У капитализма интерес один
03.04.2022 13:22
Миллионы индийских товарищей ютятся в тростниковых хижинах

У капитализмаНедавно смотрела советский фильм пятидесятых годов. Ну да, если верить модным критикам, тех самых «пятидесятых-проклятых»: когда и солнце не выглядывало из-за туч, и листья не распускались, и птицы не пели, а лишь каркало вороньё и в воздухе пахло гарью, а понурые люди передвигались по улицам короткими перебежками, чтобы их не подстрелил из Кремля усатый тиран.

Фильмы и книги – зеркала эпохи. Больные, увечные фильмы, хлынувшие на экраны с середины восьмидесятых, – больная, увечная эпоха, разве не так? А вот в советском кино жила Душа. Можно приукрасить сценарий и сделать из лубка декорации, но надежду и веру насильно не изобразить. Простодушие, добро и доверчивость в лицах, сияние в глазах не сыграть ни за какие гонорары. Тепло от фильмов исходит такое, что и сейчас, спустя 70 лет, они греют и светят, получили вторую жизнь и второе дыхание. Глотнёшь, как чистой воды, – и можно жить дальше.

Стало быть, смотрела я фильм пятидесятых. Тогда – невероятно! – мама с папой были намного моложе меня нынешней, почти зелёные несмышлёныши.

И думала я о том, что на веки вечные упустила шанс узнать, как, где, при каких обстоятельствах познакомились мама с папой. Встретились, пересеклись взглядами, перекинулись словами – какими? А второе, а третье свидание, не сомневаюсь, что целомудренные – время такое было?

Мама порывалась рассказывать о детстве, о девичестве, я отмахивалась: «Мам, потом, некогда, важная работа». А самым важным-то, вот дура, оказались эти растаявшие во времени осколки, кусочки пазла, который уже никогда не сложить.

Вот мама, идя в педучилище, упала в голодный обморок у пекарни, пахнувшей хлебом. А вот отец-подросток на фото, маленький фрезеровщик, ребёнок-старичок: серое лицо, мешки под глазами от страшного недосыпа, плотно сжатые губы. Надо. Надо вставать с гудком, скрюченными от холода полудетскими пальцами точить заготовку, много заготовок за десятичасовую смену.

Враг рвётся к Москве, морозный пар от дыхания туманит защитные очки, противная слабость в ногах, желудок ссохся в паучий мешочек. Надо, парень. Умирать собрался, а жито сей. Это присказка была любимой отцовской всю жизнь: ведь он родом из глубоко крестьянской семьи.

Пришла Победа, страна недоверчиво оживала, усилили паёк, а потом и вовсе отменили карточки. Папа более-менее поел хлеба, отоспался – и вдруг выправился в писаного красавца, первого парня на деревне, вылитый Вячеслав Тихонов из фильма «Дело было в Пенькове». Зачёсанные назад волосы волной, орлиный нос, брови вразлёт. И пальцы у него были тонкие, совсем не крестьянские.

Я спрашивала маму, действительно ли в те годы бесконечные вереницы «воронков» сновали по ночам, хватая изменников Родины? Мама честно задумывалась. Был единственный за все годы случай: кто-то из райкома, перепив, крыл площадным матом власть. То есть он и раньше был замечен, но спускали с рук. А вот история… «После! Некогда, мам».

Итак, маму хлебом не корми, дай повспоминать. Отец, напротив, не был склонен к сентиментальщине, переливанию из пустого в порожнее. Вперёд надо смотреть, а не оглядываться, сбросить тянущие ко дну оковы прошлого. Он же был прирождённый пропагандист и агитатор.

В своих лекциях о капитализме и коммунизме отец воспевал, громил, вскрывал, уличал, пригвождал, звал. И разве он не был прав? Идеи равенства, братства, милосердия – не главные ли ценности мира, и в странах, где о них забывают, быть беде, ау, олигархи! Разве не остро звучит? «Капитализм – неумолимое и разрушительное явление, которое подминает всё под себя и сводит к своему основному интересу, а интерес у него один – прибыль любой ценой».

Каждое морозное чернильное утро начиналось с гимна. На папе – дрова, скотина, вода из колодца, рубка мяса в суп. На маме – печь, мешанка для скотины и сам суп – сытный завтрак на шестерых, он же обед в разогретом виде.
Будничное утро сельских учителей. В восемь протопленная печь закрывалась вьюшкой. Родители переодевались в строгие отутюженные костюмы и отправлялись в школу сеять мудрое, доброе, вечное.

Мама, вертясь перед зеркалом, в последние минуты успевала выстроить на голове высоченное, по моде, сооружение: из чулка был сшит бублик-шиньон, который она обвивала своими густыми волосами, намертво зашпиливала эту конструкцию. У меня есть групповое фото наших сельских учительниц – все до единой с такими же задорными причёсками на макушках: у этой модницы бублик, у той – почти мельничное колесо, у третьей – целая Эйфелева башня.

Когда мама впервые постриглась – с облегчением встряхнула помолодевшей, ставшей по-мальчишески маленькой головой и выдохнула:
– Господи, чего же я мучилась столько лет?

Телевизор «Верховина», тяжёлый и шумный, появится потом, а пока из всех искусств для нас важнейшим является кино. В центре села новый двухэтажный кирпичный клуб с шикарным залом, ряды хлопающих скрипучих стульев, огромный экран. Индийские двухсерийные цветные фильмы – событие, маленький праздник, на них ходили по два-три раза. «Али-Баба и 40 разбойников», «Бродяга» и, конечно, «Сангам». Женщины сморкались в платочки, мужчины воровато дымили в кулак «Беломорканалом».

А измученный молодой папа засыпал под разворачивавшееся на экране драматическое действие, всё-таки четверо карапузов в неблагоустроенном доме. А уроки, тетради, планы, лекции в отдалённых деревнях по глубоким снегам, хорошо если лошадь дадут. Похрапывал всё громче, мама тихонько толкала его в бок. «А? Что?» И снова: хр-р.

Слепило тропическое солнце, плавилась в знойном мареве роскошная, жирная южная зелень, струились драгоценные, невиданные ткани на актрисах. Коралл, изумруд, сапфир, рубин…

Но вот смолкали песни, шли титры, гас экран. Теснясь, выходили в промозглую позднюю осень, темень глаз выколи, качающиеся фонари на столбах, под сапогами и галошами чмокала подмороженная грязь. Какой контраст с кипучей, яркой экранной жизнью!

И только папа, пропагандист и агитатор, готов был немедленно и пылко разъяснить, что увиденное – пыль в глаза, мишура. В мраморных дворцах жирует кучка мироедов, а миллионы индийских товарищей ютятся в тростниковых хижинах.

Знаете, с чего начинаются ремонт дома, малярные, покрасочные работы? С белил, грунтовки-шпатлёвки, кистей, валиков? Вы ничего не понимаете. Всё начинается с газеты и карандаша. Да, настоящего профессионала сразу видно по карандашу за ухом и по тому, что он сооружает газетную наполеоновскую треуголку, ведь никуда не годится, если краска брызнет на волосы, – никаким ацетоном не смоешь, только выстригать.

Чтобы сложить треуголку, нужно найти газету. Чтобы найти газету, нужно пойти в чулан и перебрать их кипу, ведь в любом прошлогоднем номере может обнаружиться статья, позарез необходимая для лекции.

Через час мы находили папу рядом с непочатой банкой краски, углубившегося в газету и увлечённо делающего карандашом пометки на полях.

Благодаря папе мы были политически подкованы и знали, что Советский Союз окружён врагами, которые только спят и видят. И снова: разве время не доказало его правоту? За трескучими перестроечными словами о гласности и политических свободах скрывалось низменное желание дорваться до российских природных богатств…

Международная обстановка накалялась. Карибский кризис, обострившиеся отношения с Китаем, гонка вооружения, мир на грани третьей мировой. Все говорили об атомной бомбе, химическом и бактериологическом оружии.

Если завтра война, если враг нападёт, если тёмная сила нагрянет. В школьных и учрежденческих коридорах висели плакаты с атомным грибом и планы устройства землянок и блиндажей – таких миниатюрных и уютных на картинках, что в них хотелось немедленно заселиться. В каждом населённом пункте предусматривались бомбоубежища. На уроках гражданской обороны учили надевать респираторы и противогазы. Напоминали, что при звуке сирены настоящим пионерам следует сохранять самообладание, брать питьевую воду, самое необходимое, заботиться о стариках и детях.

Но – о ремонте. Я пошла с отцом в хозмаг за теми самыми кистями и краской. Был завоз дефицита в конце квартала, народу не повернуться, все что-то выбирают, прицениваются. Выдали аванс, жить стало легче, жить стало веселее.
Вдруг меня осенило. Толкающиеся, возбуждённые люди показались жалкими и суетливыми.

– Папа, – дёрнула я его за пальто, – а зачем всё? Зачем строить, ремонтировать, красить, если война?

Уже по дороге домой, едва поспевая за его широким сердитым шагом, развивала мысль о поросёнке Нуф-Нуфе, который весело строил домик из веточек, а волк подул – всё и рассыпалось.

Тогда я впервые услышала от отца поговорку про жито, которое умри, а сей. И что я в корне не права, это малодушие, мелкобуржуазность. В сущности, если рассуждать по-моему, то ведь вся жизнь человека – дом Нуф-Нуфа, на который дует волк по имени Смерть. Но ведь это неправда. Так могут думать только слабаки, паникёры и заблуждающиеся элементы, а не строители светлого коммунистического будущего. Помни, дочь, после нас останутся добрые дела, творения наших рук: железнодорожные магистрали, ГЭС, города-созвездия, освоенные космические просторы, выращенные леса и колосящиеся хлеба, богатейшие месторождения полезных ископаемых… Эх, папа!

Он посмотрел на меня, я хлопала глазами. Вздохнул и перевёл на понятный детский язык: мы строим каменный, прочный, крепкий дом Наф-Нафа, на века и тысячелетия. Чувствовалось – папа сомневался в уместности подобного странного сравнения.

Однажды мама лежала в больнице. Отец затопил печь и по рассеянности забыл открыть трубу. Дымища было! И дверь не распахнуть, не проветрить: заморозит четверых мал мала меньше. Помню, он всучил нам наши же пальтишки, и мы носились, загоняя синие плавающие клубы в открытый подпол. Ну и брат-близнец, ужасный невезунчик в детстве, туда и кувыркнулся с крутой лесенки – к счастью, без последствий.

Этот же братишка как-то раз смотрел-смотрел на аппетитнейшую яркую оранжевую морковку, да с хрустом и откусил её. И застыл с вытаращенными, налившимися слезами глазёнками: морковка та была – висевшая на ёлке стеклянная игрушка. Закричали, забегали, заставили выплюнуть, промыли рот – обошлось. Вызванный фельдшер не нашёл ни одного пореза.

Помню – уже много позже, перестройка, развал Союза – снова плавающие в избе клубы удушливого чада. Отец, глубоко задумавшись, мешал варенье в большом тазу на электрической плитке. И всё бы ничего, да тазик тот был пластмассовый.

Итак, папа много читал и приобрёл под свои словари, энциклопедии и полные собрания сочинений красивый шкаф с рифлёными стёклами. По тем временам чудно: сельский мужик – и книжный шкаф? А библиотека на что? И нас приучил к чтению. Самодельные полки ломились от детских книг, на это денег не жалели.

Где-то во втором классе домашнее задание было посвящено сказкам Шарля Перро. Мы сели перечитывать «Мальчика-с-пальчика». Заново переживала: это я вместе с несчастными малышами бреду в дремучем лесу, бросаю хлебные крошки, чтобы по ним найти обратную дорогу.

Брат сдвинул бровки, сразу увидев несостыковки:
– Дурацкая сказка. Как это, жалко было детей, и отвели в лес?
– Чтобы подобрали добрые люди, – выдвинула я свою версию.
– В дремучем лесу нету добрых людей, одни волки и медведи. А сами-то дома в тепле остались? Значит, всё-таки кушать было что?

Особенно его вводила в ступор противоречащая всякому здравому смыслу концовка: несмотря на склёванные птицами крошки, дети находили дорогу домой, и родители-изверги рыдали от счастья и обнимали их. Видимо, в уме продумывая иезуитский план, как назавтра отвести мелких засранцев в такой бурелом, чтобы уж наверняка не выбрались.

Насторожённый взгляд за дверь и – шёпотом:
– А мама с папой вот так же… Могли бы? Если кушать нечего?
– Ни за что! Помнишь, в лесу мотик заглох? Так они нам всю воду отдали и еду, сами ни кусочка не взяли.

Сейчас я согласна, дурацкая сказка. Но ведь прелестная, правда?

На днях были в магазине стройматериалов. Цены ошалели, и снова поневоле вспомнила отца. Вот он, хвалёный рынок, который сам себя регулирует: здесь пусто, там густо. Густо у 10 процентов россиян, пусто в кошельках у остальных 90. Дорегулировались.

А тут ещё наложился самый мутный и истерический вирус, но наших людей этим не смутишь, магазин и парковка забиты. Берут смесители, надувные бассейны, шторки для ванн и дачные фигурки на будущий сезон, загружают в багажники рулоны обоев и вёдерные банки с краской, заказывают пластиковые окна и натяжные потолки. Снова на ум приходят наивный Нуф-Нуф и его утлое жилище, которое он, наверно, тоже трогательно отделывал и украшал.

Женщина в пуховике через весь зал кричит:
– Вань, на обратной дороге за семенами, скидки на всё, от огурцов до петрушки!

Умирать собрался, а жито сей.

Надежда  НЕЛИДОВА
Фото: Александр КЛЕПИКОВ

Опубликовано в №14, апрель 2022 года