Когда-то в юности я сидела на диком пляже и наблюдала, как по морской глади от горизонта к берегу прямо на меня стремительно надвигалось три гигантских смерча.

Никогда прежде я не сталкивалась с таким страшным природным явлением, совершенно не знала, что делать и имеет ли смысл бежать, – слева и справа километры безлюдного пляжа, а за спиной высокие отвесные скалы.

Заворожённо я смотрела, как закручивались многометровые столбы воды и ветра, подходя всё ближе и ближе, обещая затянуть моё бедное тельце в свои воронки.

Примерно такую же панику я испытала недавно вечером, когда с Первого канала позвонила неведомая директор по подбору актёров и объявила, что меня приглашают попробоваться в сериал на роль Анны Андреевны Ахматовой.

Но тогда, на море, смерчи рассыпались в морскую пыль и исчезли так же необъяснимо, как и возникли, а кастинг-директор была настойчива и рассыпаться не собиралась.
Кровь бешено стучала у меня в висках: где я, и где великая Ахматова!

Я малодушно тянула время, полагая, что это розыгрыш, что меня с кем-то спутали, но женщина упрямо утверждала, что именно мои фотографии отобрал для проб режиссёр. Его не останавливало даже то, что я полноватая блондинка среднего роста, тогда как Ахматова была худой высокой брюнеткой с грациозным профилем, лебединой шеей и Вечностью во взоре.

Придя в чувство, я обнаружила на своём столе клочок бумаги, на котором моей рукой было записано время и место кинопроб, а на электронную почту уже пришёл сценарий.

В полночь я набрала телефонный номер друга Мишки и спросила его загробным голосом:
– Я похожа на Ахматову?
– Нет, – ответил он сердитым разбуженным тоном. – А что, ты услышала Голос? Ты стала писать стихи?
– Совсем-совсем не похожа? – умоляла я. – У меня ведь тоже есть два глаза, два уха, нос, рот и грудь…
– Не понимаю, что ты хочешь от меня услышать? – всё больше злился Мишка. – Лев Толстой, Чехов и Конан Дойль больше похожи на Анну Андреевну, чем ты! Можно я пойду спать?
– Вот! То же самое и я сказала кастинг-директору, – пожаловалась я, – но она с маниакальным упорством приглашает меня на «Мосфильм» попробоваться на роль Ахматовой… Я скажусь больной и навру, что в эти дни у меня «ёлки».
– Что?! – взревел Мишка. – Ты дура, что ли? Тебе бросили вызов, а ты хочешь от него трусливо отказаться? Сколько дней до проб? Пять? Немедленно прекращай жрать, садись на один кефир и отращивай нос.
– Миш, мне надо сделать самопробы. Ты можешь поснимать меня на телефон и побросать реплики за Фаину Раневскую?
– Чёрт, я же не в Москве, – с досадой выдохнул Мишка. – Тебе придётся самой стать и оператором, и режиссёром, а также гримёром, осветителем, костюмером и артистом в одном лице.

Я открыла в интернете фотографии Анны Андреевны и тоскливо осмотрела  себя в зеркале: да уж, слон и Моська… Главными портретными отличиями были, конечно, её знаменитая короткая тёмная чёлка и великолепный нос с горбинкой.

Я стала судорожно вспоминать гримёрное прошлое и первым делом отчаянно рубанула ножницами свою длинную блондинистую чёлку. Она стала вдвое короче, но темнее не сделалась. Вооружившись тушью для глаз, я покрасила чёлку крошечной щёточкой – почти новая тушь быстро закончилась, а чёлка из белой стала всего лишь бурой. Остальные волосы я решила прикрыть платком, намотав его наподобие чалмы, которую видела на одной из фотографий Ахматовой.

Светлым корректором и тёмными тенями выделила нос, скулы, навела сумрачные тени, как у актрис немого кино, замазала собственные брови и нарисовала более высокие фальшивые, поснимала себе на телефон и отправила видео Мишке.

– Визуально неплохо, – согласился он, – но надо поработать над голосом, манерами, гордой осанкой и, главное, над внутренним наполнением.
– Наполнением? – нервно хохотнула я. – Да в Ахматовой заключалась целая эпоха: репрессии, расстрелы, лагеря, войны и голод, огромные человеческие трагедии, слёзы жён и матерей, грандиозный поэтический талант и отвага – и всё в одном только взгляде!

Где мне было взять такой взгляд?

Наплевав на сон, всю ночь я искала в интернете редкие документальные съёмки поэтессы, но это была уже совсем старенькая и больная Анна Андреевна. Её голос на скрипящей плёнке, читающий «Реквием», также принадлежал последним годам жизни и не соответствовал тому возрасту, который я должна была продемонстрировать на пробах.

Я изучала её биографию, штудировала воспоминания современников, но они удивительным образом отличались друг от друга. В один и тот же год разные люди описывали её как высокую и сохранившую былую стать и худобу, другие говорили, что она стала грузной и не была так уж высока, а на сильно оплывшем лице даже нос уже не казался таким орлиным…

На несколько дней я совершенно выпала из реальности, посвятив всё время погружению в её жизнь и творчество. Учила текст роли, ходила с идеально прямой спиной, отчего спина адски ныла, старалась говорить только низким грудным голосом, не свойственным моей природе, и действовать величественно и не суетливо, чем дико бесила кассирш в магазинах и вечно торопящихся людей в очередях и в метро.

Знали бы они, зачем я себя так несу, – поняли бы они меня, сопереживали бы моим страданиям?

Пять дней я не ела, пила только кефир и воду, бегала на тренажёрах и часами плавала в бассейне.

И вот наступил день икс, когда тянуть уже стало невозможно и надо было снимать самостоятельные пробы.

Утром я побежала в косметический магазинчик и приобрела баллончик тёмной тонирующей краски для волос. Инструкция обещала чудеса перевоплощения, но, вскрыв баллончик, я обнаружила, что из его дозатора торчал комариный хоботок, дающий только тонюсенькую струйку, не способную покрыть широкую чёлку целиком. Оказалось, что данная краска предназначается женщинам, которые прячут отросшие седые корни волос. Но отступать было поздно.

Я прикрыла лицо листком бумаги и стала отчаянно расстреливать чёлку из дула баллончика наугад, как слепой пулемётчик. Бумажка окрасилась идеально, а чёлка осталась нетронутой.

Тогда я решила опрыскивать чёлку без страховки – тонкая струйка из подлого хоботка всё так же проходила сквозь волосы, не затрагивая их, зато щедро оросила краской моё лицо – я стала похожа на седую негритянку.

В гневе я поскребла лицо пальцами, оставляя на нём белые полосы, и теперь уже смахивала на злобную зебру, но никак не на Анну Андреевну.

Обезумев, я выпрыскала краску в ладони и стала ерошить ими чёлку, вольно цитируя поэтессу: «Сжала руки под тёмной вуалью. Отчего ты сегодня черна?»

…Кое-как разобравшись с гримом, я озадачилась тем, как буду сама себя снимать на расстоянии вытянутой руки, при этом ловить лицом свет настольной лампы. И, главное, кто будет моим партнёром в роли Раневской и бросать мне реплики?

Предчувствуя худшее, я переступила порог детской и спросила своего 17-летнего сына:
– Стёпа, ты сможешь сыграть Раневскую?
– Мать, ты спятила? – испугался Стёпа.
– Возможно, – согласилась я. – Но все эти месяцы я репетировала с тобой отрывки для твоих чёртовых поступлений в театральные, теперь пришло время тебе отдавать долги. Учи реплики Фаины Георгиевны! – и я протянула ему текст.

Я знала, что начнётся ад. Конечно, было бы вполне достаточно, если бы Степан вёл со мной диалог нейтральным голосом из-за кадра, но как только он это делал, во мне просыпались все мои неравнодушные педагоги по актёрскому мастерству и требовали от него полного вживания в роль.

За несколько часов нервных репетиций и препирательств была разбита пара тарелок, большая декоративная свеча оставила восковой след на стене, коробка с печеньем усыпала крошками ламинат, от напряжения перегорел торшер, камеру телефона нам удалось спасти, поймав мобильник на лету у самого пола.

Я забыла о своей Анне Андреевне и сосредоточилась только на Стёпиной Фаине Георгиевне, я требовала от сына невозможного, а он кричал в ответ, что я сама играю фигово!
Соседи привычно стучали нам по батарее.

Время переваливало за полночь. Параллельно с репетициями и съёмками я проводила ликбез для Стёпы, в красках живописуя все муки и страдания обеих героинь, а заодно погружая его в детали той великой эпохи.

Потом уже Стёпа признавался, что за одну только ночь узнал больше, чем за всю свою жизнь…

Измученные, мы отсняли дублей тридцать – пятьдесят. Я уже изнемогала, а Стёпа вошёл в такой азарт, что требовал от меня всё новых и новых попыток, потому что у меня, видите ли, не те руки, не тот поворот головы и предательски дёргается левый глаз.

Ближе к рассвету мы отобрали пару приличных дублей, я отправила их кастинг-директору и рухнула в постель прямо в гриме.

В полдень меня разбудил звонок телефона. Директор по подбору актёров подозрительно хвалила нас за проделанную работу, вживание в образ, называла наши съёмки настоящим пособием для артиста в поисках зерна роли…

– …но? – прервала я её комплименты осипшим голосом, зная, что за такими дифирамбами не следует ничего хорошего.
– Никаких «но», Наташа! – объявила она бодро. – Режиссёр посмотрел ваше видео, вы ему очень понравились, и он хочет видеть вас завтра в два часа дня на ансамблевых пробах на «Мосфильме» в паре с Фаиной Раневской.
– Со Стёпой? – испугалась я.
– Наташенька, – кастинг-директор заговорила с интонацией доброго психиатра, – ваш сын чудесно вам помогал, он, бесспорно, способный мальчик, но на Раневскую он всё-таки не подходит по возрасту и полу. В паре с вами будет работать… – и тут она назвала известную фамилию, от которой у меня всё внутри похолодело, ведь я знала, что эта актриса сама когда-то играла Ахматову в кино, а теперь ей предлагали попробоваться на Раневскую. Но, ясное дело, «бывших» Ахматовых не бывает и партнёрша станет предельно внимательно относиться к каждому моему жесту.

– Кстати, – поинтересовалась кастинг-директор, – у вас есть в гардеробе подходящее чёрное платье и какие-нибудь бусы, а то у нас костюмерный цех завтра выходной?

Остаток дня я потратила на магазины в поисках платья и всю ночь нанизывала длинные бусы, собранные дома по сусекам…

Боясь опоздать на пробы, на «Мосфильм» я приехала гораздо раньше назначенного времени, и это сыграло со мной злую шутку: в коридорах студии я застала сразу трёх Ахматовых и двух Раневских, которые фланировали туда-сюда, ревниво кося глазами друг на друга. Допускаю, что они волновались не меньше, чем жёны в гареме султана, – кого режиссёр назначит любимой актрисой?

Все они были худы, загадочны, естественные брюнетки с настоящими, а вовсе не приклеенными шнобелями, и каждая выше меня на голову – на их фоне я выглядела жалким плебеем в своём перешитом за ночь платьице с самодельными бусами. К тому же коварный костюмерный цех всё-таки вышел на работу и нарядил всех моих конкуренток в исторические костюмы.

– Наташа, увидели других Ахматовых, а теперь забудьте! – утешала меня кастинг-директор. – Всё, сотрите их из памяти! Вы и только вы!

Ага, сотрёшь их теперь! Я ощущала себя словно внутри фильма «Весна», где по студии бродили сразу два Гоголя и приставали к режиссёру с вопросом, как правильно произносить слово «побасенки». Необыкновенно говорливая девушка-гримёр, точь-в-точь как болтушка Рина Зелёная, гримировавшая Любовь Орлову, убрала мои волосы в сеточку, забелила брови, чтобы навести высокие ахматовские, а потом стала рисовать мне яркие выворотные губы.

– Что вы делаете? – взбунтовалась я. – У Ахматовой был другой рот!
– Молчите и не мешайте! – шикнула она на меня. – Я точно знаю, какие губы были у Ахматовой.

«Мы сделаем из вас настоящую Никитину! – вспомнился мне эпизод фильма. – Губы такие уже не носят. Нужно будет что-нибудь подобрать… Средняя пухлость, сексапил номер четыре».

С гримёрами лучше не спорить, и я заткнулась. За свою покорность была щедро вознаграждена чёрным паричком, который долго искали на складе, и горбинкой на носу из специального гримпластилина.

Поскольку гримировали меня дольше остальных, все Раневские уже отснялись и разъехались.

На камеру мне предстояло обмениваться репликами с самим режиссёром и реагировать на воображаемых партнёров.

Режиссёр был, конечно же, не Стёпкой, на которого я могла прикрикнуть, если он неверно подавал мне реплику или затягивал паузу, я не могла бросить в него с досады пачкой печенья, хотя на третьем дубле мне этого уже очень хотелось.

– А почему вы всё время танцуете плечиками? – неожиданно спросил меня режиссёр.
– Как танцую плечиками? – смутилась я.
– Да вот так… – и он показал.
– Это я так делаю или вы?
– Сейчас делаю я, чтобы показать вам, как делаете вы.
– То есть так делать не надо?
– Конечно же нет! – терял терпение режиссёр.
– В таком случае и вы так не делайте, а то вы меня сбиваете.

После четырёх дублей я, расстроенная, покинула площадку, но, выкурив пару сигарет, ворвалась обратно.

– Дайте мне ещё один актёрский дубль! – потребовала я отчаянно.
– Хорошо, психаните прямо с порога! – согласился режиссёр и кивнул оператору.

И я психанула. После дубля режиссёр посмотрел на меня в недоумении.

– Какого чёрта вы мне сейчас изобразили фрёкен Бок? Я вас пробую на Ахматову, а не на Раневскую!
– Простите, вышло непроизвольно, я ведь сына натаскивала на Фаину Георгиевну, и что-то сейчас перемкнуло у меня в мозгу… Ладно, я, наверное, пойду.

Режиссёр уже открыто потешался надо мной.

– Спорим, – обратился он к оператору, – сейчас она походит по коридорам ещё минут пятнадцать и снова вернётся… Всё, актриса, идите! Бога ради, идите. А то вы нам здесь ещё Качалова с Пляттом изображать начнёте.
И я ушла.

Понимая, что провалила эти пробы, как и две другие Ахматовы, ведь выбрать из всех должны были только одну-единственную, я грустно мурлыкала себе под нос песню Пугачёвой: «Но, как ни случись, продолжается жизнь, даруя нам новые роли».

Прогуливаясь по территории родного «Мосфильма», где когда-то на великих картинах работала моя мамочка, где потом уже я служила гримёром, а став артисткой, сама снималась в телепроектах и сериалах, где прежде работал звукорежиссёром Стёпкин папа и таскал мне, беременной, яблоки из мосфильмовского сада, самые вкусные яблоки на свете, где довелось даже маленькому Стёпе сыграть вместе со мной в одном фильме, я продолжала напевать: «Актёрская доля – то наземь, то ввысь, счастливая, горька доля».

– Не вешайте нос! – подмигнул мне охранник на проходной, когда я сдавала ему пропуск.
– Ай’л би бэк! – пообещала я ему знаменитой фразой Шварценеггера.