В июне 1971 года мне исполнилось 11 лет. И каждый год своей уже долгой жизни я знаю: как только наступает 19 июня, счёт прожитых мною лет увеличивается на единицу, и неважно, на какой день недели это выпадет. Будет идти дождь или, напротив, стоять жара, я знаю, что это мой день рождения. Окружающие могут и забыть об этой дате, но я не обижаюсь. Всё правильно, какая им разница, когда я родился, 19-го числа или 20-го, а может, и 21-го. Вот если бы я появился на свет 1 января, никто не забыл бы меня поздравить. А поздравляя, непременно бы добавил, если не вслух, то про себя: ну и угораздило же тебя родиться прямо на Новый год.

Моего друга Вовчика угораздило, он родился именно в этот день. Вот спроси его сейчас о моём дне рождения – он скажет: да ты с ума сошёл, как я могу помнить? А я помню его день ещё и потому, что каждый год 2 января, когда взрослым становилось явно не до нас, я приходил к нему домой и мы радовались. Родителям отмечать день рождения сына было вовсе не в тягость, ведь еды с праздничного стола оставалось предостаточно, так что специально никто для нас не готовил.

Далёкие события детства слились в единое целое, и выхватить из них что-либо конкретное уже невозможно, а вот 2 января 1972 года основательно врезалось в мою память.

Вовчик жил в нашем доме в последнем, пятом, подъезде. Я в первом, а он – в пятом. Когда тебе одиннадцать, это приличное расстояние.

Тогдашние мальчишки обязательно чем-нибудь увлекались, а больше всего любили коллекционировать. Собирали всё, что только попадалось под руку, – значки, монеты, этикетки спичечных коробков, и, конечно, почтовые марки. Каждая марка рассказывала о каком-нибудь событии или человеке, а главное, представляла конкретную страну. Ты брал в руки марку, открывал карту мира и отправлялся в воображаемое путешествие.

Мы с Вовчиком собирали марки. 2 января 1972 года я подарил своему другу серию из пяти марок, посвящённую летним Олимпийским играм в Мехико 1968 года. Мне очень нравился этот набор, я его давно присмотрел и мечтал заполучить в коллекцию. Вспоминаю, как замечательно они пахли. Но для друга ничего не жалко. Правда, потом, пару недель спустя, я выменял у Вовчика этот набор обратно, потому что постоянно думал о нём.

Вовчик в семье был поздним ребёнком, у них со старшим братом Александром разница 19 лет. И если моему приятелю в 1972-м исполнялось 11, то брату, соответственно, тридцать. Ого, как много! Мне он казался совсем стариком. И пока нас с Вовчиком интересовали почтовые марки, его брат, офицер-подводник, служил на Тихоокеанском флоте.

В комнате Вовчика, прямо у него над кроватью, висела большая фотография молодого улыбающегося капитана III ранга в парадном кителе с золотыми якорями на лацканах и двумя медалями на груди.

Когда я бывал у них дома, Вовка, указывая на снимок, хвалился:
– Мой брат, – и добавлял, как бы между прочим: – А ещё у него есть кортик, настоящий. На фотографии не видно. Я тоже буду моряком.

– А я танкистом, как папа, – для меня этот вопрос уже тогда не подлежал обсуждению. Но якоря на парадной форме капитана III ранга и невидимый глазу морской кортик были весомым аргументом, чтобы позавидовать Вовчику.

В тот раз моё внимание привлёк ещё один портрет в круглой рамочке, рядом с фотографией бравого морского офицера. Раньше я его почему-то не видел: на коне сидит генерал с эполетами на плечах и высоко поднятой обнажённой шпагой.

– Ого, орденов-то сколько! Вовчик, это твой дедушка? Не пойму, будёновец, что ли?
– Будёновец! – расхохотался друг и снял круглую фотографию со стены. – Читай.

На обратной стороне было написано: «Дорогому Шурочке в день одиннадцатилетия. Мой мальчик, смотри на фотографию генералиссимуса Александра Васильевича Суворова и учись любить свою Родину так, как любил её этот великий человек. Твоя мама. 1952 год». Я понял: репродукция портрета Суворова – это мамин подарок, который получил старший сын Александр в свои одиннадцать.

В тот день мы, как обычно, перебирали марки, во что-то играли, а потом его мама позвала нас обедать. Отчётливо помню: мы с Вовчиком сидим за столом и едим пельмени, салат оливье и мандарины. А ещё пьём ситро, и в конце нам подают по кусочку торта наполеон.

Почему так хорошо запомнил? Не знаю. Вспоминается ощущение детства, беззаботности, вкусное угощение. Может, ещё из-за фотографий моряка подводника и генералиссимуса Суворова.

Вскоре отец моего товарища, отслужив положенный срок, вышел в запас, и их семья перебралась на его малую родину – в город Молодечно под Минском.

То наше время было скупым на яркие события, тем более на события радостные. В разговоре начнёшь расспрашивать: а как вам жилось тогда, в советские годы, может, вспоминается что-нибудь живое, весёлое или грустное? Нет, обычно молчат и пожимают плечами. А если и начнут рассказывать, то всё больше о вкусах и запахах.

Годы детства вспоминаю как мирные и неспешные. Вот мы всей семьёй сидим за столом и лепим пельмени. Папа всё время пропадал на службе, а мы с мамой и сестрой раскатываем тесто, потом стаканом с тонкими стенками выдавливаем в нём кружочки. Они вынимаются отдельно, и в каждый заворачивается немного пахучего мясного фарша с луком и перцем.

Пельмени сопровождали всю нашу жизнь и даже становились частью праздничного угощения. В 1984 году мы с моей будущей женой, отказавшись от идеи отпраздновать свадьбу в ресторане, по известной уже технологии лепили пельмени для свадебного стола. Управились за один вечер, благо свадьбу отмечали дома, и за столом, кроме нас, собралось всего шесть человек. Ничего, слава Богу, вместе уже 36 лет.

А однажды мы отправились к общей знакомой, с которой работали в одном цеху. К нашему приезду она успела сварить и подготовить всё для салата оливье, а ещё отбила мясо, осталось только кинуть его на сковородку. И тут – на тебе, какая-то авария, отключили газ. Что делать? Сообразили сбегать в магазин, купили пару пачек пельменей. Воду для них нагревали обычным кипятильником. Пельмени хотя и фабричные, а ничего, оказались съедобными. С тех пор, если куда-нибудь собираюсь, всегда беру с собой маленький кипятильник – выручает.

Помню, однажды мы с дочкой возвращались из Италии. В самолёт садились в аэропорту Вероны. Моя ручная кладь проходит через досмотр, вдруг лента останавливается. Сотрудники забегали, достали из досмотровой камеры мою сумку, обращаются к пассажирам, спрашивают чья.

Показываю – моя сумка. Откройте. Открываю, воздух наполняется непередаваемой смесью запахов горгонзолы и прочих плесневых сыров. Вот там, в углу, тычут пальцем на изображение на экране монитора, что за подозрительная штуковина, уж не пистолет ли эпохи будущих звёздных войн?

Ах вон что… Достаю кипятильник. Не какую-нибудь китайскую подделку, а наш, ещё из советских времён, надёжный, словно космический корабль «Союз», и объясняю, для чего эта штуковина.

Выслушав мой ломаный английский, сотрудник охраны аэропорта задал всего один вопрос:
– Рашен?
– Ага, – ответил я, – совьет рашен.

– Тогда без проблем, дорогой товарищ, – это уже на итальянском, – счастливого вам пути.

Конечно, рассказывая о вкусах того далёкого времени, нельзя не вспомнить о майонезе. Тогда не нужно было, ломая голову, выбирать из десятка предложенных видов, майонез был один. В маленьких стеклянных баночках. Их выдавали в продуктовых наборах накануне всенародных праздников – Нового года, 1 Мая и 7 Ноября. О том, что майонез можно свободно купить в магазине, я случайно узнал, заглянув в небольшой продуктовый магазинчик на Старом Арбате рядом с рестораном «Прага».

А с Вовчиком мы встретились ещё один раз, совершенно случайно, в Минске, в самом центре, на проспекте Машерова. С того памятного дня его рождения прошло почти десять лет. Это был урожайный на события год, когда в Москве состоялись Олимпийские игры и прощались с Владимиром Семёновичем Высоцким.

Я неспешно прогуливался по проспекту, а мне навстречу бодро шагали молодые ребята в форме курсантов Минского зенитно-ракетного училища ПВО. Вдруг один из них остановился, посмотрел на меня внимательно и с удивлением воскликнул:
– Шура, это ты?

Я его тоже узнал:
– Вовчик!

Мы отошли в сторонку, и он рассказал, что учится на офицера-ракетчика.

– Ты же собирался, как брат, стать военным моряком. Кстати, как у него дела, всё ещё служит?
– Служит, только уже на Севере. Командир атомохода, капитан первого ранга, Герой Советского Союза. А ты? Где живёшь, чем занимаешься, учишься, работаешь?
– Учусь в сельскохозяйственном институте, приобретаю совершенно мирную профессию.

Увидел на лице товарища откровенное разочарование. Но не стал объяснять, как таки решил стать подводником, но не прошёл медкомиссию, а поступать в танковое раздумал. Чтобы не болтаться без дела, подал документы в первый попавшийся вуз. Думал через год снова ехать в Ленинград, да так и не собрался.

– А марки всё ещё собираешь или забросил? – поинтересовался Вовчик.
– Собираю, представь себе. У меня неплохая коллекция, есть что посмотреть.

Вот и весь разговор, больше мы с ним никогда не виделись. Ещё через два года после окончания института я уйду в армию на срочную службу, а тринадцатилетний племянник спустит по дешёвке пять кляссеров с моими марками. Узнав об этом, я не скажу ему ни слова упрёка, ведь детская психика такая хрупкая. А он так и не извинится.

Много лет спустя, будучи в Гродно, я разбирался в бумагах, оставшихся после родителей. И обнаружил маленький альбом для марок. Сразу вспомнил, что брал его с собой, когда ходил на встречи с такими же, как я, коллекционерами. Альбом затерялся среди писем, фотографий и документов, и племянник просто не знал о его существовании.

В кляссере оказалось всего несколько десятков марок, штук тридцать. На некоторых из них люди в рабочих спецовках и с монументальными лицами гордо отчитывались о результатах первых ударных пятилеток. На других – люди с не менее выразительными лицами обещали построить коммунизм к 1980 году.

Ещё в этом маленьком дорожном кляссере я обнаружил тот самый набор из пяти марок почты СССР 1968 года, посвящённых Олимпийским играм в Мехико, подаренный другу Вовчику 2 января 1972-го на его 11-летие. И будто снова увидел его самого и те два изображения, висевшие над его кроватью, – генералиссимуса Александра Васильевича Суворова и подводника Александра, исполнившего мамин наказ. Может, эти марки и были для меня самыми нужными во всей коллекции, раз они сохранились?

Увидел, обрадовался, вспомнил, как мы встречали Новый год, как ходили на демонстрации, после которых с радостным предвкушением возвращались домой и усаживались за стол. Мама подавала мне полную тарелку оливье. За свою жизнь я много что видел и много чего перепробовал, но не ел ничего вкуснее.

Недавно дочь, увидев, с каким удовольствием я поглощаю любимый салат, ужаснулась:
– Папа, ты только представь, сколько в нём калорий, а ты его ещё и с хлебом уминаешь!

Смешные они, ничего не понимают. Для нас оливье – символ праздника, радости, возвращение в детство, когда ещё живы те, кого ты уважал и любил.

Радость калориями не измерить. Все сегодняшние гастрономические изыски я не задумываясь отдал бы за салат с той самой докторской колбасой по два девяносто за килограмм и майонезом провансаль в маленьких стеклянных баночках, что получал мой папа в продуктовых наборах.