Первый месяц в учебке я никак не мог поверить, что попал в армию. Ты бежишь по стадионной дорожке, в глазах соль от пота, а в ушах грохот ста двадцати пар сапог. Глядишь на мелькающие впереди кирзачи, рассудок вроде принимает, что всё это случилось на самом деле, но внутри засел вопрос: какого лешего я тут делаю? Молодая жизнь только началась, позади школа, впереди ждут лето, друзья, гитара. И вдруг повестка, проводы, учебная часть…

Пару недель назад прекрасным июньским утром меня провожали у военкомата друзья и родные, объятия, рукопожатия, слёзы. Какой-то пьяненький дембель лез с ценными советами:
– Слышь, братан, главное, не бойся ни фига! Я тебе ща одну вещь скажу, послушай дедушку: в армии нормально ваще, главное – себя поставить.

Куда и как поставить, я понимал слабо, но уважительно кивал. Мама плакала, отец держался. Я обходил по кругу всех друзей. Девчонка вцепилась в меня так, что, казалось, не отпустит. Дрожала вся. В первый раз в жизни открыто обнялись с ней при родителях.

Из ворот военкомата выкатился старенький автобус. Залез внутрь, помахал рукой в окно, но не видел кому, слёзы застили глаза. Прощайте все!

Два года – много ли это? Время вообще странная штука. Два года назад я окончил девятый класс, но сколько всего случилось с тех пор.

Сегодня мне исполняется восемнадцать.

– С днём рождения, Сушков! – хмуро поздравил прапорщик, разглядывая мои документы. – Алкоголь везём?

Я молча открыл рюкзак. Прапор осмотрел содержимое и достал бутылку с водой. Открутил пробку, понюхал, вернул – действительно вода. Две бутылки водки – а вдруг станет грустно? – верные пацаны надёжно спрятали в рукава куртки.

Через тридцать километров хмурый прапор пересадил меня в «буханку» из Первомайска, сдав на руки дяде Мише, как его называли молодые пассажиры. Дядя Миша тоже прапорщик, но с призывниками у него сложились более тёплые отношения. Хотя, по-моему, он просто нарочно не замечал безобразия, творившегося за спиной.

– Братва, у меня сегодня день рождения, – доставая поллитру, торжественно объявил я, когда мы тронулись.
– О-о! – одобрительно загудели уже поддатые новобранцы.

Пили мы с товарищами по призыву всю дорогу до сборного пункта.

– Теперь два года воли не видать! – орал я, опрокидывая в глотку очередной пластиковый стаканчик.
– Вот как ты такой медкомиссию пройдёшь? – качал головой дядя Миша, когда мы вывалились из «буханки» в Дзержинске.

На комиссии мы никого особо не интересовали – все медицинские данные уже имелись в личных делах, и нас почти не осматривали. Голые тела бродили по этажам, перемещаясь из кабинета в кабинет, и это казалось забавным. Я шлёпал от врача к врачу, звонко цокая одной ногой, – заботливые товарищи посоветовали спрятать деньги в носок, и я зачем-то засунул туда вместе с купюрами мелочь.

Трезветь начал вечером, лёжа на деревянной шконке, бессмысленно глядя в потолок. Мучила жажда, но из расположения никого не выпускали. Временами казалось, будто меня обнимает и целует моя Юлька. В голове, перебивая друг друга, навязчиво звучали голоса первомайских призывников, прапорщика, родителей…

Спустя три муторных дня, проведённых на сборном пункте, нас таки усадили в поезд – ещё одетых в штатское, но уже притихших и утративших всякое желание перечить старшим. А старшими были все, даже те, кто прослужил хотя бы на месяц дольше. Призывников сопровождали два сержанта, щегольски одетых в новые отглаженные кители. Держали они себя нестрого, но мы их всё равно побаивались.

– Товарищ сержант, можно вопрос? – спрашивал сосед по плацкарте, домашнего вида паренёк. – А как в части кормят?
– Можно Машку за ляжку. А в армии «разрешите обратиться», ясно? – солидно пояснил «дедушка». – На завтрак у нас блины, на обед шашлык, а на ужин пиво с воблой.

Оба сержанта загоготали над салагой. Одно радовало: не абы куда едем, а в Санкт-Петербург, в артиллерийскую учебку, где из нас будут делать специалистов. Это не мести плац в каком-нибудь Скотопригоньевске.

Весь первый месяц, пока мы проходили курс молодого бойца, я пытался осознать случившийся в жизни перелом. Хотя соображать особо было некогда. С самого начала курсантов лишили всякой самостоятельности: мы перемещались только строем, действовали исключительно по команде или с разрешения, в столовую маршировали с песней, в курилку нас заводили ровно на пять минут после приёма пищи. Сигареты, взятые с гражданки, быстро закончились, и все смолили противную моршанскую «Приму».

Досуг тоже не отличался разнообразием. В воскресенье курсантов рассаживали ровными рядами на «взлётке» – центральном проходе казармы – и включали маленький телевизор под потолком, транслировавший какое-нибудь дебильное «Муз-ТВ». Если кто-нибудь засыпал, в него летели сержантский сапог или табуретка. За разговоры можно было схлопотать сотню отжиманий.

Всё в учебке было устроено так, чтобы не дать молодому пополнению расслабиться и устроить побег. Однако сбегали у нас регулярно, особенно питерские. Им приходилось тяжелее, чем иногородним: сразу за бетонным забором начиналась их привычная жизнь, где никто не указывал, куда идти и что делать.

Несмотря на суровость армейского быта, к исходу первого месяца я втянулся в службу, и даже тоска по дому и девушке притупилась. Мы ждали присяги, после которой должна была начаться учёба по специальности «ремонтник ракетно-артиллерийского вооружения».

Уже в первые дни в армии я понял важные вещи, которые не доходили до меня на гражданке. Дома я считал себя правильным человеком и хорошим товарищем – нетрудно казаться таким себе и окружающим в мирном быту. В мало-мальски экстремальных условиях всё выглядит иначе.

Однажды после утреннего кросса курсантам прямо на плацу стали раздавать чай из полевой кухни, и все толкались, чтобы урвать стаканчик. Парень, с которым мы подружились из-за общего интереса к компьютерам, протянул руку одновременно со мной, но я опередил его на мгновение, и последний стакан достался мне. В этот момент мы посмотрели друг другу в глаза, и я отвёл взгляд.

Перемены происходили и в сослуживцах. В одних проявлялись подлость и трусость, в других – наглость и способность к самому циничному насилию. Гораздо реже встречались честность и благородство. Мой первомайский товарищ Доронин, один из ребят, с которыми ехали на сборный пункт, совершенно перестал меня замечать. Зато обнаружил в себе талант шута – он подмазывался к сильным мира сего.

Настал день присяги. Мы выстроились на плацу – чистые, отглаженные, в новых воротничках и с автоматами. Воинскую часть заполнили гражданские.

Всех, к кому приехали родственники, обещали отпустить после присяги в увольнение. Незадолго до этого я получил чрезвычайно радостное известие: меня должна забрать питерская тётка, мамина двоюродная сестра. После построения мы встретились у КПП и отправились к ней.

Какой же это кайф – снова оказаться на свободе! Первым делом я купил в ларьке мороженое, бутылку пива и любимые сигареты. Тётка не мама, при ней кое-что можно себе позволить.

После домашнего обеда я долго нежился в ванне. Процедура не только приятная, но и необходимая, потому что в нашей армейской бане работал только один душ из четырёх, и курсанты по очереди заскакивали в него лишь на несколько секунд.

К восьми часам необходимо было вернуться в часть, но не с пустыми руками. Каждого увольняемого облагали данью в виде списка необходимых покупок.

Меня продолжали отпускать в увольнение на выходные. Каждую неделю я жил только одним – ожиданием воскресенья. С этой надеждой неприятности службы переносились легче. И дело было вовсе не в бутылке пива или домашнем обеде, а в том, что за эти несколько часов я успевал снова почувствовать себя человеком, а не бесправным и понукаемым существом. Может быть, это сознание и спасало, не давая окончательно потерять человеческое достоинство.

В тот раз нас снова отпустили с ночёвкой, но мама позвонила и сообщила, что тётя Наташа в ближайшие выходные не сможет меня принять. Я решил проявить упрямство. Расчёт прост: куда деваться доброй тёте Наташе, когда солдат уже явился? Конечно, ей только останется принять меня, накормить вкусным ужином и уложить спать. Однако всё вышло по-другому.

Когда я поднялся на девятый этаж и позвонил, никто не открыл. Я сел и прислонился к стене.

«Где она? – перебирал я в голове возможные варианты. – Ушла в гости? Махнула на дачу?»

Вышел, посидел на лавочке. Снова поднялся и позвонил. Опять тишина.

Податься было некуда. Несколько часов бродил по городу, а к вечеру похолодало, заморосил дождь. Я вернулся, встал перед дверью, но не спешил нажимать кнопку звонка. За дверью послышалось движение. Надавил на звонок. Никого. Или показалось?

Меня взяла злость. Я звонил, стучал, снова звонил, но мне отвечало лишь безмолвие. Неужели придётся позорно возвращаться в часть?

Я сел, положил голову на руки и задремал. Когда очнулся, за окном совсем стемнело. Руки и ноги затекли так, что еле поднялся. В подъезде стало прохладнее, а на мне только лёгкий камуфляж. Очень хотелось есть. Возвращаться в часть уже нельзя – слишком поздно. Неужели придётся провести ночь в подъезде? «У неё последний этаж, – соображал я, словно в лихорадке. – Вот лестница и люк на крышу. С неё можно спрыгнуть на балкон, а оттуда как-нибудь проникну в квартиру». Как объясняться потом с тёткой, я не думал.

Сорвав хлипкий замок, вылез на крышу. Осенняя питерская ночь обдала холодом, в голове немного посвежело. Подойдя к краю крыши, я перегнулся через бортик. Ух ты, блин! Где-то внизу, словно маленькие свечки, бледно-рыжим цветом горели фонари.

Вот тёткин балкон. А тут выше, чем я предполагал. До выемки в стене с полкирпича можно дотянуться ногой. Какая-то проволока тянется прямо на балкон, за неё надо схватиться.

Подо мной простиралась пропасть. Может, всё-таки назад, в подъезд?

– Отставить! – скомандовал я себе. – Вперёд!

Перекинув нижнюю часть тела через бортик, засунул сапог в выемку. Схватился одной рукой за проволоку, не отпуская другой спасительный бортик. В висках стучало. Проволока раскачивалась и пару раз ударила по стеклу. Я глянул вниз, стараясь сфокусироваться на балконе и не глядеть на землю. Захватило дух. Кепка сорвалась с головы и исчезла в темноте.

Надо прыгать. Раз, два, три!

Брякнула, открываясь, стеклянная дверь. На балконе, жуткая как привидение, стояла тётя Наташа в ночной рубашке.

– Ты что здесь делаешь? Что ты тут делаешь, я тебя спрашиваю?

Лёжа на расстеленной наскоро раскладушке, я мог бы радоваться, что добился своего и переупрямил тётку, заставив её раскрыть своё присутствие. Но радости не было. Помню, как, засыпая, пытался ответить на вопрос: есть ли в квартире кто-нибудь третий?

Утром, уткнувшись в тарелку с яичницей, я выслушивал упрёки:
– Почему ты решил, что можешь притащиться сюда, когда захочешь? Я же русским языком передала твоей маме, что не смогу тебя принять. У меня есть личная жизнь, и я буду ею распоряжаться как мне заблагорассудится. Ты понял?

Я молча смотрел в тарелку, и только краснеющие уши откликались на праведный гнев тётушки.

Позже я успокаивал себя тем, что после дембеля приеду к тётке, и, вспоминая этот нелепый случай, мы вместе посмеёмся над моей глупой юношеской выходкой. Но с тёткой мы больше не увиделись – наши отношения разладились, и в увольнения я больше не ходил.

Через месяц наступили холода, но мы всё ещё бегали в тоненьких шинельках с открытым горлом. На производственной практике я подхватил воспаление лёгких и загремел в госпиталь, где и пробыл до отправки в войска. Армия только начиналась.