Всё это затем бережно собирается в мешочки и выносится на лоджию: натуральное удобрение для грядок.

И после этого кто-нибудь упрекнёт русского человека в неготовности к мусорной реформе? Да вся страна давно стоит под козырёк и готова на ать-два. Кроме самих реформаторов.

На подоконниках у подруги ящички, горшочки из полиэтиленовых пакетов, торфяные стаканчики. Подоконников не хватает, тащит на работу. А там женский коллектив, и на всех южных окнах, даже в кабинете начальницы, теснится, кудрявится и зеленеет цветочная, пахучая помидорная и перечная рассада. И разговоры, разговоры всё о том же: скорее бы весна, открытие сезона.

Подружка рассказывает, что когда подъезжает к даче, вся прямо дрожит в предвкушении. Когда-то и мне был знаком этот огородный зуд. Нетерпение: как лопата войдёт в тёплый пахучий чернозём, как поднимутся жирные, пышные грядки. Ах, как одуряюще пахнет разбуженная от зимней спячки, свежевырытая, сыто лоснящаяся на срезах земля!

Над лунками и бороздками извечными женскими просеивающими движениями пальцев будет свершаться священнодействие, древний как мир обряд земледелия: роняются спящие семена в прогретую мягкую земляную постельку. Просыпайтесь, малыши, потянитесь, проклёвывайтесь зелёными вихрастыми макушками. Оглядываюсь, от радости вздрагивает сердце: сколько ещё впереди приятно будоражащих дел.

А первый пупырчатый младенчик-огурчик «для запаха» в окрошку. Его вся семья встречает криками восторга и даже ужаса, как инопланетянина. А картофельная эпопея с посадкой, рыхлением, прополкой, жуками, копкой? И с теми же криками восторга и ужаса демонстрируется какой-нибудь клубень весом в полкило – хоть сейчас на ВДНХ! А закрутки на зиму – пройти невозможно, всюду батареи стеклянных, вымытых до хрустальной прозрачности, до невидимости банок.

Потом во мне что-то щёлкнуло, я задумалась – и навсегда разочаровалась в огородничестве. Битва с сорняками, которую не выиграть, ягоды и овощи, которые будут банально съедены, цветы, которые почернеют от первых заморозков. И вот в одной заросшей теплице свалено железо, в другой – огородный инвентарь.

Мы охладели, а у Мироновых вовсю кипела работа, разворачивалось капитальное строительство. Двухэтажный красавец дом, скважина с чистейшей вкусной водой – соседи набирали в канистры и увозили в город. Бочка солярки, генератор под навесом. Утеплённые сараи для коз и кур. Теплицы с самодельными печурками на отработанном машинном масле.

Кругом ещё лежит тяжёлый мартовский снег, а у них на столе свежие укроп, лук и петрушка, не то что у меня, ленивой, из холодильника. В другой теплице греются на солнышке, поют свою песенку куры, строго поглядывает на свой гарем красноштанный петух. Птицы роются, удобряют естественным образом землю под будущие помидоры и огурцы.

Огород для пенсионеров Мироновых большое подспорье. Раздолье для внучат, которых из-за известных событий перестали возить в Крым и Турцию.

– Погодите, грёбушки-воробушки, – посмеивается над «дезертирами» Миронов, это у него такое любимое присловье, вставляет куда надо и не надо, – придёт время, ещё обратно проситься будете.

Мироновы выезжают в город каждую неделю. Навещают знакомых, продают прозрачно-розовые деревенские яйца, домашние молоко, сметану, масло. Потом объезжают столовые и кафе: им выносят пищевые отходы, 10-литровое ведро стоит 150 рублей, забивается весь багажник.

Перекусить останавливаются у нас. За обедом у Миронова тема номер один – с каждым годом разбухающий как на дрожжах налог на землю. Сто машин перегноя, торфа, прелого опила и песка он навозил, из пустыря сделал конфетку. Государство ни сном ни духом, ни копейки помощи – но очень обрадовалось, подоспело, потирая ладошки: плати за плодородную землю.

– И ладно бы налоги шли на пенсии, медицину. А то всё затягиваем пояса, уж и затягивать некуда, глаза из орбит вылезают, – горячится Миронов.

Ну и любимый конёк: мусорный, как он выражается, оброк. Он у Мироновых двойной: за огород и за пустующую квартиру. Миронов на эту тему может диссертацию защитить. Или написать поэму.

Он помнит дворовые звуки советского детства. Стеклянное позвякивание пустых бутылок в авоськах. Шуршание газет и картона, собираемых на макулатуру. Грохот железа, которое пионеры тащили в пункты приёма металлолома. Унылый крик старьёвщиков: «Кости, тряпки, стекло!» И да, запахи. На каждой лестничной площадке стояли вёдра для пищевых отходов.

Но появились пластиковые пакеты, и страна сказала: прощай, экология! А путч 1985 года – так Миронов называет перестройку – до основания разрушил всё, в том числе тихий налаженный раздельный сбор мусора.

Всем на всё стало плевать. Зато навострились изображать кипучую государственную деятельность. О, а давайте увеличим тарифы в три раза! За то, чтобы тупо перетащить мусор за тысячу километров из пункта А в пункт Б и отравить там землю. На большее ума не хватает.

– Ты хоть знаешь, интеллигенция, – обращается он ко мне, – что мы платим за мусор не то что тройной, а шестерной тариф, грёбушки-воробушки? Давай посчитаем. Бизнес у нас платит, как все мы, грешные, за ТБО – раз. Экологический сбор за утилизацию – два. Негативное влияние на окружающую среду – три. Штрафы за загрязнение – четыре, – загибает он непослушные черноватые пальцы, получается туго сжатый костяной кулак. – А поскольку бизнес у нас не дурак, он все эти сборы включает куда? Пра-ально, в конечный продукт, который мы же и покупаем.

В разговор включилась его жена Лида:
– По соседству курятник – мы птицефабрику так называем – штрафанули на два миллиона. Сбрасывали в речку всякую гадость. Люди, что подписи собирали, обрадовались: так вам и надо, будете знать, как гадить в водоёмы. Напрасно радовались, цены-то на кур сразу взлетели…

Миронов хмыкнул:
– А вы, грёбушки-воробушки, чего ждали? Да хозяин фабрики эти деньги на подорожавшей курятине отбил за один день. Самих жалобщиков и наказали.

Миронов ссыпает в пакеты то, что мы накопили: кофейную гущу, овощные очистки, яичные скорлупки, рыбьи головы, кости. Он бы и пластиковые бутылки забирал, но куда? Сшил из них теплицу, украсил дом «ромашками» и «мозаичным» панно из пробок. А больше и некуда.

В дверях потупляет глаза:
– Вы это… Туалетную бумагу тоже не выбрасывайте.
– Миронов, ты что? Хоть постыдись! – краснеет и ахает Лида.
– А чего? Утрамбуют, всего-то дел. А для разрыхления земли самое то.

Нет, товарищи, ответственным за проведение мусорной реформы нужно было назначить Миронова.

У Лиды глаза на мокром месте: её ждёт вторая зимовка в лесу. А «Росинка» действительно постепенно заросла, превратилась в самый настоящий лес. К их домику стеной подступают сосны и берёзы. Боязно – бродит медведь-шатун.
Но её нынешние слёзы ничто по сравнению с прошлогодним прощанием, выла тогда как по покойнику. А под Новый год приехала – сбросила лет двадцать. От румянца щёки лопаются, глаза блестят, вместо душных турецких духов пахнет хвоей и морозом.

– Чего ревёшь, ведь каждый месяц на снегоходе выбираемся, – урезонивает жену Миронов. – Без сериалов своих жить не может. Дети ей теперь на диски записывают, а она всё недовольна.
– Ску-у-учно, – размазывает слёзы Лида. – Подруг не хвата-а-ет.
– И подруг я тебе в баню привожу, не ври. Всю ночь трещите, домашнее винцо потягиваете, песни горланите, уснуть не даёте. Не жизнь, а санаторий, грёбушки-ворбушки.
– Не санаторий, а снежная тюрьма, – упорствует Лида.

А на днях Лида позвонила – чтобы дозвониться, она с кошачьей ловкостью вскарабкивается по лесенке на крышу дома и усаживается на самый конёк. Прокричала в трубку:
– Радость у нас, питерцы в «Росинку» приехали! Муж с женой, кандидаты наук, молодые, пятидесяти ещё нет, из этих, «зелёных». Мы уж не знаем, как их обхаживать. Пока к Рябцевым в пустой дом заселили. Говорят, понравится – друзей позовут. А ещё слышно, – она понизила голос, – один большой начальник приглядел нашу «Росинку». Столбы будут кидать, с электричеством будем. А если очень-очень большой начальник, то и телефонную связь наладят, и асфальт проложат. Ожили! Вон, Миронов снизу передаёт: ещё обратно проситься будете!