– Михаил Васильевич, расскажите что-нибудь интересное из судебной практики, – попросила Лариса.

Лариса, смуглая, худая молодая девушка с миловидным лицом, служит в адвокатской конторе Васильева помощником. К нему она относится с некоторой восторженностью, впрочем, без лишней театральщины.

– Мне кажется, вы всегда побеждаете, – продолжила она. – Да, я так считаю. Взять хотя бы вчерашнее заседание по делу двоеженца Тураева. Ведь адвокаты противника боятся вас.
– С чего ты взяла, что они меня боятся? – спросил Васильев, стараясь сохранить невозмутимый тон, но мелькнувшая улыбка выдала, что слова молодой помощницы ему приятны.
– Так это видно, – просто объяснила Лариса. – А уж когда заседание закончилось, адвокат Тураева на выходе вовсе пошла не в те двери и чуть не стукнулась головой.
– Помню, – засмеялся Васильев. – Я ещё подсказал ей, что выход слева.
– Михаил Васильевич, лучше расскажите, почему вы решили стать адвокатом, – вмешалась в разговор Жанна, тоже помощник адвоката, молодая стройная брюнетка. – Вы же говорили на корпоративном празднике, что в своей предыдущей жизни служили офицером в армии. И вдруг адвокатура, а ведь это совершенно разные сферы.

Жанна окончила факультет журналистики, сейчас учится на юридическом и пишет заметки об успешных людях для интернет-издания.

– Верно, – отозвался Васильев. – Это крутой поворот. И причина тому была, – адвокат повернулся к Жанне, пригладил седые волосы и начал.

– В начале девяностых я служил в Польше, на территории бывшей Южной Силезии, которую Сталин после войны отобрал у немцев и отдал полякам. Как только после объединения Германия подтвердила, что не будет претендовать на эти земли, поляки сразу попросили русских на выход. Наш полк оказался под Гатчиной. Родина нас особо не ждала, поэтому никакого жилья не предоставила. Я снимал частный дом без удобств, зимой колол дрова да топил печку, вода – из колодца. Мне ещё повезло, жена нашла работу в аптеке, старшая дочь осенью пошла в школу, а младшую на год отдали на воспитание бабушке, жившей в Коми.

Армия была в совершенном упадке, от былой мощи остался один призрак, напоминавший огромный ржавый остов корабля, дрейфующего в море без руля и ветрил. Я был в экипаже этого призрака, искал себе выход из армейского тупика и не находил его. В ту пору мне стукнуло тридцать три.

И вдруг я начал писать стихи. Конечно, и прежде сочинял, но по необходимости, как поздравление к свадьбе или юбилею. А тут сам захотел. Говорят, поэт должен быть голодным. Моя семья от голода не загибалась, но жили буквально от зарплаты до зарплаты, да и ту задерживали месяцами. По гарнизону гуляли слухи, будто наши зарплатные деньги начальники крутят в коммерческом банке по три-четыре месяца. Когда набежит жирный процент, снимают со счёта и выдают воякам похудевшие от инфляции деньги. Процент, конечно, достаётся начальству.

Ходил и другой слух, будто командир распределяет жильё за взятки. В гарнизоне тогда шло строительство двухэтажных домов на деньги, выделенные немцами в благодарность за то, что мы дали им возможность объединить Германию, попутно развалив свой Союз. Дома назывались звучным словом «коттеджи». В Германии такие «коттеджи» предоставляют гастарбайтерам как временное жильё.

Гулял по гарнизону и третий слух, будто взлётно-посадочную полосу – я служил в авиационном полку – начальство использует под коммерческие рейсы. Садятся и взлетают транспортники, гружённые товаром: на Север – фрукты-продукты да импортные шмотки, на Юг – рыбу, икру, грибы-ягоды. Отцы-командиры имеют свой гешефт с этого бизнеса. А простым смертным кукиш без масла.

Вот эти три слуха я и расписал великолепной онегинской строфой, изобретённой Александром Сергеевичем. В конце своей поэмы ещё и назидание сделал командиру полка – призвал его к гласности, чтобы слухи не роились.

Написать – полдела, но у меня хватило ума прочитать поэму со сцены Дома офицеров во время концерта в честь Дня военно-воздушного флота. Сейчас бы, милые мои, ни за что такого не сделал. А тогда я был простой, как неотточенный карандаш, верил в гласность, перестройку и Горбачёва.

Моя слава была яркой, но короткой. Сослуживцы рассказывали, что начальник гарнизона, сидевший во время концерта в почётном президиуме за моей спиной, постоянно наклонялся то влево, то вправо, будто с потолка на него потоком стекало дерьмо, а он безуспешно пытался от него уклониться.

Через неделю он подошёл ко мне и выразился коротко и ясно: «Я тебя сгною!» Но ничего не сделал. Только отстранил от парашютных прыжков. Тогда я был увлечён парашютизмом, просто ловил кайф, когда ложился грудью на воздушную волну.

Мне передали слова командира: «Он техник, вот пусть с техникой и работает». Мелкая месть. Да, может, оно и к лучшему. Зато руки-ноги целы. С высоты своих снежных висков ценность этого факта хорошо понимаешь.

А вот командир ОБАТО, отдельного батальона технического обеспечения, крыса тыловая с жучьей фамилией, решил меня выпороть образцово-показательно – вызвал на ковёр. Стол у него буквой «Т», сам сидит во главе, вокруг свита – начфин, замполит. Секретарша, накрашенная и напомаженная, кладёт на стол перед комбатом бумагу. В ней, наверное, моё стихотворение прозой изложено. Жаль, мне не показали, интересно узнать, как пишут стукачи, какие у них глаголы и существительные.

Комбат смотрит в докладную и начинает:
– Вы такой-то? (Без бумажки, видимо, ничего не запоминает.)
– Я такой-то.
– Вы нас оскорбили и опорочили (его и начфина, значит). Мы можем взыскать с вас миллионную компенсацию. Но даём шанс всё исправить – выйти перед строем гарнизона и принести публичные извинения. В понедельник доложите о готовности.

А была пятница. Не стану утверждать, что не напугался. Перспектива миллионного штрафа за стихи меня не радовала. Одновременно я испытывал наивное возмущение. В чём моя вина? Назвал слухи слухами и призвал командование к гласности, открытости и публичности. А ещё злило ощущение собственной неполноценности: ведь не виноват, а как защитить себя – не знаю.

В тот день я впервые в жизни поехал на консультацию к адвокату в Гатчину. В адвокатской конторе дежурила женщина лет сорока – сорока пяти. Мне повезло. Она по-простому, на пальцах, объяснила, почему меня не привлекут.

– Оскорбление – это мат. Вы использовали ненормативную лексику в стихотворении? Нет. Значит, нет оскорбления. Клевета и оговор? А вы утверждали, что командиры – коррупционеры и взяточники? По фамилии, имени, отчеству называли их в произведении? Нет. Значит, нет и клеветы. С честью и достоинством – аналогично. Стихотворение им в руки, конечно, не давайте. В суде скажете, что написали художественное произведение, а не документалистику.

В понедельник я вновь стоял перед комбатом и его верными слугами.

– Ну что, решили публично извиниться? Или судить вас будем?

– Да, решил. Если суд скажет, что я должен извиниться, то выйду перед строем и отрапортую: «По решению суда приношу извинения». По-другому не буду. И ещё – не моя вина, что вы себя узнали в персонажах моего произведения.
Жук-комбат только и нашёл, что прошипеть-прожужжать в мой адрес:
– Пошёл вон!

И я пошёл вон. И чем дальше уходил от его кабинета, от штаба батальона, тем веселее мне становилось и свободнее дышалось. Это не значит, что в тот момент я решил стать адвокатом. Тогда мне просто понравилось внутреннее ощущение уверенности в своей правоте, понравилось и то, что я сумел защитить себя от военных чиновников. Уже потом пришло: если сумел защитить себя, почему бы не делать это для других. Не сразу, но сформировалась цель – выучиться на юриста и стать адвокатом. На это ушло семь лет.

Но первым радиосигналом, который уловили мои антенны, первым сигналом маяка для решительного поворота в направлении адвокатуры для меня послужила консультация, полученная от женщины-адвоката в Гатчине, сумевшей объяснить, почему начальству не удастся взять меня за жабры и взыскать миллионы за крамольные стихи. Скорее всего, мне понравились простота и ясность её объяснения. Поверьте, я знаю, что говорю. Сколько раз выслушивал косноязычный лепет своих коллег, занудно излагающих птичий язык законов и кодексов.

Та женщина, которую я видел один раз в жизни, осталась для меня примером ясности ума и речи в юриспруденции. Одной своей консультацией она сумела не отпугнуть, но пробудить интерес к профессии, в которой я уже без малого двадцать лет.

– Что же это получается, вы оказались в адвокатуре благодаря случайности? – спросила Лариса. – Если бы та женщина оказалась косноязычным юристом, то вы никогда не взглянули бы в сторону адвокатуры? Разве это хорошо, когда жизнь и судьба зависят от случая?
– А жизнь, милая моя, и есть цепочка случайностей, но вполне закономерных. Можно так сказать: Бог помогает человеку через людей. Важно разглядеть, увидеть эту помощь и не пройти мимо.
– Я бы сказала иначе, – мечтательно отозвалась Жанна. – В жизни мужчины всё решает женщина. Даже если мимоходом.