Костя прыгал на худой долговязой ноге, стаскивая джинсы. Одновременно тянулся к Ане телом, лицом, губами. Аня остановила его на расстоянии вытянутой бело-розовой ручки. Надменно спросила:
– Ты меня любишь?
– Анюта, зачем спрашивать, ты ведь знаешь.
– Тогда убей её.
– Аню-ута! – сразу утратив равновесие, он плюхнулся на диван. Пытался ещё обнять любимую, но получил отпор – в грудь упёрлись вмиг напружинившиеся, затвердевшие руки. Тогда он схватился за голову и замычал, как от зубной боли.

Аня сидела в позе египетской царицы на троне из подушек. Сквозь стеклянно-прозрачную комбинацию близко розовело маленькое крепкое тело. М-м-м, это не по правилам, это жестоко!

– Да чем тебе мешает Фрося? – заныл он. При этом не оставил попыток проникнуть под скользкий тёплый нейлон – и получил звонкий и чувствительный шлепок по рукам.

И правда, чем? Сидит себе муха под потолком, изредка лениво, сонно жужжит. Сразу вспоминаются деревня, душный запах остывающего, густеющего малинового варенья. Бабушка гладит внука по голове – любит. Скрюченные чёрствые, шероховатые ладони цепляются за мягкие волосы внука, за оттопыренные ушки.

Городские жестокие дети обзывают его Чебурашкой, да и в деревне спасения нет. Он почти до носа нахлобучивает бейсболку, купленную на два размера больше, – бейсболка скатывается. И дети поражённо, восхищённо обступают Костика: «Вот это лопухи!» Он торопливо бросается ловить и напяливать кепку обратно на тлеющие малиновым огнём уши. Сдались они им всем.

Мама где-то вычитала, что оттопыренные уши, расположенные высоко и каким-то особым образом, и какой-то особенной ракушечной формы – ни много ни мало признак гениальности, избранности. Рассказывала, что многие выдающиеся личности из-за внешности в детстве тоже подвергались насмешкам – ничего, выросли гениями. То, что нас не убивает, делает сильнее. Костик слушал и верил – разве можно не верить маме?

А пока мамина знакомая парикмахерша выстраивала на Костиковой голове «скрадывающие», «маскирующие» причёски, укладывала пышно феном. Одуванчиковые волосы немедленно вставали дыбом, топорщились над ушами-зонтиками. По ночам тайно надевал кружок тугой бельевой резинки – не помогало, только нежный розовый, рубчатый след на лбу и висках оставался, как от трусов на животе.

В институте, где учился на чертёжника, стало легче – никто не обзывался. Вообще-то он мечтал об архитектуре, но там конкурс – ой-ёй, не подступишься.

И с Аней познакомился благодаря ушам. Вот так однажды решился – «тварь я дрожащая или…» – и подошёл к маленькой, кудрявой как купидончик, ладной девушке в беленькой шубке.

Она за круглым каменным столом в павильоне ела коржик и пила какао. Губы были запачканы кремовыми пенками. Костин скудный опыт подсказывал: нужно подходить к одинокой девушке. В девичьей компании сразу начинаются шушуканья, хихиканья, умирания со смеху на плечах друг у дружки.

– Простите, можно с вами познакомиться?
– А вы кто? Переодетый олигарх?

Голос у девушки был очаровательно-капризный, медленный, как у актрисы Удовиченко. И вдруг оживилась, задержала взгляд на его «зонтичных» волосах.

– А почему у вас такие уши?

Костя отвык от столь бесцеремонного обращения, но сглотнул обиду.

– Это для того, чтобы лучше слышать вас, дитя моё.
– Нет, правда, почему? – она была похожа на жестокого ребёнка, который мучает и испытующе, ясно, наивно смотрит в самые зрачки жертвы: «Больно? А как больно?»
– Уши как уши, – Костя хотел ретироваться, но мягкая ручка грациозно протянулась, удержала его за рукав куртки. Какао было допито, и они вышли в аллею. Девушка лизала мороженое (сообразил угостить).
– А давайте поиграем в игру «вопрос – ответ», – предложила она, ласковым лёгким прикосновением убирая с его ушей волосы («Так лучше»).

О милая! Как у неё всё простенько и мило получалось, будто сто лет знакомы. С ней было удивительно легко, она бы статую Командора разговорила.

– Вот вы когда-нибудь любили, чтоб по-настоящему? Очень-очень, сильно-сильно по-настоящему? – и, погружая пунцовый язычок в вафельный рожок с желтоватой сливочной массой, исподлобья не отрываясь смотрела в самые Костины зрачки.

Костя замялся. Не скажешь ведь, что любил и любит – маму. Она даже в деревню переехала, чтобы не мешать Косте устраивать личную жизнь.

– А ты точно живёшь один? – пустое «вы» сердечным «ты» она, обмолвясь, заменила… – А то ведь вы все врёте, как дышите.

Вообще-то уже неделю он жил не один, а с Фросей.

Узнав, что Фрося – муха, Аня переливчато расхохоталась, запрокинув голову. В эту минуту Костя понял, что влюбился безвозвратно, «очень-очень, сильно-сильно по-настоящему». Был страх, восторг и холодок – как на краю крыши. Пропал Костя!

Муха проснулась среди зимы, вылезла из какой-то щели из-под плинтуса и была неряшливо встрёпана. Откуда вообще она взялась на семнадцатом этаже? Разве что через вентиляцию от нижних соседей или отогрелась в мусоропроводе.

Все холостяки делятся на патологических нерях и болезненных чистюль. Костя относился ко вторым. Потому его первым естественным движением было избавиться от разносчицы грязи и инфекции, ещё с лета сохранившихся на щетинистых лапках.

Несмотря на неуклюжесть, муха с поистине женской ленивой грацией уворачивалась от сложенной рекламной газетки, каковые напихивают в почтовые ящики, будто они резиновые. Садилась отдохнуть в самых труднодоступных местах: под потолком, в углах, на тёплой настольной лампе. Грациозно, задорно топорщила крылышки, потирала задние лапки – да она дразнила Костю!

Упорно не реагировала на купленную в хозяйственном магазине липкую медовую ленту: видно, выработался условный рефлекс. А ещё говорят, мухи безмозглые. В мушиной памяти остались воспоминания о весёлых подружках, пикировавших на скрученную спираль под потолком. И горестно и звонко вскрикивали они от людского коварства, и беспомощно бились, всё больше увязая хрупкими лапками…

За что? Что они сделали плохого? Всего лишь хотели жить, любить, рожать, льнули к людям, к человеческому теплу. Как жесток и несправедлив мир! Через день от полных жизни и страсти красавиц оставались скрюченные мёртвые тельца. Смерть всегда безобразна.

Угловая коробочка Костиной (маминой) квартирки висела над бездной. От малейшего ветра за окном посвистывало и выло. Тупо и уныло, на одной ноте громыхал и дребезжал плохо закреплённый цинковый слив, и в голову лезли самые тоскливые, безотрадные мысли. А уж в метельном марте на улице разыгрывалась пушкинская драма: домового ли хоронили, ведьму ль замуж выдавали.

И в этом ухающем, ревущем шабаше вдруг раздалось такое умиротворённое, знакомое, уютное домашнее жужжание. Муха игнорировала взбесившуюся зиму. Она как бы успокаивала, убаюкивала: скоро умчатся к Снежной Королеве её прислужницы вьюги. Зима недаром злится, прошла её пора. Грянет весна, а за ней зелёное ягодное, фруктовое лето. Жизнь продолжается, не хандри, Костя!

В своей прилепившейся над пропастью квартирке он увидел себя деревенским, маленьким. Бревенчатая изба пышет, как раскалённая духовка, отдавая накопленный за день июльский жар. Костик клюёт носом за крытым клеёнкой столом, под яркой электрической лампочкой. Бабушка ушла на телефонную станцию звонить маме: дали ли на работе отпуск, поедут ли они с Костиком на юг, к морю?

Возбуждение ожидания уже прошло, глаза слипаются, ушастая головёнка клонится, но он упрямо не идёт в постель, ждёт новости… За затянутым марлей окошком трещит одинокий мотоцикл, удаляясь в молочно-туманных холмах. Да вот ещё полуночная муха жужжит, тяжело перелетая-перепрыгивая по потолку, мужественно делит вместе с Костей его бессонницу.

Придя однажды с работы, Костя понял: чего-то не хватает. Не было слышно мухи. Испуганно бросился к забытой липкой ленте – та была в нескольких чёрных точках луковой мошки. Лука у Кости не было – значит, завелась в мусорном ведре. Перед тем как его вынести, перетряс: вдруг потеряшка забилась туда? Для неё оказаться на морозе – верная смерть.

Ленту-мухоловку снял и бросил в ведро. А когда полез в холодильник за сыром, муха выскочила, слабо ткнулась ему в щёку, начала чертить под потолком вялые загогулины, горошиной отскакивая от углов и гардин.
– Караул, люди добрые, что делается на белом свете! Заморозить хотели, окаянные!

Костя сообразил, что муха залетела в холодильник от голода: в его стерильной квартире крошки было не найти. Он налил в тарелочку воды. В другую тарелку насыпал сахарного песка и отщипнул колбасную крошку. Пригласил: «Иди ужинать, Фрося». Почему Фрося? Да нипочему, просто на ум пришло.

Иногда Косте казалось – Аня искусно вызывает в нём ревность. Это было несложно устроить. Для Костиной мучительной ревности были все основания, при Аниной-то фарфоровой внешности и работе горничной в центральной гостинице «Дольче вита».

Наверно, их там учили, в гостинице, как увиливать от претензий, а также приставаний подвыпивших гостей. На все случаи жизни – в том числе для Кости – у неё были припасены заготовки. Их она произносила тем же утомлённым, прелестным, ленивым удовиченковским голосом:
– Всё о’кей?
– Проблемы? (С ударением на первый слог, с протяжным английским прононсом: проблэм?)
– Повторите, я не расслышала.
– Каждый мыслит в меру своей испорченности.
– А в чём, собственно, дело?

Однажды скинула шубку – под ней оказалась униформа: короткое декольтированное небесно-голубое платьице (классик бы сказал: дающее волю воображению), гипюровый твёрдый фартучек и такая же наколка. На взгляд Кости, безвкусно и пошло, попахивает трактиром последнего разбора. Когда, переступая тесными лаковыми туфельками, она стала смахивать воображаемой метёлочкой воображаемую пыль, соблазнительно нагибаясь, – Костя зарычал и увлёк горничную в постель прямо в фартучке и туфельках, несмотря на её протест:
– Гражданин постоялец, это насилие, я буду жаловаться…

Последние невнятные слова утонули в поцелуе.

– Ну, ты и Акела! – сказала она через некоторое время, одёргивая и осматривая платьице. – Чуть не задушил меня, как Дездемону… – И с обидой: – А в чём, собственно, дело? Чему ты смеёшься?

О милая! Порой удивлялся: маму он знал с рождения, а Аню – меньше месяца. Но мамин образ истаял, побледнел, отодвинулся далеко-далеко. Любовь называют наркотиком… Что ж, пусть.

Как он жил до сих пор без Ани? Приходил с работы, разогревал купленные котлеты, варил гречневую кашу, пахнущую на всю квартиру жжёной резиной.

Рассеянно на коленке делал наброски в тетради: чертил стеклянные дома, вся тетрадка у него была в стеклянных домах. Голубые куполообразные крыши – здорово же в нашем среднерусском депрессивном пасмурном климате жить под вечно ясным небом. Можно нарисовать на куполе радугу и лёгкие облачка. В знойные солнечные дни прозрачные стены будут закрываться рольставнями, а потолок – тентом…

Потом была эпоха цилиндрических домов, тетрадка №2 заполнилась чертежами округлых продолговатых домиков. Костя с удовольствием бы жил в таком уютном цилиндре. Маленький круглый туалет, круглая ванна, круглые стены и потолок. Ничто не оскорбит и не зацепит, не напряжёт взгляда. Не оттого ли люди исполнены духом противоречия, колючи и агрессивны, что всюду их окружают острые углы? Встретите вы в природе прямоугольные озёра? Облака? Лужи? Овощи? Квадратные капли дождя? Всё стремится к округлой, шарообразной, идеальной форме.

Что-то подсказывало Косте, что не стоит показывать Ане эти тетрадки, спрятал их глубже в ящик.

В номер люкс на престижном седьмом этаже «Дольче виты» заселился знаменитый актёр и певец – у всех на слуху, из телевизора и сериалов не вылезает. Ангельское, тонкое, иконописное лицо – при этом накачанные чудовищные бугристые плечи, руки-базуки. На взгляд Кости – баба в штанах. Массаж, шоколадные обёртывания, свой стилист – разве это мужик? И вот узнал, что Аня с подружкой Анжелой будут убирать номер актёра.

– Постой, но ведь ты не обслуживаешь седьмой этаж? Не нравится мне твоя работа.
– Да директор вызвал: «Девочки, на вас вся надежда. Вы у меня секс-бомбы, тяжёлая артиллерия». Не понимаю, что ты дуешься, Костичка? Мне тоже не нравится вонючая гречневая каша, и твоя Фроська не нравится, но я же терплю. Ноу проблэм?
– Замолчи! Меня тошнит от твоего словарного запаса Эллочки Людоедки.
– А меня тошнит от твоих цистерн и кабачков, которыми ты изрисовал тетрадку! Как нашла? Ха, я же горничная! И когда, наконец, ты устроишься на мужскую работу, где прилично платят? Ю андестенд?

Было стыдно не столько за «кабачки», сколько за спрятанный в глубине ящика кулёк с ирисками – любил пососать на ночь. Но как девушки из купидончиков на глазах превращаются в стерв с многолетним супружеским стажем? Потому он Фросю и жёстко отстаивал. Уступи женщине один раз – сядет на шею. Так говорила мама, а разве можно не верить маме?

Закончились шумные, скандальные гастроли, поставившие на уши полгорода. Красавец актёр паковал чемоданы. Аня погрустнела.

– Ты знаешь, – делилась она на плече у Кости, – ведь он ко мне клеился, просто ужас какой-то. Дурак. Проходу не давал, золотые горы обещал. Естественно, я ему отказала. Что он вообразил – раз провинциалка, значит, можно? Нет уж, облико морале и всё такое прочее. Анжелка говорит, что я дура. Что сейчас я бы всем рассказывала, – мечтательным голосом, – какой он в постели… Какой у него…
– Замолчи! Фу, пакость какая! – Костя с яростью воткнул кулак в подушку.
– …характер, Костичка, какой у него характер! А ты что подумал? Каждый мыслит в меру своей испорченности. И что ты злишься, ведь я тебя не променяю ни на каких столичных штучек. Всё о’кей?
Прохладные ручки обвили Костину шею. Нет, на этого ребёнка невозможно сердиться. Но она точно когда-нибудь доведёт его до состояния «Акелы».

Этого не случилось. Просто Аня не пришла на очередное свидание. По телефону радостно, звонко и жалко, как-то встрёпанно крикнула: «Завтра, всё завтра!» Но назавтра её телефон не отвечал, а после и вовсе стал недоступен.

– А вы разве не знаете? – прозвенела колокольчиком Анжела. – Аня уехала в Москву с… – она назвала имя красавца актёра. Голосишко у неё при этом был ясный-ясный – точно ничего не произошло, точно не разверзлась земля и не рухнуло в огненно-чёрные вулканические недра расколовшееся небо.

Где нынче выращивают этих нежных и равнодушных глупеньких девочек? Может, они – заброшенные на Землю инопланетянки?

Костя выжил. То, что нас не убивает, делает сильнее. И исчезновение в те же дни Фроси воспринял спокойно. Во-первых, весна, и Фрося могла улететь в форточку, подхваченная тугим ветром, навстречу приключениям. А во-вторых, на Костин день рождения из деревни приехала мама и привезла нежный, воздушный пломбирный торт. Она его оставила на подоконнике в холодке, в открытом виде, на целый час.

Когда ела, вдруг выплюнула в ладонь бело-розовую массу.

– Ай, странно, изюм. Вроде его здесь быть не должно.

И если это была увязшая и задохнувшаяся в сладком взбитом креме муха Фрося – то ведь не такой это уж плохой конец. Если бывает сладкая жизнь, то бывает и сладкая смерть.