Въехав во двор своей деревенской усадьбы, я запарковал машину и огляделся. Вроде всё было на месте, как и неделю назад, когда по срочным делам укатил в город, но при этом чего-то не хватало. Пошёл закрывать ворота, шаря глазами по сторонам: окошки веранды целы, забор в исправности, недоделанная скульптура из дерева возле сарая как стояла, так и стоит, даже забытая на столе стамеска осталась лежать в том же положении.

Но что-то меня всё же беспокоило, удерживало на улице, не пускало в дом. И вдруг я догадался: меня не встречает сосед, 96-летний дед Игнат, да и возле хаты его не видно. Переживая, как бы с ним чего не случилось, торопливо пересёк двор. Не успел ступить на чужой порог, как на крыльцо вышла сама хозяйка, семидесятилетняя тётка Маруся.

– Что-то совсем отец занемог, – сообщила она, который год дохаживающая старика, – какой день лежит, даже о куреве забыл, – тётка Маруся покачала головой, промокнула платком глаза. – Я уж и детям, и внукам звонила, чтобы готовились, не ровён час, помрёт старый. Миш, ты бы поговорил с ним, что ли.

Я прошёл в спаленку деда Игната, отгороженную от общей горницы цветастой занавеской.

Старик лежал, сложив большие руки на груди поверх пышной бороды, глядя сухими ввалившимися глазами в потолок. На нём были чистая нательная рубаха и кальсоны, заправленные в шерстяные носки. В белой одежде и с такой же белой бородой он был похож на святого угодника. Судя по всему, старик к своей смерти подготовился основательно.

– Дед Игнат, да ты никак помирать собрался? – спросил я преувеличенно бодро.

Он молча покосился в мою сторону, пошевелил пальцами, давая понять, чтобы я сел. Я придвинул табурет.

– Может, это, – я щёлкнул пальцами по кадыку, – граммов по сто?
– Отпился я, видно, своё, Михайло, на покой пора, – ответил он слабым голосом. – Вот думаю, куда меня Господь определит после кончины, в ад или рай. С одной стороны, вроде бы ад я не заслужил, всё-таки сколько лет трудился на всеобщее благо. И в рай тоже как бы особо не за что, геройских дел не совершал. Как думаешь?

Порассуждать на тему скорой смерти и загробной жизни дед Игнат в последнее время был большой любитель, но я не поддался.

– Дед Игнат, умереть ты всегда успеешь, – сказал я. – Умирать – день терять. Давай-ка мы лучше на рыбалку съездим. Такое вот к тебе предложение.

Я заметил, как у старика заблестели глаза, но он всё тем же немощным голосом ответил:
– Разве я против? Только вряд ли дорогу осилю, ноги совсем отказывают.
– А ты с палочкой, – подсказала тётка Маруся, подслушивавшая наш разговор из-за занавески.
– С палочкой, говоришь, – старик пожевал губами, затем уже более окрепшим голосом попросил: – Ну-ка, сосед, сверни цигарку, а то уж больно курить захотелось. Третьи сутки не курю, аж уши опухли.

Краем глаза я заметил, как тётка Маруся перекрестилась, её сморщенные губы тронула улыбка.

– Слава Тебе, Царица Небесная, – прошептала она, – оклемался.

Я помог старику подняться. Сидя на кровати, он с удовольствием несколько раз затянулся цигаркой, потом разгладил ладонью бороду и, будто делая нам одолжение, сказал:
– Можно рискнуть, ежели с палочкой. Лет восемьдесят как не ловил, да-а.

Тётка Маруся сунулась было помочь ему надеть портки, но дед Игнат сердито оттолкнул её, очевидно, постеснявшись меня.

– Ишо сам пока справляюсь, – буркнул.

Дочь облегчённо вздохнула и, улыбаясь, ушла по своим делам.

Утром спозаранку дед Игнат уже стоял в моём дворе, опираясь на палку. На нём были ватная телогрейка и шапка-ушанка. Через грудь, как портупея, тянулся ремень от женской облезлой сумки, висевшей у него на боку.

– Зябну я, – коротко пояснил он. – А тута кое-что из съестного. Не спорь.

Я закинул в багажник палатку, рюкзак, снасти, снаряжение для подводной охоты, и мы выехали со двора.

Скоро были у Тёмного омута, глубина которого в некоторых местах доходит до двадцати метров – сами замеряли ещё сопливыми ребятишками. С высокого холма мы увидели вытянутую чашу, наполненную тёмной водой. Омут окружала непроходимая чаща из кустарников ольхи, орешника, шиповника и высоченных трав с метёлками размером с веник.

Подъехать на машине, хотя и внедорожнике, к самой воде, нечего было и думать. Мы выгрузили своё хозяйство, я закинул за спину рюкзак и первым отправился вперёд, пробивая в высокой траве тропинку. Следом налегке медленно двинулся дед Игнат, опираясь на палку. Походка у старика была шаркающая, он то и дело путался в переплетении трав, ругался, но упорно продолжал идти к воде. Я ушёл довольно далеко, оглянулся и не увидел деда Игната. Оставив рюкзак, бегом вернулся: старик ползал в траве, тщетно пытаясь подняться.

– Джунгли, язви их в душу, – с сердцем бормотал он. – А раньше, бывало, здесь соблюдался какой-никакой порядок, колхоз за этим следил.

Даже если бы я взял деда Игната под руку, нам вдвоём всё равно было бы неудобно идти. Тогда я посадил старика на закорки и понёс. Он оказался лёгким как пёрышко, хотя и был одет по-зимнему.

Дед Игнат сначала стушевался, не привык же кататься на чужих горбах, и строго на меня прикрикнул:
– Не балуй, Мишка!
– Держись, старый, – засмеялся я, – пока не свалился.

Старик неохотно обнял меня сзади за шею и сердито засопел.

Когда до воды осталось с десяток шагов, он вдруг тонко захихикал и принялся, как маленький, приговаривать:
– Битый небитого везёт, битый небитого везёт!
– Смотрю, тебе понравилось кататься на мне, – поддел я, ссаживая деда Игната на берегу.
– А то чего же, – не стал он возражать, – ехай да по сторонам поглядывай. Вон кругом какая красотища.

На тихой воде неподвижно лежали жёлтые кувшинки, белые и розовые лилии. Летали стрекозы, треща слюдяными крыльями, где-то в таловых кустах ворковала горлинка. Неожиданно возле самого берега, где росла кряжистая ива, раздался громкий всплеск, какая-то большая рыба ушла в глубину, сверкнув на солнце чешуёй.

– Жор пошёл, – воскликнул старик и затрясся от волнения.

Я насадил ему на крючок червяка и закинул грузило в воду. Дед Игнат дрожащими руками принял удочку, уселся на раскладной стул и замолк, усердно глядя на застывший красный поплавок.

Прошло, наверное, часа два, старик вытянул пару окуньков, три плотицы и карасика. Все размером с детскую ладошку.

– Бывало, я такие экземпляры своему коту отдавал, – произнёс дед Игнат с огорчением. – Вот он, язви его в душу, радовался.

К полудню мы на двоих сумели поймать штук двенадцать рыбёшек, и клёв как отрезало.

– Ничего, дед Игнат, – обнадёжил я, – вечером наверстаем. Сейчас поставлю палатку, перекусим и до вечера на боковую.

Солнце поднялось в зенит, высоко над нами дул горячий ветер, медленно плыли лёгкие облака, а внизу стояла нестерпимая духота, не было спасенья даже у воды.

Тут у деда Игната поплавок слегка повело в сторону, потом он подпрыгнул и резко ушёл под воду: обычно так клюёт крупная рыба. Старик, чуток растерявшись от неожиданности, всё же успел подсечь. Удилище выгнулось дугой, леска натянулась, как струна, того и гляди лопнет. Невидимая рыба боролась за жизнь, стремительно уходила в глубину, шарахалась в сторону. Дед Игнат упал на живот, не выпуская удилища из рук, я было бросился к нему, но он, горячась, выкрикнул:
– Сам!

Старик на удивление ловко поднялся на ноги и принялся пятиться, то ослабляя леску, то натягивая. Прошло не меньше десяти минут, а по моим ощущениям, целый час, рыба присмирела, и дед Игнат наконец вытянул её на берег. Это был огромный линь. Золотистая чешуя блестела на солнце, словно купола на Пасху.

– Знатная рыбина, – восхитился я, – редко кто может похвастать таким уловом.
– А то, – самодовольно сказал дед Игнат. Руки у него дрожали, острые коленки ходили ходуном от пережитого, из-под низко надвинутой на лоб шапки-ушанки лил пот.

Вдруг старик сорвал с головы шапку и с маху бросил на землю.

– Наша взяла, разлюбезный мой соседушка!

И счастливый дед Игнат настоял сейчас же ехать домой, сославшись на то, что линь долго не может храниться и до вечера на жаре протухнет, не говоря уже о завтрашнем дне. По рассеянности я не прихватил с собой садка, и со знатным рыболовом пришлось согласиться.

На подъезде к околице старик нетерпеливо заёрзал на сиденье. Мы проехали безлюдной улицей, в тени заборов прятались от жары куры, собаки лежали в траве с высунутыми языками, даже для вида им было лень лаять. И лишь у дома соседа Валёки, где густо разрослась сирень, на лавочке сидели три старухи в светлых платочках и сама хозяйка, Валёкина жена Клашка, баба ещё довольно молодая, но не в меру шумная.

Они о чём-то оживлённо беседовали, помахивая заскорузлыми ладонями перед тёмными сморщенными лицами.

– Ну-ка, дружок, – засуетился дед Игнат, – остановись-ка здесь. Чтой-то мне захотелось пёхом пройтись.

Выйдя из машины, старик хитро взглянул на меня из-под кустистых бровей и по-хозяйски распорядился:
– Ну-ка, друг расчудесный, подай-ка мне улов и удочку.
– Да ты, старый, прямо артист, – захохотал я, догадавшись о его намерении.

Дед Игнат взял в одну руку линя – я ещё на берегу продел через его жабры ветку, чтобы удобнее было нести, – в другую складную удочку. В столь ответственный момент удачливый рыболов даже отказался от своей палки, которой подсоблял себе при ходьбе. Потоптавшись на месте, будто сразу хотел перейти на рысь, он с важным видом направился в сторону галдевших баб. Дед Игнат шёл впереди, я ехал в отдалении следом.

Тут Клавка как раз начала что-то жарко втолковывать старухам, бурно размахивая руками. Увидев старика с большой рыбой, чешуя которого блестела на солнце, она застыла с разинутым ртом. Старухи тоже замолчали.

– Сам пымал? – наконец обрела дар речи Валёкина жена.
– Ты, Клавка, сроду как чего-нибудь брякнешь, – с досадой ответил дед Игнат, приостановившись. – Я что ж, по-твоему, совсем никудышный рыбак?

Посчитав, что произвёл на земляков неизгладимое впечатление, дед Игнат невозмутимо отправился дальше по улице. Приложив ладони козырьком к глазам, бабы уважительно глядели ему вслед. Думаю, ни меня, ни мою машину они и не заметили.

Вечером со двора деда Игната по деревне распространился волнующий запах разваренной рыбы и лаврового листа. Тётка Маруся варила в чугунке уху, позвав к столу соседей.

– Други мои! – обратился к нам дед Игнат, когда мы сели за стол. Голос его дрогнул: – Гляжу я на вас, и что-то мне помирать расхотелось. Так и жил бы двести лет на белом свете, уж больно мне неохота с хорошими людьми расставаться.