Наконец пришло время, и я повесила на стену в комнате портновский метр. Теперь каждый день отрезаю от него по сантиметрику – это мой мамкинский календарь, вроде отрывного. По давней армейской традиции срочники крепили такой метр в укромном уголке казармы за сто дней до приказа об увольнении в запас, и каждый отрезанный сантиметр приближал их к долгожданному дембелю.

13 июля у моего сына Стёпки было ровно сто дней до приказа! Отрезанные сантиметрики я собираю в специальную шкатулку, там уже хранится длинная прядь волос сына из парикмахерской, где Стёпку постригли под «ноль» накануне его ухода в армию.

Ещё у меня есть киношная хлопушка. С тех пор как мне её подарили, хлопушка стояла с незаполненными отметками, и я никак не могла придумать, что вписать в её графы. Всё, что приходило в голову, было сиюминутно, не так уж и символично. Но вот как-то раз обменивались с солдатскими мамками в родительском чате своими приметами в ожидании сыновей, и меня озарило: я напишу на хлопушке мелом вместо названия фильма слово «Дембель», поставлю дату возвращения Стёпки домой и, когда он переступит порог, хлопну ей торжественно и провозглашу: «Спасибо всем! Съёмка окончена!»

Я прожила без сына девять месяцев, осталось ещё три, но это тоже много. Так надолго мы не расставались с ним никогда. Безусловно, я по нему тоскую и отсчитываю дни до встречи, но при этом меня охватывает иррациональный страх – я отвыкла быть мамой! Какой мамой я буду теперь, как мне с ним себя вести, что говорить?

Этот страх чем-то схож с тем давним, девятнадцать лет назад, когда я носила сына под сердцем, ещё ни разу не видела, разве что на снимке УЗИ, и очень волновалась: смогу ли стать настоящей мамой, как мне с ним себя вести, что говорить?

Я всегда с симпатией относилась к молодёжи, но последний год присматриваюсь к ней на улицах с особым чувством, прислушиваюсь к речам и рассуждениям молодых людей в транспорте, представляя среди них своего Стёпку. Хотя особо прислушиваться не приходится, юные люди в компаниях и в разговорах по телефону очень демонстративны и громки: хохочут, что-то доказывают друг другу, несут всякую чушь, но это гораздо интереснее, чем бытовые или рабочие разговоры взрослых зануд.

Вот, например, на днях. Ехала я в автобусе, на остановке «Улица Эйзенштейна» в салон вошла девушка. Там поблизости располагается мой родной ВГИК, где я училась когда-то и куда перед армией прошёл все творческие конкурсы Стёпка, но срезался на баллах по ЕГЭ. Девушка вошла в автобус, она говорила по телефону жарко и вдохновенно, с первых секунд я поняла, что это студентка режиссёрского факультета.

– Я знала, что у меня классная идея, – убеждала она кого-то, – уже сделала экспликацию: молодой художник в карантин запасается туалетной бумагой, у него весь шкаф ей забит…

Я оторвалась от книжки, мне стало любопытно, что же дальше делал с туалетной бумагой молодой художник, явно используя её не по прямому назначению, но, к сожалению, узнала только то, что эту идею курсового фильма уже кто-то осуществил.
– …Тогда мне посоветовали обратиться к драматургине, – продолжала студентка, – ну, ты знаешь, эта лысая дева с татушкой на затылке… Но я придумала свою историю – парень, который всю жизнь скрывает боль. Ему с детства вдалбливали родители и учителя, что нельзя ныть, плакать, жаловаться, когда тебе больно, и у него это стало уставом, превратилось в комплекс…

Я навострила уши и слушала с огромным интересом.

– …Когда он заболевал и родители вели его в поликлинику, доктор спрашивал: что у тебя болит? Мальчик только улыбался и говорил: ничего! Он вырос, но продолжал терпеть любую боль. У него появилась девушка, она была очень эмоциональная, крепко хватала его за руку, сильно впиваясь ногтями, а он ни слова ей на это не говорил, всё время улыбаясь… И вот однажды…

Пылкую речь студентки перекрыл голос из динамика автобуса:
– Следующая остановка – «Станция метро «ВДНХ».

«Да тише ты!» – рассердилась я на динамик, но важный момент в рассказе был упущен, однако продолжение следовало.

– …и вот он уже задыхается, она смотрит на него в испуге, но парень пытается улыбаться…

Мне нужно было выходить у метро, но я приготовилась проехать с девушкой ещё пару остановок, лишь бы дослушать развязку. По счастью, девушка и сама выпорхнула на моей остановке. Я выскочила за ней, стараясь идти нога в ногу.

Девушке было некомфортно от моего присутствия, она косилась на меня и сбивалась в повествовании. Я делала вид, будто копаюсь в сумке, с повышенным интересом рассматриваю свою транспортную карту «Тройка». Прохожие обгоняли нас, а я неприлично медленно шла рядом с ней. Мне удалось узнать ещё, что герой истории схватился за стул, посмотрел на аквариум с рыбками… но вдруг девушка резко остановилась посреди тротуара, словно выжидая, чтобы я продолжила путь и не болталась около неё. У меня возник порыв спросить: «Ну? И что же было дальше?» – но я устыдилась и пошла к метро, не услышав финала, а так хотелось узнать, как же она выкрутит сюжет…

В другой раз я всё-таки вмешалась в разговор, но, думаю, ни одна мама меня за это не осудит.

Возвращалась я тогда с подмосковного пляжа, в ожидании электрички стояла на платформе. Рядом тусовалась шумная компания совсем юных девиц и парней. Вдруг они разом притихли и с любопытством уставились на свою подругу, которая нарочито тревожным голосом кричала в телефон:
– Мама! Меня похитили!.. Да я не знаю кто – они в масках!.. Мам, я не понимаю, где я, меня впихнули в машину и куда-то везут!..

Что на том конце провода чувствовала её мама, могу только догадываться, но моё сердце захолонуло от тревоги за женщину и от гнева на глупую жестокую девчонку, развлекающую таким образом своих друзей. Девчонка продолжала что-то красочно врать в телефон, сопровождая это фальшивыми вскриками. Стараясь не выдать себя заранее, я осторожно приблизилась к компании и скороговоркой выпалила в девичий телефон:
– Женщина, не волнуйтесь, она валяет дурака! Стоит на платформе «Фрязино» с друзьями, целая и невредимая!

На мгновение врунья опешила, уставившись на меня, потом очнулась и нажала в телефоне отбой.

– Идиотка! Ты хоть понимаешь, что сейчас творится с твоей мамой?! – гневалась я.
– Да ничего с ней не творится, – вступился один из парней, – вы не знаете, что это за мама!
– Какая бы ни была! – настаивала я горячо. – Давай немедленно при мне набирай её номер и признавайся, что пошутила!

Вид у меня был такой решительный и грозный, что девчонка повиновалась, набрала мамин номер и стала блеять в трубку какие-то оправдания. Я отошла от компании и сердито плюхнулась на лавку рядом с парнем лет двадцати пяти.

– Вот же дура, – покачал он головой в сторону девчонки.
– И ты так никогда не делай! – сказала я ему в запале.
– Я уже давно так не делаю, – улыбнулся он.

Сразу подумала о Стёпке. В подростковом возрасте он тоже любил меня нервировать по телефону, и хотя я его прекрасно знала, всё равно каждый раз поддавалась на подобные провокации в первые несколько секунд. Но когда прислушивалась и замечала, что его голос демонстративен, как у артиста на эстраде, начинала ему нарочно подыгрывать, и тут уж сдавался тот из нас, у кого иссякала фантазия. Если сын пугал меня из дома, а я была в гостях или на работе, всегда по его особым интонациям догадывалась, что он притащил в квартиру компанию и сейчас работает на публику.

Нельзя сказать, что мы с ним много общались до армии в последние пару лет. То у него свои дела, то у меня, сталкивались лбами по разным поводам. Все мои благие попытки душевных разговоров чаще всего заканчивались бытовыми вопросами и требованиями готовиться к экзаменам. Его это бесило, а меня бесило, что его это бесит.

Теперь наши редкие и короткие разговоры по телефону, когда он звонит из армии, носят более тёплый характер, с признаниями в любви, взаимными покаяниями… пока не касаются принципиальных вопросов. И тут мы снова вспыхиваем.

– Я очень изменился! Надеялся, что изменилась и ты!
– Я-то изменилась! А ты вот…

Но заканчиваются наши споры уже не хлопаньем дверью, а взаимными нежностями с оттенком тревоги.

– Люблю тебя, люблю, люблю! Ты там держись!
– И я тебя очень люблю, береги себя!

Теперь он старается меня не волновать, не рассказывать лишнего, чтобы я не начала, как растревоженная курица-наседка, хлопать крыльями и причитать. А я внимательно вслушиваюсь в его голос по телефону, ловлю интонации, пытаясь определить по ним – как настроение, здоров ли?

Две недели его рота была на военных учениях, жили в лесу под Москвой, в палатках. Сын у меня опытный походник, в детстве не раз отправляла в туристический лагерь, палатки ставить умеет, костёр разводить научился. Но на поляне в лагере всегда стояла веб-камера для бдительных родителей. Два раза в день можно было увидеть прямо из дома мордашки детей, наличие бейсболки на голове, чистая ли футболка, не порваны ли треники, свои ли кроссовки на ногах или опять всё перепутали в общей куче вещей, и он в розовой девчачьей олимпийке.

Теперь у него взрослая армейская жизнь, но маминому сердцу это не объяснишь.

– Я же слышу, что ты кашляешь! Ты простыл на сборах в лесу? – наседаю в тревоге.
– Ничего не простыл! – отнекивается. – Это от дыма, мы в палатке печку топили, выгоняли комаров.
– И ты до сих пор кашляешь? Это что ж за дым у вас был такой?
– Мам, обычный дым. Нормально всё, прекращай…

Потом узнаю от его подруги Ирэн, с которой он более откровенен, что всё-таки болел, даже медик к нему приходил в палатку.

– Всё, больше Ирке ничего не скажу! – сердится сын на нас обеих.

Вспоминаю слова студентки ВГИКа: «Ему с детства вдалбливали родители и учителя, что нельзя ныть, плакать, жаловаться, когда тебе больно…» Но я же не вдалбливала! Как быстро он без меня стал совсем взрослым.

Охотно рассказывает, как на учебных стрельбищах несколько мазил, в том числе и он, наводчик орудия БТР, не попали в мишень. Тогда командир решил их проучить:
– Если не можете попасть из орудий, значит, весело берёте вот это брёвнышко и бежите с ним на таран!

Человек пять солдатиков взяли увесистый ствол сосенки и побежали к фанерному БТРу, но так разогнались, что и мишень выбили из пазов, и сами все в кучу-малу.

– Ужас какой! – говорю.
– Ладно тебе, смешно же было, – успокаивает сын, – командиры у нас весёлые.
– Значит, вы там развлекаетесь, – поддеваю сына, провоцирую на дальнейшие откровения.
– Это вы там на гражданке развлекаетесь, – обижается он, – а мы здесь службу несём и вас из разных неприятностей вытаскиваем!

Стёпка рассказывает, как ходил в ночной караул по городку рядом с их воинской частью. В тот вечер была не только пятница, но и зарплата у местных жителей. Солдатиков бросали с одного вызова на другой: то какой-то пьяный дядька разбил себе башку и застрял в трансформаторной будке, то две девицы устроили потасовку с таксистом.

– Я в шоке был, – возмущался Стёпка. – Красивые молодые девчонки, и пьяные в хлам, и такой отборный мат, даже я таких слов не знаю! Мы между собой в казарме тоже иногда общаемся нецензурно, мужской коллектив, служба нервная, но я стараюсь следить за словами, чтобы не привыкнуть к матерщине и вернуться домой с чистым ртом. А на гражданке девочки так ругаются, что даже у нас уши вяли! Мы за ночь из сил выбились: одних спасаем, а уже другие во что-то вляпались. И вызовы, вызовы, вызовы!
– Вот, теперь сам всё понимаешь, – говорю назидательно. – А сколько ты до армии куролесил? Теперь оказался по другую сторону.

– Ладно тебе, я всё осознал, пересмотрел свои приоритеты, – соглашается Стёпка. – Вернусь и даже отдыхать не буду: сразу работать и готовиться к пересдаче ЕГЭ, во ВГИК поступлю, вот увидишь.

Голос его стал тихим и грустным. Опять волнуюсь – что-то недоговаривает.

– Всё нормально, просто у нас отбой, – шепчет в трубку, – все уже спят.

И вдруг слышу его приглушённые всхлипы.

– Ты что, плачешь? – пугаюсь я.
– Нет, – отвечает и снова всхлипывает.
– Я же слышу! Что случилось?
– Я не плачу, я смеюсь, – бормочет сдавленно.
– Не ври, с чего бы тебе вдруг смеяться? Я же слышу, как ты всхлипываешь.

Теряюсь, не зная, как до него достучаться. На память приходит текст из недавней роли, которую исполняла в одном сериале:
– Перестань геройствовать! Материнское сердце не обманешь, я знаю тебя с рождения…

Мне кажется, я его дожала, Стёпка сдаётся, но весь мой пафос тут же улетучивается.

– Понимаешь, тут надо мной по верхней кровати ползал паучок, – несёт он какую-то чушь, – я шлёпнул ладонью по матрасу, паучок упал на лоб спящему рядом со мной Серёге и теперь плетёт у него на носу паутинку! – Стёпка давится от хохота. – Представляешь, он у него на носу себе домик плетёт! А Серый морщится и отплёвывается во сне!
– Очень смешно! – ворчу, но беспокойство меня отпускает. – Господи, какой же ты ещё ребёнок…

Но всё чаще в наших с ним разговорах замечаю его покровительственные интонации в мой адрес. Вдруг начинает меня отчитывать за ошибки, наставлять.

– Сынок, ты там давай, не путайся! Мама – это я, а не ты, – пытаюсь отстоять свой статус. – Договоримся на берегу, что я всё-таки старше и слушаться по возвращению должен ты, а не я тебя.
– Просмотрим на твоё поведение, – уклончиво отвечает сын.

Сегодня с утра я отрезала очередной день своего календарика. Раньше на стене отмеряла линейкой рост Стёпки, прибавляя новый сантиметр, теперь отсчёт пошёл в обратную сторону – осталось девять раз по десять и маленький хвостик.

Надо мне успеть повзрослеть за это время, вернуться из безнадзорного инфантильного состояния. Но какой я буду мамой теперь, как вести себя с возмужавшим сыном, что ему говорить?