Замарашка
18.07.2012 00:00
Состояние духа выше любых слов!

ЗамарашкаОна не подошла – подлетела ко мне и закружилась. Платье в цветах превратилось в колокольчик. Кричала: «Я человек играющий! Я – бытия разгульный пир!»





Сухонькая, собранная – и весёлая! Мне подумалось: ей же восемьдесят!

Когда нас знакомили, она, смеясь, проговорила условие:
– Ты должен пригласить меня на танцы. Тогда и расскажу кое-что!

Но когда вошли на освещённый круг танцплощадки, она серьёзно сказала:
– Для пишущей братии моя история – это круто. Любовь на фоне знаменитой катастрофы! Цирк, пепел, смерть, любовь – драматично! А мне рассказать – сердце в клочья…

Вокруг гремела музыка, плясали, но Ольга Георгиевна, казалось, не замечала хмельного праздника.
– Всё как обычно, – крикнула мне. – Ехали с цирком-шапито с одних гастролей на другие. Из Киева вырулили в городок на Припяти. Многие были подшофе. Прошлым вечером отметили конец выступлений в Киеве. Подъезжая к станции, обратили внимание на чёрный столб дыма над Чернобылем. Но… все хмельные, серьёзно к этому не отнеслись. Мы хотели прогреметь. Выступить, чтобы вся Украина «збисылася!».
И не знали, что утром прогремело и без нас. Нехило – по всей планете аукнулось… Я бы, может, и врубилась, что к чему, но на вокзале нашу цирковую труппу ждала встреча.

Поезд подрулил к перрону. В окнах первого вагона торчали разукрашенные рожи. Хохотали. Все в оранжевых париках и таких же безумных цветов картузах и шляпах. Вывалились… Кривлялись клоуны, ходили на ходулях акробаты, свистели сопилки.

«Прорыв в народ» сработал хлеще любой рекламы. По сарафанному радио разнеслось: «Привалили циркачи! Ура-а-а!»
Здесь-то ко мне подбежал… Нет – предо мною предстал юноша!

…Она остановилась и смотрела мимо меня. Видно, воспоминание было очень ярким. Я растерянно ждал… Нас толкали. Резко, удушливо пахло духами. Она стояла не шелохнувшись.
– Да-да, огненный кол пришил меня к перрону. Я усмехнулась – уже знала…
Он представился:
– Анатоль Король! От жизни хочу немного – получить «Золотого клоуна»!

Я подыграла юному нахалу, а сердечко моё встрепенулось.
– Юноша скромный со взглядом горящим, не тот ли престижный цирковой конкурс вы имеете в виду, что проводят в Монако?
– Вы прозорливы, госпожа! Прикройте ваши прекрасные глаза, и сможете увидеть меня среди звёзд… Карандаш, Попов, Никулин, Енгибаров, Марчевский… Ибо без кого нет цирка? Правильно – без клоуна!
– Хвастунишка, если и телом работаешь, как языком, – «Золотой клоун» твой! – крикнула я.
– Телом работаю лучше!

И тут я, звезда цирка Ольвия Тавр, сообразила: этого «возбудителя» мне прислал коллега из Керчи, Ванечка Горенко… Просил возможности поработать его чаду в моей команде. «Не сребра и злата ради, а токмо для профессионального роста» – писал Ваня в «сопроводиловке».

А я влюбилась! Подумала – катастрофа! И проглядела трагедию планетарного масштаба.

Среди посёлка, уже присыпанного серым пеплом, рядом с зияющей дырой на АЭС, раскинулось веселое шапито и распахнула крылья моя любовь!

Жизнеутверждающие краски на фоне серого лика Смерти!

Ольга Георгиевна схватила меня за руку. Мы плавно закружили под мелодию оркестра Поля Мориа.
– Слова Мориса Бежара вспоминаю: «Эротика – это полное презрение к смерти». Что значит – гений!

Помолчала. Мыслью, духом уносилась куда-то далеко.
– Никто в Чернобыле и мы, приезжие, не осознали произошедшего… А к шапито повалил народ! Шли бригадами, классами, сменами. Неизменные аншлаги на представлениях, – тихо продолжила она. – В первый день народ чуть не снёс всё цирковое хозяйство, пришлось орать в мегафон, сдерживать безумный натиск толпы.

После первого представления, в ту же ночь, я ощутила тело возлюбленного юноши. Так вышло! Он не соврал – тело было божественным, и управлял он им лучше языка. Тебе, по секрету: клоуны по этой части сильны. Средь них не бывает «голубых» и прочих. Они мужики крутые! Один Енгибаров чего стоил – такой шлейф секс-приключений оставил, мама не горюй!

Правду говорят – раз в жизни бывает такой май!

Анатоль был талантлив. Публика стервенела от его выступлений. Известность в Чернобыле стала феерической! Он затмил всех – меня тоже.

Всё творилось при моём муже «по паспорту», Сармате. А он на мои выкрутасы не реагировал. Поддавая с артистами, язвил:
– Перезревшая клубничка запрыгнула на молоденький нефритовый стебелёк.

Мы с ним давно не жили… Любовные заботы его утомляли, проявляя нудный характер. Он был эгоцентрик, взращённый мамой-одиночкой и бабушкой. «Седой мальчик!»

В общем, «был милый – стал постылый».

В свои пятьдесят узнала я ласкового мужчину. Прилив неуправляемой энергии хлынул водопадом. Будто духом сцепились, отказывались существовать по отдельности. Вместе репетировали, играли, вместе пили, ели и спали. Вместе и купались голыми в Припяти… Вначале Толя ночью пробирался в мой «звёздный» вагончик, потом перестал.

Прятаться было глупо. Я захлёбывалась от любви и нежности к своему мальчику. Изнемогала, а он нашёптывал строки любимого Бальмонта:

Бедная ты замарашка,
Серенький робкий зверок,
Ты полевая ромашка,
Никем не любимый цветок.
Ты и не знаешь, как манит
Прелесть незнатных полей,
Вид твой души не обманет,
Ты всех мне красавиц милей,


Я отвечала:
– Амантес сунт аментес.
Он спрашивал:
– Можно перевести?
– Влюблённые – безумные! – шептала я.

Он наигранно удивлялся:
– Не может быть, – и добавлял сентенцию: – Любить и быть разумными едва ли смогут даже боги!
– Эх! – вздохнула я. – Юный возраст поёт о страстях, преклонный – о бурях.

– Лови день! – заорал Толя, обхватил и стиснул меня так, что костяшки захрустели, и просто впился в меня – целовал как припадочный…
Называл меня Замарашкой – я не обижалась. Все изумлялись. Я, такая амбициозная, не прощала вольностей. Но – это был Он!

Артистам было странно – животные, чувствующие любые катаклизмы, в Чернобыле не прореагировали. И пала бдительность. Только слон Гном диагностировал трагедию беспричинным поносом. А мы не поняли – думали, обычное, пищевое… Когда приехали, из клетки не хотел выходить. Такое с ним случалось только при мощных стрессах.

Улицы залили белой пеной. Люди в комбинезонах драили асфальт, а малышня играла – кораблики пускали в этой воде, а девчушки гляделись в отражения, причёсывались.

В небе жужжали мушки вертолётов, быстро став обыденностью. Никто ещё ничего не знал. Только чиновники – они пытались скрыть трагедию.

После аварии многие хотели уехать. Но выяснилось: тридцатикилометровую зону уже обнесли колючей проволокой и серьёзно охраняли. Развороченная дыра на АЭС была хорошо видна. Да, был взрыв, но никто не мог предвидеть его последствий, хотя признаки лучевой болезни проявились быстро. Думали, обычная усталость. Гудела голова, нестерпимо болели суставы, мучили приступы тошноты.

Случился эпизод… Мой муж «по паспорту», переодетый в клоунский костюм, вывел на арену медведя Агафона. Мишка плясал под звуки свирели. Ему было семь лет. Старикашка ворчал – не желал репетировать, а выйдя на сцену, зашатался, будто пьяный, и рухнул.

– Ну вот, опять Агафон перебрал! – закричал Сармат – приколами выкрутился. Из-за кулис выбежали силачи с носилками и унесли едва живого Агафошку.

Медпомощь теперь требовалась и зрителям. Деваться нам и жителям посёлка было некуда! Возле шапито дежурила «скорая». Привычным стало – санитарки передавали по рядам нашатырь, валидол, нитроглицерин.

Заговорили об эвакуации. Мои артисты получали по сотне в сутки! В те времена – деньги фантастические.

Появился товарищ Бевзелюк, секретарь обкома, просит:
– Ольга Георгиевна, необходима ваша помощь. Видите – люди удручены, а больше развлечений в городе нет. Лично обещаю – у вас всегда будет полный шатёр зрителей! Мы разрешаем вам повысить цены… хоть в два раза. Всё на ваше усмотрение, – заискивающе лопотал партбосс.

Циркачи – народ на монету падкий, а ещё – за судьбу коллектива побаивались. Партия – наш рулевой, и в такой ситуации было не до шуток.
Зрители в самом деле повалили, словно у них сверхзадача появилась: увидеть представление и умереть! Гражданских зрителей вытесняли зелёные костюмы ликвидаторов… Они приходили на представления уставшими, крепко хмельными. Артистам тоже советовали так очищаться от радиации. Ползли слухи – ликвидаторы из первых бригад все умерли…

Лейкемия!

Циркачи мои бросились спасаться. После представлений – попойки. И я не могла влиять… Пили все! Дрессировщики приобщили к спасительной акции и братьев меньших. Трое шимпанзе после застолий стучали пустыми кружками – требовали продолжения банкета. По-звериному страшный тигр после бутылки водки сладостно мурлыкал. Мишка Агафон, в доску «свой мужик», участвовал во всех попойках. Как-то засиделся с дрессировщиками, а потом с тёплой компашкой вышел, вроде как покурить, – и пропал! Искали всю ночь по всему городу. Нашли утром – он, как дитя, похрапывал на грязных ящиках.

Деньги циркачи получали хорошие, но и цены на продукты завысили раз в десять.

Через две недели в городе повесили дозиметры. А мне во снах являлся первый муж – Эдик. С тоской смотрел, звал уйти с ним, а я думала: «И зачем Бог оставил меня в живых?»

Она опять прервала танец, взяла меня под руку, повела к лавочке. Мы присели. Лицо её замерло. Она наклонилась к коленям и закрылась худыми ладошками. Вся затряслась – рыдала. И сразу стала маленькой, одинокой – сгусток горя. Она переходила к грустной части рассказа.
Достала из кармана платочек, вытерла глаза. Распрямилась и тихо сказала:
– Простите.

Продолжила:
– Любовный шквал прошёл. Наступила осень. Вечерами после представлений зажигали свечи и пили вино. И говорили, говорили… Пришло отрезвление от весеннего безумия. Моему клоуну нужно было вернуться к учёбе, а он не мог. Вознамерился штурмовать «Эверест» нашего искусства, но впал в тихую печаль. Я никак не могла отпустить его. Посиделки стали для него повинностью.

Иногда, будто для себя, читал:

Мой друг, мы оба устали,
Радость моя!
Радости нет без печали.
Между цветами змея!


Я рыдала. И, не зная зачем, рассказывала ему о своей прошлой жизни…

…Марш! И барабанов дробь! На арене, как гуттаперчевая змейка, каучук – артистка. «А я лучше могу! – закричала из зала дерзкая девочка Оля. – Не верите?»

– После этого, – рассказала я Толе, – папочка показал мои таланты знакомому акробату. Тот взял меня в ученицы. Потом оказалась в Москве, в Цирковом училище. После окончания как перчатки меняла цирковые арены. Кишинёв, Одесса, Свердловск, Саратов, Горький… Осела в Донецке.

Долго мучилась с артистическим псевдонимом. Постно, прозаически звучало – Ольга Георгиевна Кулько. А цирк – это пафос, фанфары! Риск и сила, краски и праздник, сказка и феерия! Так появилась Ольвия Тавр!

Она ухватилась за мою руку, будто искала опору, даже прильнула, и рассказывала:
– С первым мужем Эдиком встретились на гастролях в Артёмовске. Городок в Донбассе. Родина популярного советского певца и композитора Евгения Мартынова. Я знала его, любила его творчество… «Яблони в цвету!» – пропела она.

Эдик подарил мне букет шикарных хризантем. И все семь лет совместной жизни утром клал мне на подушку живой цветок. Даже на Урале и в Сибири.

Я вышла за него замуж за час. Приехала домой с гастролей, звоню в Артёмовск, спрашиваю Эдика:
– Хочешь быть моим мужем?

Он в шоке, я ему:
– Немедля приезжай! Паспорт возьми.

Он примчался! Не сойдись со мной – был бы жив.

В тот же день я уезжала на гастроли по Уралу, Поволжью и Центральным районам СССР. Эдик намекнул о супружеской обязанности, но в ответ услышал:
– Я тебя ни капельки не знаю – теперь проверю. Впереди два года. Дождёшься – получишь девственницу! – и моя юбка-колокольчик в красный горошек мелькнула в дверях.

Через два года он встретил наш цирк на вокзале. Подхватил меня вместе с чемоданами:
– Всё-ё – моя навеки!
С тех пор одну меня на гастроли не отпускал. Профессиональный мотогоншик, он решился поставить в цирке смертельный номер – «Круг смелости». Страховку там сделать было невозможно. У мотоцикла просто отказал двигатель…

Эдик – насмерть! У меня, как оказалось, тоже кости были не резиновые. Год провалялась в гипсе на больничной койке. Руки хотела на себя наложить. Не сделала этого только из-за Антошки, сынишки моего. Ему ведь на момент нашей погибели исполнилось всего 10 месяцев. Кости мои в некоторых местах срослись неправильно, а я оставить цирк не могла, поэтому просила врачей «ломать» заново. Но былой формы восстановить уже не получилось, и поэтому, когда знакомый дрессировщик предложил взять трёх бесхозных обезьян, я согласилась.
Личную жизнь не налаживала. Себя отдала сыну, который в каждом городе шёл в новую школу. Слава Господу, к гастролям в Чернобыле он был в институте. От судьбы не отвертишься. Моя судьба такая – находить да терять!

Второй муж Сармат работал шеф-поваром в ресторане Ставрополя. Заказ у компании циркачей принял сам, а лично мне сварганил огромный пирог с надписью: «Преклоняюсь! Надеюсь на встречу!».

Я повела себя решительно. Отвела в сторонку и открыла свою подноготную:
– Любовь моя погибла, есть сын, и я старше тебя на десять лет. К тому же завтра уезжаю…

Утром грузим клетки в фуру, смотрю – за рулём Сармат! Бросил всё ради меня! Так и прожили шестнадцать лет. Со временем Сармат стал дрессировать. Он и с Агафошкой занимался, и с обезьянками. У него получалось.

Агафончика похоронили через год, как вернулись с тех последних гастролей… Медведь стремительно лысел, и ни один ветеринар не помог.
Да, напрасно мы остались в проклятой зоне. Нужно было послать и партбоссов, и всех – спасать людей и животных. Мой грех – безумная любовь!

Запел француз Адамо. Она рассказывала:
– За восемь месяцев в Чернобыле мы обогатились и отправились в последний путь. Иначе не скажешь… Из шестидесяти четырёх циркачей в живых остались восемь. Рак превращал накачанных акробатов в хиляков-смертников. Большинству из них не было и сорока… Клоун Бомбино помахал перчаткой публике: «До свиданья, девочки и мальчики!» Зашёл в гримёрку – и больше не вышел.

Анатоль, наконец, сбежал. Записку оставил: «Спасибо за Весну!»

А я – стала старухой!.. Потом узнала – Толя был детдомовским. После вояжа в пекло Чернобыля вернулся в Керчь смертельно больным. Сутками сидел на Митридатовой горе. Смотрел вдаль – в морской дымке виднелась Тамань…

Потеряла я и хвостатых друзей. Тигр Гарри был отправлен в отставку. Он свалился с постамента – его парализовало. Обезьянки Рикки, Тикки и Тави тоже ушли – друг за дружкой. И я каждого до самой кончины держала за лапку, плакала и молилась. Слон Гном вместе с супругой Глашей быстро состарились – за год, и их «ушли» в зоопарк. Так оказалась я одна, в духовной пустыне.

Боже, как я о нём тосковала – просто выла голодной волчицей. Он мерещился, чудился, днём и ночью. Я рыдала как проклятая… Перестала замечать людей и себя «чудно» ощущала. Смотрела как на кого-то, не узнавала себя… Это походило на раздвоение личности. Я ничего не хотела!

Она повела в танцующую толпу.
– Оставался ещё муж «по паспорту» – всегда поддатый, неадекватный. Свою последнюю фуру он перегнал в Улан-Батор и там умер… внезапно. Ему было только сорок. Врачи написали дежурный диагноз: сердечная недостаточность.

И вот истинное чудо, им занимались даже учёные – я почти не болела. И всё, что унесло жизни самых любимых людей, меня миновало. Господь дал мне страдания не в физической форме, а в духовной. Иначе необъяснимо… Да и те, кто мной занимался в киевском НИИ, тоже не смогли объяснить этого. Предположили, что у меня был в тот период мощный духовный подъём, а именно дух влияет на физическое тело. Вот оно и оказалось защищённым… Это очень похоже на правду – сама так чувствую.

Уволилась, поехала в Керчь. Осенние дни проводила у могилы возлюбленного. Говорила: «Здравствуй, любимый, я – твоя Белладонна! Твоя Замарашка!» Прикрывала глаза и до жути ярко видела его улыбку…

А прошлым летом узнала – наши выступают в Таганроге. Села в электричку – и туда.

В шапито не вошла. Присела на лавочку и осталась до вечера. Вспоминала, ревела – жизнь моя под шапито прошла. Состояние духа выше любых слов! С детства игру обожала. Это истинная стихия моей души. Только она и доставляла величайшую радость! Но, встретив главную Любовь Жизни, поняла: игра – бессмыслица!..

Виктор ОМЕЛЬЧЕНКО