Шеф встретил меня изумлённым взглядом поверх изящных очков, потом воззрился на украшавшую его рабочий стол ополовиненную бутылку коньяка «Коктебель», вздохнул с досадой и приглашающим жестом указал на стул в конференц-зоне кабинета.

Шеф пил. Пил круглосуточно, микродозами, не теряя при этом талант и эрудицию. В деле своей жизни он достиг высочайшей степени самодостаточности. Сменившаяся власть в огромной стране была для него вроде погоды за окнами кабинета, где всегда уютно вне зависимости от того, стоит ли июльский зной, гонит ли с моря штормовой ветер, заряжённые снегом лиловые облака или сутками льёт проливной дождь.

Обращаясь к нему через голову своего начальника, я вопиюще нарушал субординацию, но у меня не было иного выхода.

– Э-э-э… - сказал шеф.
Он всегда говорил «э-э-э…», если надо было заполнить секундную паузу для принятия решения.

– Э-э-э… Сделаем так. Найдите Дмитрия Павловича. У него дача в садоводстве за нашим забором. Скажите, что это и моя просьба. Там у него просторная горница и вся посуда имеется. Можете приглашать офицеров в пятницу, в семнадцать ноль-ноль.

И, предвосхитив последний вопрос, добавил:
– Если кто-то не придёт – это его личное дело. Заодно будем знать, с кем можно ходить в разведку, а с кем…

Шеф махнул рукой, давая знать, что разговор закончен.

Банкет прошёл в лучших флотских традициях. Из двадцати офицеров части не пришли только двое.

У него не было любимчиков, а меня поначалу шеф и вовсе не жаловал за то, что назначили в часть, не считаясь с его командирским мнением, вроде кота в мешке.

Присмотревшись, полковник подобрел, давая мне возможность проявить себя. Узнав, что я обыграл в шахматы аптекаря дядю Мишу со счётом 10:0, он вызвал меня на службу в субботу.

На письменном столе красовались великолепные костяные шахматы. В красивых подстаканниках вкусно дымился свежезаваренный чай.
– Михаил Яковлевич сказал, что вы кандидат в мастера спорта? – спросил полковник.
– Был, – ответил я. – Можно сказать, в прошлом. Я не играл три года.
– Мой вам совет: никогда не говорите о себе «был»… или «был в прошлом». Если я слышу от человека, что он бывший врач, бывший журналист, бывший редактор, я делаю вывод, что он никогда не был редактором, журналистом, врачом. Да хотя бы и шофёром! «Был» для меня означает «мёртв»! Профессию я понимаю только как образ жизни, иначе вообще нет смысла жить и чем-либо заниматься! Итак, вы – кандидат в мастера? Прекрасно! Предлагаю десять партий в блиц и обед в ресторане «Дельфин» независимо от результата! В ресторан, разумеется, приглашаю я, – с этими словами шеф исчез в примыкающей к кабинету комнате отдыха. Тогда я ещё не знал, что командиру необходимо было срочно принять дозу.

Прежде чем взяться за пешку на вертикали «e» (он начал игру белыми), полковник пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
– Обязательное условие: не поддаваться!

Впасть к нему в немилость означало в ближайшие дни получить назначение в лучшем случае врачом в самую бесперспективную часть, в худшем – отправиться «вправо по карте» до самого Тихого океана… Матч завершился в мою пользу со счётом 9,5:0,5. Единственную ничью командир вырвал в предпоследней партии.

Потом мы долго сидели в ресторане с видом на море и руины древнего Херсонеса. Полковник расспрашивал меня о семье, планах на жизнь и книге стихов, которую я только что отправил в издательство.

Сыграть в шахматы шеф больше никогда мне не предлагал.

Спустя неделю после нашего субботнего матча аптекарь дядя Миша многозначительно намекнул, что шеф никогда, никому и ни в чём не любит проигрывать.

Для меня так и осталось загадкой, почему он утвердил именно мою кандидатуру на отправку в Афганистан. Бог бы с ним, что я оказался самым молодым и неопытным офицером в части. Но у меня был годовалый ребенок и не было жилья. Очевидно, такие «мелочи» шефа не интересовали.

Когда я вернулся «оттуда», командир пригласил меня не просто в кабинет, а в недоступную для простых смертных зону отдыха. На журнальном столике стояли бутылка армянского коньяка, тарелка с тонко нарезанным лимоном и крошечные серебряные рюмочки.

Шеф внимательно слушал, время от времени наливая коньяк и делая приглашающий жест рукой. Я рассказал о полёте в сбитом вертолёте, разгромленной «духами» колонне, в которой я ехал из Кандагара в Шинданд, ночных ракетных и миномётных обстрелах, не проходящем стрессе, в котором приходилось работать.
– Ну и ну! – удивился шеф. – Я думал, вы будете работать в Кабуле, в лаборатории… Я и не знал…

Создавалось впечатление, что он продолжал «ничего не знать», посылая меня потом в сожжённый Сухуми и бунтующий Поти… И про войну в Эритрее он, наверное, тоже ничего не знал? Но когда наше учреждение посещали высокие инспектирующие лица, он всегда клал мне руку на погон и с пафосом провозглашал:
– Товарищ генерал-полковник! А это наш самый молодой, но самый боевой офицер! Прошёл…

Шеф начинал торжественно перечислять, что и когда я «прошёл», инспектирующее лицо покровительственно клало мне ладонь на плечо, и я ощущал себя жертвенным мальчиком из «Гитлерюгенда»… Жена от моей боевой биографии к тому времени была без ума, а квартиру «самому боевому офицеру» так и не давали…

В более безобидные «круизы» шеф легко отправлял не только меня. Ветеран части, «старый и больной» подполковник Самвел Амбарцумян, в пятницу явился на службу в новенькой, прямо из ателье, форме. Как раз решался вопрос, кого надо срочно отправить в Казахстан с комиссией штаба флота на проверку целинных батальонов. Размышляя об этом, шеф подошёл к окну, увидел в курилке расслабленного Самвела Оганезовича в новеньком мундире, и… пазл сложился.

Через неделю комиссия возвратилась обратно, но без нашего офицера. Выяснилось, что подполковника Амбарцумяна забыли в Казахстане! Прошла ещё неделя. Помню, была пятница, крымская теплынь, середина октября…

В этот день шеф не стал играть в шахматы с дядей Мишей, после подведения итогов сразу убыл домой. Офицеры подзадержались. И вдруг…

На дорожке, ведущей к дежурке, появилось бесформенное серое существо, оказавшееся при ближайшем рассмотрении запылённым Самвелом Оганезовичем. Ветеран в раскорячку доковылял до скамейки, плюхнулся на неё и прохрипел: «Шила!..»

Кто-то метнулся в не опечатанный лабораторный корпус, вынес Амбарцумяну эмалированную кружку спирта и литровую банку воды. Залпом выпив то и другое, подполковник помолчал и молвил:
– Он мне сказал: «Над страной пролетите, Самвел Оганезович!..» И вот я пролетел… И сижу перед вами…

Говорили, что пропитанный азиатской пылью мундир ветерана не приняла ни одна химчистка.

Шеф был матёрым интриганом, но до младших офицеров в интригах не опускался, держал в постоянном страхе своего заместителя, а с начальниками отделов любил играть, как кот с пойманными мышами.
– Мой вам совет, Геннадий Николаевич, опасайтесь Валерия Ивановича. Есть сведения, что он под вас копает, – вкрадчиво говорил командир моему начальнику отдела. А назавтра вызывал Валерия Ивановича и говорил ему то же самое…

Геннадий Николаевич и Валерий Иванович начинали тихо не любить друг друга. А ещё Эдуарда Анатольевича, и Владимира Викторовича, и Виктора Андреевича. Те в свою очередь тоже не любили друг друга и дружно боялись зама. Зам трепетал перед шефом как осиновый лист. Все вместе уважали и боялись шефа. Он дёргал за ниточки марионеток, тихо пил один в тиши кабинета, а по пятницам играл в шахматы с аптекарем дядей Мишей. Шеф медленно спивался, но своего порока не прощал никому.

На моей памяти лишь однажды шефа попытались разыграть. Изначально шутка моего начальника отдела была направлена в никуда: в парадном подъезде лабораторного корпуса красовались от первого до четвёртого этажа портреты мировых знаменитостей в области микробиологии и эпидемиологии. Пастер! Мечников! Кох!.. Поднимаешься по ступенькам на штабной этаж и трепещешь перед мэтрами, предвкушая заодно встречу с шефом. Опускаешься вниз, провожаемый одобрительными взглядами светил (если шеф тебя похвалил), или укоризненными (если «вставил чоп»)…

Получилось так, что одна портретная рамка оказалась пустой, и мой начальник отдела решил схохмить: вставил в эту рамку портрет нашего заведующего гаражом – мичмана Славы Шуматовского.
– Любопытно узнать, – сказал мне Геннадий Николаевич, – сколько провисит Шуматовский неузнанным среди генералов и академиков? Только чур никому ни слова!

Портрет завгара провисел неопознанным с понедельника до пятницы, и обнаружил его лично шеф! Командир спускался с Олимпа, проиграв дяде Мише в блиц, вопреки противопожарной инструкции курил сигарету и подолгу останавливался у каждого портрета, общаясь с душами знаменитостей… Остановился шеф и возле Славы, глубоко затянулся «бычком», и вдруг выплюнул его и завопил:
– Да это же Шуматовский!!! Геннадий Николаевич! Ну-ка идите сюда!

На беду, именно в это время мой начальник опечатывал дверь отдела.

Через полчаса весь офицерский состав был собран в конференц-зале.

– Кто посмел?! – грозно орал протрезвевший шеф. – Я требую, чтобы тот, кто это сделал, встал и признался… Я всё равно узнаю! Я вычислю негодяя! Клянусь, он у нас служить не будет!

Комиссию по расследованию «святотатства» возглавил по приказу шефа… Геннадий Николаевич. Недельное дознание успехом, естественно, не увенчалось. Разгневанный шеф взялся за дело сам, часами допрашивал в кабинете сотрудников – гражданских и военных… Были у шефа и свои осведомители, но… Единственным человеком, которого шеф не тронул по этому делу, оказался Слава Шуматовский. Слава был гениальным автомехаником, и этим всё сказано.

Полулегальным «хозспособом» шеф построил на месте глинобитной развалюхи четырёхэтажный лабораторный корпус, похожий на маленький замок, безжалостно истребил старый фруктовый сад и создал парк… который мы сами же и сажали вокруг корпуса по пятницам и субботам. Благодаря шефу я узнал, чем ливанские кедры отличаются от гималайских, как надо выращивать голубые ели, что представляют собой криптомерии и какова корневая система у секвойи. Благодаря шефу у нас на территории прижились пальмы и пампасская трава, из которой делают бумагу для американского доллара. Прижилось земляничное дерево, издавна красующееся на гербе Мадрида…

У нас были кактусовые поляны, лавровые аллеи и островки кинжальной юкки. Была бамбуковая рощица и маленький сосновый лес на насыпном бастионе, с которого открывался вид на Карантинную бухту.

Шеренга ленкоранских акаций прикрывала в зной окна первого этажа. Кипарисы красовались торжественными стражами у стелы в честь сотрудников части, погибших при обороне Севастополя. Декоративные можжевельники обрамляли площадку у обелиска, а нашему розарию завидовали многие учреждения города.

Изящная берёзка выросла у ворот гаражного комплекса. Берёзку шеф посадил лично, а чтобы деревце прижилось, выписал из Средней полосы самосвал земли и сам его оплатил.

У него была размашистая министерская роспись, подделать которую в части не удавалось никому. До сих пор храню подписанное им командировочное предписание: «С получением сего предлагаю Вам убыть в…»

Далее следовало основание для убытия: номер директивы Генерального штаба, а через запятую – чеканная фраза: «…а также моё распоряжение…»

И никак не иначе.

Расписывался он исключительно массивным паркером, заряженным фирменными чёрными чернилами.

– Динозавр! – весомо обронил шеф, провожая на пенсию подполковника Соколова, блестящего эпидемиолога-аналитика, умножающего в уме любые цифры, и, помолчав, добавил: – Любопытно, что здесь будет, когда вырастут деревья и вымрут последние динозавры?

Когда в парке стали болеть и чахнуть реликтовые криптомерии, я подсказал шефу, что в Никитском ботаническом саду заведует отделом защиты растений моя школьная подруга.

Командир немедленно отложил все дела, усадил меня в «уазик», и мы помчались в Ялту за советом.

– Боже мой, Вовка! – с восхищением говорила потом Наталья. – Если бы не военная форма, я подумала бы, что он академик, спец по реликтам!..

На обратном пути шеф показал мне удивительный ресторанчик, где каждый столик был расположен на маленькой террасе, подвешенной на крутом лесном склоне. Августовский закат золотил раскинувшееся внизу море, и в тишине было слышно, как звенит где-то над нами ложечка в чайном стакане.
– Как бы вы хотели назвать свою будущую книгу? – неожиданно спросил командир.

Выслушав ответ, он наморщил лоб, потом полез в потёртый портфель и вынул оттуда монографию в мягкой обложке.
– Обратите внимание! Эта книга всего лишь об инфекционных болезнях, об эпидемиях, но какой смысл вложен в заголовок: «Земное эхо солнечных бурь»!

Вспоминая эту фразу, я закрываю глаза и всякий раз выуживаю из лабиринтов подсознания сюжет, опалённый протуберанцами, овеянный мистикой, пронизанный метеоритной пылью, но каждый раз непременно иной…

На его рабочем столе красовался человеческий череп с внушительной дыркой во лбу. Утверждают, что в древности на месте нашего учреждения находилось кладбище древнего Херсонеса. Гипотеза подтвердилась, когда при разбивке парка строительный бульдозер неожиданно провалился в склеп, который был давно разграблен, внутри оставались лишь кости и дырявый череп его обитателя.

По закону полагалось вызвать археологов, но это означало крах дела жизни нашего командира.
– Бог простит. Засыпай! – коротко бросил шеф прорабу и, прихватив башку древнего херсонесита, удалился к себе на Олимп.

Несколько лет он пил в тиши кабинета наедине с черепом, а потом создал музей части, и голова с дыркой во лбу стала нашим самым древним и первым экспонатом.

Увольнение в запас по возрасту он воспринял болезненно, хотя переслужил сверх положенного около пяти лет. В созданном «оазисе» не остался, долго заведовал маленькой лабораторией при тубдиспансере и, лишь почувствовав смертельный недуг, пришёл в часть и попросился обратно. Умирать…

Тогда же он вдруг стал приглашать меня по вечерам к себе домой, подавал крепкий чай, ставил старинные виниловые пластинки с песнями Вертинского. Увлечённо рассказывая о безвременно ушедшем поэте Надсоне, шеф замолчал и неожиданно спросил:
– Э-э-э-э… Владимир. Вот что мне никак не даёт покоя… Может быть, теперь вы скажете, кто посмел водрузить портрет Шатуновского рядом с Пастером и Кохом?

Может быть, всё же стоило рассказать ему об этом?

Прощаясь, бывший шеф показал рукопись неизданной книги о том, как лейтенантом, бывая в отпусках, он бродил по Уссурийской тайге маршрутами Арсеньева и Дерсу Узала. На прощание грустно молвил:
– Всё собирался переосмыслить, издать, а тем временем прошла жизнь…

…Пасмурным крымским утром мы выносили его на руках из фойе флотского театра. Я подставил плечо с новеньким подполковничьим погоном под обтянутый кумачом гроб и в тот же миг почувствовал, как стремительна и коротка человеческая жизнь, как тают обиды за то, что он посылал меня к чёрту на рога… Ведь он подарил мне самое главное, что может быть у человека, – мою биографию!

Ежегодно бывая в Севастополе, навещаю свою бывшую часть, и чаще ночами, когда там дежурит друг Женя. В темноте мы всегда совершаем круг вокруг лабораторного корпуса под могучими разросшимися кедрами, слушаем, как шуршат на газонах и в декоративных валунах расплодившиеся в парке ёжики. А потом я прижимаюсь щекой к могучей сосне Станкевича, и моих рук едва хватает на то, чтобы обхватить дерево, которое я однажды сам посадил.

Ходят слухи, что скоро сюда придут новые хозяева. Здание флотского учреждения перестроят под отель, а мемориальную доску с именем шефа, скорее всего, собьют… Зачем им помнить о том, что здесь было – в иной стране, в иные времена, но под теми же самыми деревьями?