Подберёзовики-альбиносы тянут белые шляпки из влажных кочковатых изумрудных мхов, пытаясь дотянуться до августовского солнца. Погружаю руку в бархатную субстанцию ниже и ниже вдоль ножки гриба, обнаруживая, что она, в сравнении со шляпкой, несуразно длинна – сантиметров пятнадцать. Все силы подберёзовика-альбиноса уходят на то, чтобы достичь поверхности, а потом он стремительно стареет, длинная ножка гниёт, и шляпка болтается на поверхности мха, как бескозырка утонувшего моряка. Потом её съедят лесные улитки.

Однажды я потревожил гревшуюся на солнце чёрную лесную гадюку, и она лениво уползла с тропинки, погрузилась в мох так ловко и бесшумно, будто её никогда и не было на поверхности. С тех пор, прежде чем нырнуть рукой во влажную зелёную глубину, я исследую кочку палкой.

Однажды я приехал в музейный архив за предварительно заказанным документом. В комнате царил полумрак, и за окном занудно шелестел бесконечный питерский дождик, болтался за стеклом на ветке единственный чудом уцелевший жёлтый лист.
Старушка-администратор позвонила по местному телефону и сказала:
– Присаживайтесь, сейчас Евгений вам вынесет…

Минуты через три в глубине между стеллажами возникла сутулая фигура, оказавшаяся впоследствии мертвенно-бледным молодым человеком без возраста.

– Сколько лет Евгению? – спросил я у администратора, когда юноша, оставив мне папку, растворился во мглистой прохладе архива.
– В декабре будет сорок, – машинально ответила она. – А что? Почему это вам интересно?
– Мне показалось, что он родился здесь, между стеллажей, и никогда не выходил на улицу.

Старушка меня не поняла, но спустя много лет возникла догадка: между Евгением и подберёзовиком-альбиносом, несомненно, существует мистическая связь!

…В тот день было как-то по-особому мглисто, а микродождинки висели в воздухе, не собираясь опускаться на землю.

«Над городом уже неделю висели эстонские парашютисты… В эстонских парашютистов не надо стрелять – они опустятся на землю, когда закончится война, и сразу сдадутся в плен», – бормотал я, пробираясь в заповедник сквозь болотные заросли. Сапоги то и дело соскальзывали с гати в торфяную жижу.

Сразу за болотом начиналась поросшая медноствольными соснами возвышенность, и первое, что я увидел, ступив на твёрдую землю, – привязанная к стволу сосны красная нить, уходящая в глубину леса. Так поступают опытные грибники, чтобы безошибочно выйти к единственному месту, где можно форсировать болото.

Углубившись в лес, я позволил себе отойти от красной нити в сторону. Сделав полсотни шагов, остановился, сфокусировал взгляд на волнах изумрудного мха и открыл рот… Справа и слева из бархатной подстилки торчали маленькие аккуратные бескозырки альбиносов. Некоторые шляпки были похожи на белые чепчики или купальные шапочки.

Помнится, в первой же кочке шляпок было одиннадцать. Чуть подальше –восемь, пять, и ещё, и ещё… И все стандартные, один в один, вынырнувшие за ночь из мха. Спустя час ведро наполнилось, я снял из-под ветровки камуфлированную майку, завязал узлом, наполнил и её тоже.

А потом часа три искал потерянную красную нить, без которой ну никак не выбраться из торфяной трясины на дорогу.

Дождик усилился, «эстонские парашютисты» полетели к земле быстрее, и лес стал казаться зловещим, мрачноватым. Казалось, вот-вот, и из серой зябкой завесы возникнет бледный Евгений в мокром архивном халате с папкой пыльных вековых фолиантов в руках. Евгений подойдёт ко мне, улыбнётся, и я увижу, что у него ярко-красный язык и киношные клыки оголодавшего вурдалака.

Кромку болота догадался определить по компасу смартфона, а спустя полчаса отыскал и красную нить.

К полуночи лесные альбиносы были расфасованы по банкам. Сдобренные чесночком, гвоздикой и смородиновыми листьями – десять баночек зимнего счастья!

Засыпая, подумал: «Спасибо тем, кто оставил в лесу тонкую красную линию». Бледный Евгений в ту ночь мне не снился. Снились шляпки грибов.

Шампиньон

Эка невидаль! Пошёл и купил. А ещё они растут у нас в питерском дворе и вдоль канала на моей Планерной улице – красивые, сочные, пропитанные автомобильными выхлопами, солями тяжёлых металлов, потому их никто не собирает.

А на Кубани в саду у родителей жены каждое утро можно их собрать десятка три, а потом нанизать на шампур или положить на гриль, пропитав авторским соусом… И это, скажу вам, вкусно!

А в медицинском учреждении, где я служил, шампиньоны прекрасно произрастали в посаженном нами парке. Полагаю, грибницу завезли туда вместе с садовой землёй. С тех пор в дни дежурства по части я на рассвете собирал ведёрко белоснежных красавцев, и мои сотрудницы запекали их с сыром в лабораторном сухожаровом шкафу.

А ещё их собирал мой друг, морской офицер Владик, в болгарском порту Варна. Владик был сослан в Варну командиром ремонтирующегося корабля за то, что накануне «раздел» заместителя главкома. Инспектирующему лицу было зябко в ходовой рубке крейсера, и Владик заботливо укутал плечи адмирала своей шикарной командирской курткой-«канадкой». Адмирал поплыл от удовольствия, после швартовки со значением пожал Владику руку и… сошёл на причал в его любимой одёжке. Сделал вид, будто забыл. Но Владик догнал адмирала на стенке и прилюдно раздел.

После такого, понятное дело, его не только не назначили комдивом, а задвинули на бесперспективное, ржавое, приросшее к иностранному доку корыто.

В ремонте Владик отрастил косичку, как у Стивена Сигала, а ещё в его каюте проживала знаменитая севастопольская куртизанка с погонялом Сабрина, которую Владик через знакомых «выписал из Севаса» и контрабандой на судне снабжения провёз на чужбину.

По утрам, до подъёма флага, задвинутый Владик собирал в примыкающем к порту парке шампиньоны – с капризным видом неторопливо прогуливался по газону и небрежно выковыривал хлыстиком грибы. Чем не прогулка для аристократа в изгнании! А семенивший следом корабельный кок складывал их в корзинку и потом готовил на камбузе крем-супчик для капризного кэпа и его роскошной полюбовницы. Да! Кок ещё при этом успевал записывать мудрые изречения своего командира!

И длилась бы сия идиллия вечно, но однажды порт посетил сухопутный генерал из Генерального штаба с целью разобраться, стоит ли ремонтировать далее ржавую «единичку» или отдать её братьям-болгарам за накопившиеся долги. На палубе генерала никто (даже вахтенный!) не встретил! А когда наконец-то из корабельных недр пред сановным взором предстал командир с сигаловской косичкой и заспанной расхристанной Сабриной, генерал рассвирепел и тут же, на палубе, уволил Владика в запас. Может, и к лучшему, потому что друг вскоре всплыл вице-мэром симпатичного городка в Центральной части России…

Шампиньоны Владик с тех пор вспоминает с особой теплотой, как и пятый номер бюста юной куртизанки.

А мне лично шампиньоны напоминают устоявшиеся тёплые супружеские отношения. Никуда не надо спешить, гнаться, бухать по ночам в культовых, но небезопасных заведениях, не надо домогаться, пытаться казаться лучше. Не надо лезть голой рукой во мшистую кочку, в кустарник или под разлапистую ель, где красивый, фигуристый, юный лесной гриб может охранять гадюка. Пошёл в супермаркет, купил, приготовил…

Но знаете, что здесь главное? О чём нельзя забывать? Соус! Великолепный и желательно авторский соус при запекании, а то ведь надоест… И захочется под ёлку, во мшистую кочку, к рептилиям.

Ведь судачат иные кумушки об ушедшем налево муже: и чего ему, придурку не хватало? Сыт, одет, ухожен! А он!..

Соуса не хватало, голубушки! Авторского соуса!

Белый гриб

Двухтысячные. Великий пост. С близким другом на его внедорожнике странствуем по монастырям средней полосы.

Промозглое мартовское утро. Завтрак в женском монастыре. Сидим на кухне в углу за наспех накрытым столиком. Мятая скатёрка вся в пятнах. Подаёт послушница лет сорока в тёмном платке. Очи опущены. Уголки губ скорбно загнуты вниз, на гладком лице ни единой мимической складки, выражающей эмоции. Молча приносит гречневую кашу, едва сдобренную подсолнечным маслом, с двумя дольками тёмного пересоленного семенного огурца, две кружки тёмного горького травяного настоя… Два куска чёрствого серого хлеба.

Благодарим послушницу, спрашиваем, нравится ли ей жизнь в монастыре. В идеале хочется узнать, что привело её в сумрачные стены обители. Годы спустя понимаю – это был очень глупый вопрос.

Женщина молча поворачивается и уходит хлопотать у плиты. К нам она больше не повернулась. Покончив с завтраком, благодарим её спину, и ни взгляда, ни слова в ответ.

А обедаем в известном мужском монастыре. Принимают радушно, потому что друг лично знаком с настоятелем, три года назад встретился с ним на святой горе Афон под дождём. Пережидали непогоду в пещере, говорили о жизни и вечности. На прощание настоятель пригласил к себе, и вот мы здесь.

Сопровождает нас ухоженный интеллигентный юноша, похожий больше на аспиранта столичного университета, чем на монаха. Узнаём, что он ведёт сайт монастыря, курирует связи с общественностью и пр., и пр.

В великолепной зале на дубовом столе с накрахмаленной скатертью нам накрывают обед: соленья, квас, кислые щи и фирменное блюдо обители – рагу из белых грибов. Всё, о чём подумалось после первой ложки лесного дара, – отныне и навсегда не надо никакого мяса. Только бы длилось и длилось сие великолепие, ублажающее и взор, и обоняние, и вкус!

На следующий день на калужском рынке я стоял и тупо пялился на прилавок, где громоздились горы всевозможных колбас, и думал: зачем это всё, если есть на свете лес, покой и белые грибы? С раннего детства мы говорили о белых грибах не «нашёл», а «взял»: «Вчера взял сто пятьдесят». Или двести, или двести тридцать.

В разгар сезона мы «брали» только белые, демонстративно игнорируя подберёзовики, лисички, маслята, и только подосиновик на толстой ножке и в маленькой алой турецкой феске способен был отвлечь, заставить наклониться, забрать.

А незабываемый аромат сушёных белых грибов над русской печью, а легкий их «перестук-перезвон» в пустой холодной бане! И как же важны в жизни мгновения, когда бродишь по сосновому бору, время от времени натыкаясь в дымчатом сизом мху на шоколадные шляпки белых грибов! Мне они видятся заклёпками, которыми фиксируется к земле ковёр лесной подстилки с черничными и брусничными листьями, мистическими папоротниками, ученическим алфавитом опавшей сосновой хвои.

Иду от заклёпки к заклёпке, и кружится от счастья голова, и теряется ощущение трёхмерности пространства, исчезает понятие четырёх сторон света, и понимаешь, что из этого царства нет выхода. Но совершенно не расстраиваешься по этому поводу.

Лисички

Проживший 99 лет мой полесский дедушка Иван выпивал ежедневно двести граммов отменного самогона-первака, качество которого проверял так: проливал чуток на дубовую столешницу и чиркал спичкой. Горит – значит, то что надо!

Вставал дедушка Иван рано: летом в пять часов утра, зимой в шесть. Завтракал кружкой вчерашнего молока с краюшкой домашнего ржаного хлеба и шёл управляться со скотиной.

В девять утра летом и в десять зимой дедушка приходил в хату на первый обед. Слова «аперитив» дедушка не знал, перед обедом молился, а потом опрокидывал под соленья стограммовую стопку самогона. Ну, а далее, крякнув, приступал… На столе неизменно стояли чугунок печёной картошки, сковородка жареных лисичек, круг сыровяленой домашней колбасы, овощи, свежие летом и солёные зимой, и на десерт стопка блинов с молоком, уже утреннего надоя.

Отдохнув полчаса на лавке под иконами, дедушка уходил «працювать», а в пятнадцать часов являлся на второй обед. Меню идентичное – самогон, овощи, картошка, блины, лисички…

Ужинал дедушка около двадцати часов кружкой домашнего кислого молока.

Зимой лисички на столе у дедушки сменялись щами из кислой капусты и сушёных белых грибов.

За дедушкиным огородом протекал чистый и холодный ручей. На другом берегу был небольшой луг с двумя десятками раскидистых дубов. А дальше под уклоном поднимался сосновый бор. В его хвойной подстилке и обитали те самые лисички. Тихой охотой в том лесу сбор лисичек никак не назовёшь – сплошной жёлтый ковёр. Опускайся на четвереньки и тупо стриги.

Моя почётная обязанность – ежедневно накосить для деда Ивана корзины две лисичек. Можно, конечно, и впрок, но хранить их особо было негде.

Странное дело: дед Иван обожал лисички, но не считал их грибами, признавал только белые. «Пойдём за грибами» для него означало – пойдём собирать боровики. Точно так же он считал, что «змеи в Африке живут», а ужи, гадюки и веретеницы – это так, баловство…

Прохожу сегодня мимо рыночных питерских развалов, где новгородские и псковские лисички продают по 500 рублей за килограмм, и грустно вздыхаю.

Маслята

Глаза склеиваются. Веки становятся липкими, как шляпки лежащих передо мной в тазу маслят. Из трёхпрограммного радиоприёмника на кухонной стене звучит полуночный гимн великого государства. Хочется спать, но мама поручила до утра перебрать маслята. Утром придёт с ночного дежурства и будет их мариновать, расфасовывать по баночкам.

Папа в очередной командировке. В детской комнате спит младшая сестрёнка-дошкольница, которую я в девять вечера накормил ужином и уложил. А я уже большой, в двенадцать лет мне поручили взрослую работу. Мама сказала: август, каникулы, утром выспишься, а после обеда снова в лес. Надо успеть заготовить побольше маслят на зиму.

Маринованные мамины маслята вкуснющие, но сейчас я их ненавижу за то, что надо кропотливо обдирать липкую кожуру буквально с каждой шляпки.

Предлагал маме собрать много белых и подосиновиков, так нет же. Маслята, мол, вкусные, и надо успеть закрутить хотя бы баночек тридцать-сорок.

– Как там в лесу маслята? Пошли? – спрашивает мама.

Саботирую, вру, отвечаю, что ещё нет, оттягиваю каторжную неделю, а то и две. Зачем? Всё равно мама услышит на работе или от соседей, что маслята «пошли», и задаст мне взбучку. Ну и пусть. Зато три дня я ещё похожу на рыбалку или за боровиками. И я саботирую и дожидаюсь неизбежной взбучки.

– Ну пожалуйста! – просит мама, остыв. – Ну ты ведь уже совсем взрослый, Вовочка! Папы почти не бывает дома, я работаю на полторы ставки. На кого же мне положиться?

И я иду в лес, всего какой-то километр от подъезда, и опускаюсь в ближайшем сосняке на четвереньки, и с ожесточением кошу кухонным ножом противные липкие маслята. А с вечера сажусь их перебирать, но у меня не получается так быстро, как у мамы.

После гимна завариваю крепкий чай. Переключаю приёмник на радиостанцию «Юность», ночью там звучат модные современные песни.

Чищу маслята и мечтаю о том, как стану взрослым, непременно офицером, и уеду служить в такие края, где маслята не растут. Крепкий чай бодрит. Из приёмника звучат Аида Ведищева, Муслим Магомаев, Валерий Ободзинский, ансамбль «Песняры». Слушаю, и тазик незаметно пустеет, и вот уже остаются на дне сухие листики, прошлогодние сосновые хвоинки, веточка брусники и лесной паучок, отчаянно карабкающийся по эмалированной стенке.

После Ободзинского я даю ему шанс – открываю кухонное окно, сажаю паучка на подоконник, и лёгкий предрассветный ветерок уносит его в палисадник, где георгины и астры напоминают о том, что скоро в школу.

«Но что-то случилось, чувствуем мы. Что изменилось – мы или мир?» – поёт Валерий Ободзинский. Закрываю окно и чувствую – изменился мир, да и я вместе с ним.