Первая наша с подружкой Надькой выходка, отчётливо врезавшаяся в память, – похищение у дяди Бори Шмеля его шляпы пчеловода. Такая шляпа, вроде мексиканского сомбреро, только поля поменьше, и к ним крепилась длинная сетка, чтобы не покусали пчёлы. Дядя Боря, возвращаясь с пасеки, снимал свою шляпу и вешал на столбик от калитки.

Как только мы увидели эту диковинную вещь, сразу поняли – это самая настоящая шапка-невидимка. Подкравшись потихоньку, умыкнули её с калитки и умчались со своей добычей в колхозный яблоневый сад.

Там, между рядов яблонь, мы по очереди нахлобучивали эту шляпу и интенсивно приседали. Если присесть на корточки, то сетка скрывала нас до земли, это и был «режим невидимости». Вот мы и играли – одна надевала шляпу и приседала, вторая орала «вижу» или «не вижу». Так скакали до вечера, пока я не наступила на край сетки и та с треском не оторвалась.

Это привело нас в чувство, мы сразу поняли, что прыгаем тут очень давно, устали, изрядно выпачкались, и от бесконечных приседаний у нас дико болят ноги. Пошли обратно в деревню, решив первым делом вернуть шляпу на место. Сделать это оказалось затруднительно, поскольку дядя Боря, как коршун, кружил по палисаднику, бубня себе под нос:
– Да куда ж я её сунул-то?

Подгадав момент, мы повесили шляпу на столбик калитки и как ни в чём не бывало пошли к моему огороду. Навстречу мчалась моя бабушка, уже искавшая нас по всей деревне.

– Где вас носит весь день? Не евши с утра. Батюшки, а грязны-то, а грязны! Да что вы делали-то, раз так иссвинячились?

Вид у нас и правда был чумазый. Приседая и подпрыгивая, мы взрывали землю ногами, поднимая дорожную пыль, да ещё периодически падали. Ноги, руки, лица, шеи – всё в чёрных разводах.

– А ну-ка, признавайтесь, вы брали мою шляпу? – сзади послышался рассерженный голос дяди Бори. – Я её уже сколько времени ищу. А тут – раз! – и шляпа на месте, и вы – вот они. Я ещё из ума не выжил. Кто вам разрешил брать чужое?

Судорожно прикидывая, как бы половчее наврать, мы переводили взгляд с бабушки на дядю Борю и обратно.

– Возле яблоневого сада играли в мячик, – начала я объяснять, где мы провели день. Мячик у нас и впрямь был с собой. Пока прыгали в шапке-невидимке, он мирно лежал под яблоней.
– Не брали мы никакой шляпы, – одновременно говорила Надька, обращаясь к дяде Боре.
– Вот врушки! – сказал сосед уже намного спокойнее.

Он, видимо, решил прекратить ссору, махнуть рукой на происшествие и отправиться к своим ульям. Напялил шляпу на голову и замер – сзади и по бокам сетка закрывала всё, как и положено, а вот спереди свешивалась под подбородком, оставляя неприкрытой красную разъярённую физиономию.

– Не брали? А растерзал её кто? Утром пришёл, целая она была! – к дяде Боре моментально вернулся боевой задор.

Бабушка уставилась на нас с подозрением, а потом строго спросила:
– Вы брали дяди-Борину шляпу?

Мы дружно замотали головами.

– Нет!
– Борь, говорят, не брали. В мячик вроде играли в яблоневом саду.
– А кто её порвал-то? Зачем они вообще тут ошиваются? Сад в другой стороне! Что же они, в обход через всю деревню шли? – орал дядя Боря.

Аргумент он привёл железный. Нам и в самом деле нечего было делать возле его дома. Но мы упорно продолжали всё отрицать.

– Не брали ничего! Играли в мячик, а обратно обходили деревню с той стороны. Гуляли мы!
– Хватит врать-то, и не стыдно? – злился дядя Боря.

Бабушка вздохнула:
– Давай свою шляпу, я её зашью.
– Зашить я и сам могу. Ты лучше объясни им, что воровать нехорошо.

Мы понуро поплелись за бабушкой, которая причитала:
– Чужое брать нехорошо. Ведь брали же эту шляпу? Брали. Это и впрямь воровство, за такие вещи в тюрьму сажают. И Бог наказывает. Да и позор какой. Я вот скажу вашим отцам, что их девки – воровки, пусть знают, кого растят.
– Воровство – это когда насовсем взяли, – пробурчала я.
– Ага, значит, брали всё-таки.
– Нет, это я просто так говорю.

Всю дорогу бабушка продолжала чихвостить нас: и за грязь, и за то, что испоганили чужую вещь, ну и о воровстве тоже много говорила всякого.

Мы уже не пререкались, а шли молча, краснея от стыда. Больше к дяди-Бориной шляпе даже не приближались – смастерили свою. Я свистнула фетровую шляпу у деда, Надька у своей бабки Нюры марлю, получилось очень даже ничего. Пока у Надьки не хватились марли, а дед – шляпы.

В итоге мы сознались во всём и сразу. В своё оправдание говорили, что воровство – это когда у чужих, а у своих – так, небольшое одолжение. В конце концов, мы тоже часть семьи и имеем право! А шапка-невидимка позарез нужна, потому что весело.

Дед замолчал, внимательно на меня посмотрел, а в выходные всё рассказал отцу:
– Вот, Саш, кровиночка-то твоя что мелет, мол, часть семьи я. Поэтому буду без спроса, дед, твои шляпы брать и чужую марлю к ним пришивать, тоже, кстати, без спроса взятую. Потому что есть, говорит, у меня права. И вон у дяди Бори без спроса могу шляпу взять да порвать, никакое это и не воровство. Хорошая у тебя девка растёт.

У отца от таких новостей бровь выгнулась дугой. Он не стал тратить время на душещипательные беседы, а просто зажал под мышкой и как следует отходил по заднице мухобойкой, приговаривая:
– Не воруй, чужое не бери! Твоё будет, когда заработаешь. Или муж принесёт. И не хами. О своих правах толкуй подружкам, а здесь мне – чтобы как шёлковая.

Потом я сто раз писала «Воровать нельзя!» и «Старшим не грубить!». Затем плакала и извинялась перед дедом. Потом вроде все помирились. Но мы с Надькой пришли к выводу – нельзя вступать в переговоры. Ведь ничегошеньки не докажешь этим взрослым. Им шапки-невидимки до фонаря, им сказка не нужна. Так что главное – не попадаться.

После инцидента дядя Боря смотрел на нас с подозрением и неодобрением, затаил обиду. Это настроение, видимо, передалось его пчёлам, потому что в итоге они отомстили нам.

Я не сильна в пчеловодстве, но знаю: молодой рой отделяется от материнского, и задача пчеловода – рой этот поймать и пересадить в новый улей. Непонятно, что у дяди Бори пошло не так, но у него улетело сразу три молодых роя. Ближе к вечеру все деревенские попрятались по домам и наблюдали в окна огромную тёмную жужжащую тучу, пролетевшую куда-то в сторону яблоневого сада.

А на следующий день мы с Надькой отправились рвать траву для кроликов и наткнулись на один такой рой, копошившийся на земле. Сначала даже не поняли, что это за гудящее живое мохнатое пятно в траве. В общем, кинуть в него камень с целью разведки было плохой идеей – пчёлы моментально окружили нас, и мы словно оказались в центре торнадо. Потом они принялись остервенело кусать нас.

Отмахиваясь, мы ринулись к моему огороду – он ближе. Бежали, не разбирая дороги и истошно вопя на всю округу, попутно вытаптывая картошку, огурцы и патиссоны. На бегу я мотала головой, как призовая лошадь на финише, и в итоге потеряла заколку. Волосы у меня тогда были до пояса, зловредные пчёлы моментально в них запутались и, естественно, принялись жалить изо всех сил.

Я ворвалась в огород и кинулась к ванне с водой для полива урожая, с разгону сунув голову в ледяную воду. Надька отстала, ей досталось больше моего. В моём огороде она сдалась, упала и залилась слезами. Отец сообразил, что случилось, – схватил какую-то старую телогрейку и через неё колотил взбесившихся пчёл. Потом нас, рыдавших, отвели домой.

Бабушка раздела нас, осмотрела, расчесала волосы, натерла укусы уксусом. Где нашла жала – вытащила. Во время процедуры она качала головой и время от времени говорила: «Ну что за девки-то такие, ну всё не слава богу».
Покусали нас очень прилично. Хорошо, ни у меня, ни у Надьки не оказалось аллергии на пчелиный яд. И повезло, что пчёлы молодые – их укусы не настолько ядовиты. Но выглядели мы всё равно жалко – красные, распухшие от укусов и от слёз. Под вечер у обеих поднялась температура, лихорадило дня три. Отёки держались чуть дольше.

Бабушка не преминула воспользоваться случаем и раз пять в день сообщала, что именно так выглядят пьющие женщины – точь-в-точь. Не сразу, конечно, но довольно быстро у них делаются такие физиономии. Потому что женский алкоголизм не лечится, и вообще, алкоголь – он ведь от дьявола.

Она подводила меня к зеркалу и начинала:
– Да, сначала одна стопочка, потом вторая, годик-другой ещё на человека будешь похожа, а потом – раз, и вот такая рожа. На всю оставшуюся жизнь. И тогда всё – с работы выгонят, муж уйдёт, дети будут презирать, родственники и друзья отвернутся. Потому что пьяная баба – свиньям прибава. Так что не пей, а то видишь, какое лицо-то. Мерзкое.

Я с ужасом таращилась в зеркало на собственное отражение и давала мысленный зарок, что пить не буду никогда.