– Сынок, иди есть картошку с молоком.

Это меню повторялось три раза в день, но Василёк без возражений садился за стол, кто же отказывается от картошки?

На столе, покрытом пёстрой клеёнкой, купленной ещё до войны, под вышитым холщовым полотенцем – пайковый хлеб на троих едоков. Рядом солонка с крупной серой солью, небольшая глиняная крынка с молоком, миска с тремя картофелинами среднего размера.

Мальчик в недоумении посмотрел на мать.

– Да, Василёк, сегодня по одной. Только два ведра набрала в погребе. Гнилой картошки много, а до новой – как до Москвы пешком.

Мать достала из миски картофелину, посыпала солью; отрезала кусок от небольшой чёрной буханки, плеснула молока из крынки в жестяную кружку и отнесла в соседнюю комнату – немощной бабуле.

Вернувшись, раскрошила в мисочке хлеб и картошку, капнула молочка, зачерпнула ложкой, но до рта не донесла, задумалась.

Дарье казалось, что весной должен растаять снежный ком проблем, накопившихся за зиму, однако этого не случилось. Постоянные заботы прежде времени состарили первую красавицу в посёлке: потускнели и поредели волосы, под глазами залегли серые тени, набрякли веки, прикрыв некогда голубые глаза.

– Мам, правда, что картошку в Россию Пётр Первый привёз? А здесь её сажать не хотели, потому что в пищу употребляли зелёные несъедобные плоды?
– Правда, – вяло ответила Дарья и сменила тему. – Василёк, ты слышал? Землю-то нам под картошку дали, десять соток, как семье фронтовика. Обещали вспахать. А вот где картошку для посадки взять? Ты ешь, ешь, не твоя это забота.

Аппетит у Василька пропал. Однако ослушаться не посмел: в два приёма затолкал в рот остывшую картофелину. Запивать молоком не стал – у Марты телёночек, ему оставил.

В затянувшейся тягостной тишине Василёк рассматривал висевшие над столом фотографии родственников в рамочках. Вот свадебный снимок матери с отцом, вот бабушка с дедушкой в молодости, вот родственники из Учума, из Уяра…

– Василёк, а если попробовать с соседями насчёт картошки договориться? Они осенью много накопали. А как телёночек подрастёт, мы с ними молоком рассчитаемся.

На оживившемся лице матери заиграли ямочки.

Не успел Василёк и слова сказать, как Дарья сдёрнула с вешалки фуфайку, сунула ноги во «всеразмерные» сапоги – и за калитку.

Вслед за ней и Василёк вышел на крыльцо. Запахло оттаявшей землёй. Эх, время трудное. Отец второй год воюет на Ленинградском фронте. Мать бьётся как рыба об лёд, чтобы семья не пропала с голоду, а он ведь уже не ребёнок – подросток, но помогает мало.

– Эй, Василий Андреевич! – у калитки стоял поселковый почтальон дядя Гриша Брунов. – Табе письмо. И мамке тоже. Хошь не хошь, а плясать заставлю.
– Ура-ура! – Василёк, смущаясь, сделал несколько неуклюжих па, которые подсмотрел у поселковых частушечниц, плясавших перед гармонистом Игнатьичем.

Письмо от отца прочитал сразу: жив, был ранен, получил медаль «За оборону Ленинграда», скучает, любит, целует, надеется на помощь сына. Второе письмо, от родственников из Учума, вскрыть не решился – адресовано мамке.

Когда она появилась у калитки, бросился навстречу, но, встретившись с ней взглядом, понял – неудача.

– Не дали картошки, – горестно подтвердила мать его догадку. – Что, сынок, делать будем?
– Давай, мам, для начала письма почитаем.
– Письма, от отца? – улыбнулась Дарья. – Ой, счастье-то какое!

Читал Василёк вслух, а Дарья вытирала слёзы и повторяла:
– Слава богу, живой, слава богу.

К калитке подошла соседка.

– От Андрея? Что пишет? А от моего хозяина давно писем нет, – и завыла в голос.

Дарья, у которой и без того глаза были на мокром месте, заплакала тоже. Так радость слезами незаметно и смыли.

– Может, второе письмо потом почитаем, Василёк? Пойдём в дом, бабушку заморили, обедать пора.

Картошку ели молча.

– Мам, а письмо от Речкаловых будем читать?
– Ладно уж, читай. Глазами пробеги, а потом мне скажешь.

Отбросив длинные, давно не стриженые волосы, чуть шевеля губами, Василёк начал медленно читать. Вдруг его глаза заблестели, на щеках заиграли ямочки, как у матери.

– У Речкаловых картошки полно, пропадёт, продать не могут – некому! – закричал он и, не зная, как выразить нечаянную радость, бросился матери на шею.
– Подожди, – отстранилась та от Василька. – А привезёт кто?
– Конечно, я!
– До Учума нужно сутки ехать поездом, где взять деньги на билет? Ну ладно, туда наскребём, а обратно?
– Речкаловы дадут денег.
– А почему ты решил, что у них есть? Да и картошки два мешка нужно, не меньше. Не подымешь.
– Мам, на кого нам надеяться?

Думали, сомневались, решили – надо ехать. Долгие сборы – лишние слёзы. Прост дорожный снаряд: старая отцовская куртка, «всеразмерные» сапоги, пилотка со звездой, два мешка под картошку, кусок хлеба, бутылка молока.

Вышел Василёк за калитку. Попросил не провожать. Сделал несколько шагов, не выдержал – оглянулся, помахал матери рукой, поправил пилотку и зашагал на станцию. Теперь сам за всё в ответе.

Билет купил самый дешёвый, до ближайшей станции: вдруг у Речкаловых на самом деле не окажется денег, как тогда вернуться обратно? На перроне суета, у вагона фронтовики-инвалиды – отвоевав, возвращались домой. Василёк бросился помогать: занёс в купе вещевые мешки, шинели, разложил на полках и пристроился рядом.

– А ты, паренёк, далеко едешь? Папка на фронте, небось? – спросил усатый солдат Иван Семёнович, опираясь на костыли.

Для Василька солдат что отец родной, прижаться бы к небритой щеке, доверить мальчишеские тайны, попросить совета. Рассказал он всё как на духу, показал письмо от родственников.

– Мальчик, тебе выходить на следующей станции, – напомнил внезапно появившийся проводник.
– Не приставай, он с нами! – прервал его усатый солдат. – Если что, на верхней полке спрячем и шинелями закидаем.

Ночью действительно пришёл ревизор. Проводник предупредил, спрятали Василька.

– Вам тут в тылу спокойно, билеты проверяете. Туда бы вас… – проворчал Иван Семёнович.

Ревизора как ветром сдуло.

Ночью солдатам не спится, дают себя знать раны, мучает беспокойство о семье. Сжался Василёк в комочек на верхней полке под шинелями и тихонечко плачет: жалеет. Наконец уснул. Солдаты всю ночь не спали, а хоть бы что. Утро настало – шутят, смеются, а дядя Гена песню напевает. Приблизились к родным местам – сделались серьёзнее. Вот и прощаться пора.

– Помни, Василёк, счастлив тот, кому дорога наша земля. Ты всё правильно делаешь. Трудно тебе, но старайся узнать всё, что было известно до того, как ты появился на свет. Понять, кто ты, зачем, куда. Тогда правильный вырастет из тебя человек. Мамку береги, – обнял мальчишку Иван Семёнович.
– Чтобы бог тебя берёг и люди привечали, – пожелал Васильку дядя Сергей и потрепал за ржаной вихор.
– Папку обязательно дождёшься, – заверил дядя Гена.
– Ты, отец, довези, пожалуйста, паренька до Учума, – попросил Иван Семёнович проводника.

Тот промолчал. «Надо прятаться», – смекнул мальчонка и шмыгнул в углярку. Когда поезд набрал скорость, Василёк снова появился в тамбуре.

– Ты что здесь делаешь? Вышвырну на следующей же остановке! – закричал проводник, но лицо у него было незлое.

Станция Учум – три дома да будка-касса. Речкаловы обрадовались неожиданной встрече, засыпали вопросами. Василёк отвечал неохотно. Вопросы казались пустыми, никчёмными. Пригласили за стол, предложили толчёной картошки с молоком. Дядя Яша, крепкий лысый мужчина среднего роста в очках на крупном носу, был немногословен:
– Мы родня, стало быть, должны помогать друг другу. Обратный билет купим. Картошки можешь взять хоть пять-шесть мешков, только вот как повезёшь?
– Как-как? – вмешалась тётя Ира. – С божьей да людской помощью, везде люди.
– Василёк, поиграй со мной, мне скучно, – просил семилетний Вовка. – Пойдём на двор, вон какая погода стоит.

Погода и правда была замечательная. С утра в небе звенели жаворонки, разбивая звонкой песней хрустальный воздух, переливающийся под лучами весеннего солнца.

В соседнем дворе слышались детские крики, весело скрипели старые качели. На столбике у ворот сладко жмурился пушистый сибирский кот. Василёк протянул к нему руку, но тут же отдёрнул.

– Мне некогда, – сказал серьёзно. – Дядя Яша, можно я отберу картошку для посадки? Сажать надо. Земля-то высыхает, каждый день дорог.

Не обращая внимания на расстроенного Вовку, Василёк отбирал картошку. Бережно ощупывал каждый клубень, стараясь не повредить «глазки», приводя своей дотошностью в изумление тётю Иру. Набрал два мешка – больше не дотащить. Можно отправляться в обратный путь.

Поезд стоял в Учуме две минуты. На тележке подвезли мешки к вагону, загрузили в тамбур, поезд тронулся.

– Спасибо, родные! – кричал Василёк, высунув голову из дверей тамбура.

До купе мешки помогла волоком дотащить проводница. Их затолкали под лавку. Первым делом Василёк заглянул в кузовок, который дала в дорогу тётя Ира. Так и знал: картошка «в мундире» и бутылка молока. Пересчитал картофелины: пятнадцать. Разделил на три кучки: обед, ужин, завтрак.

Дед с бабкой, сидевшие напротив, дремали по очереди. В туалет Василёк ходил, когда дежурил дед: надёжнее. Старался не закрывать глаза, но к утру сон сморил его. Проснулся – в вагоне светло. Нащупал ногой мешки – слава богу, не украли. Достал последнюю порцию картошки, выпил остатки прокисшего молока. А паровоз, казалось, только пыхтел, выпускал дым из трубы и нисколько не двигался вперёд.

– Красноярск, Красноярск! – наконец-то объявила проводница, проходя по вагону.

Тёплая волна радости накрыла Василька. Только теперь он понял, как соскучился по маме, бабуле, по родному дому. Слёзы потекли по его уставшему, не по-детски серьёзному лицу.