Из нашего класса в маленьком городке осталось трое. Изредка мы собираемся в кафе, заказываем что-нибудь лёгкое, болтаем о том о сём, грустим, смеёмся, вспоминаем.

Танька Кузичева отламывает – даже скорее отщипывает – и отправляет в рот по крошечному кусочку булки. Она всегда была «фу-ты ну-ты, ножки гнуты». Вовка только с работы и, по его признанию, голоден как вампир. Он бизнесмен и страшно занятой человек. Вонзает зубы, отрывает ломти хлеба и мяса, при этом радостно мотает головой, как лошадь. После первого бокала предлагает:
– А колитесь, кто и в кого впервые втюрился.

Он у нас всегда отличался тонкостью и романтизмом.

Есть старый фильм, там одноклассники дружили и додружились до любви. Ну-у, не знаю. У нас такого точно не было. Влюбляться в одноклассников стыдно – сейчас бы сказали «стрёмно». Бр-р, это же как кровосмешение, инцест. Влюбиться в девчонку, которая ябедничала на тебя, а ты колошматил её по башке портфелем? Потом, особенности физиологического взросления: мальчики в эти годы мельче девчонок. Болтаться под мышкой у дамы сердца.

Влюблялись в парней года на два-три старше. Ещё круче – в учителей. Безответно, разумеется, те ни о чём не подозревали. Меня так вообще угораздило втрескаться в завуча.

Первая любовь, она, знаете, стеклянная. Ранимая, хрупкая, прозрачная – вся на виду. Предательски дрожат руки, полыхают уши, дерзости старшим сами сыплются с языка. Первая любовь может потихоньку растаять и раствориться – не заметишь. Может взорваться, разбиться на тысячи осколков. Не дай бог, закончиться в больнице с перевязанными запястьями, полётом с балкона. А может дать ничтожную трещинку и рассыпаться из-за пустяка. Так произошло и у меня, и у Кузичевой.

– Помните, в восьмом классе к нам пришёл историк, студент-практикант? Красавчик, плотный, розовый, с шевелюрой. Нам он казался стариком, а разница – пять лет.

В пятнадцать лет только свистни. Первая любовь дремлет, как собачка, а сама готова в любой момент вскочить на мягкие лапы. Глазки закрыты, а уши торчком: в кого влюбиться, где хозяин её чувств?

Вместо учёбы – грёзы. Вот, допустим, практикант говорит: «Кузичева, останьтесь». Начинает ругать за неуспеваемость. И берёт за руку, краснеет: «Я давно хотел сказать…»

Вот они гуляют в пенных черёмуховых зарослях. Она встаёт на цыпочки, закрывает глаза, а губы, наоборот, открывает.

Вот на школьном вечере объявляют вальс. Танькина пассия через весь зал под сотнями взглядов идёт к ней, нежно и решительно подаёт руку, обнимает за талию.

– Помните, какая у меня была талия?
– Да уж, Гурченко отдыхает. Ты же была вместо портновского метра, твоим пояском мерились: вот на столько похудеть, чтобы как у Кузичевой.

Так вот, значит, кладёт руку на Танькину талию. Рука обжигает сквозь шерстяное коричневое платье…

– Кузичева, снова витаете? Выйдите к доске и поделитесь с классом, а мы вас послушаем.

Всё закончилось мгновенно. Практикант шёл по проходу между парт, а за брюками у него волочилась голубенькая тесёмка. Тогда все мужчины поддевали для тепла голубые байковые кальсоны. Они завязывались бантиком на щиколотках – Танькин папа носил такие. И вот эта тесёмка в одну минуту стащила предмет любви с пьедестала. Грубо сбросила, швырнула. Боль, пустота, разочарование сжали бедное Танькино сердце – это умирала любовь.

Моим предметом обожания стал завуч. Однажды он открыл передо мной дверь со словами: «Даму пропустим вперёд». Произнёс рассеянно, думая о своём. Будь на моём месте семидесятилетняя уборщица тётя Нюра, он бы сказал то же самое. Но в моём сердце разверзлась зияющая рана под названием Любовь. Много ли надо детской фантазии, чтобы нагромоздить в голове стеклянные дворцы и пирамиды воображаемых чувств.

Он вёл у нас химию, я ждала этот предмет как величайшее счастье. Или эшафот. Все 45 минут у меня билось сердце, краска заливала лицо, шумело в ушах, и я не понимала ни слова. В итоге скатилась по химии на плохие оценки. А может, это был своеобразный протест, наивный способ привлечь его внимание?

В отличие от Таньки, умопомрачение прошло довольно быстро. Был осенний бал. Под ногами шуршал звонкий жёлто-красный ковёр из листьев – их мешками натаскали из парка младшеклассники. Магнитофон в основном крутил быстрые танцы. Зал разбивался на большие и малые круги, весело оттанцовывал. И вот к нашему малому кругу присоединился завуч. Лучше бы он этого не делал.

Заиграла музыка – и завуч вдруг высоко запрыгал, острые локти и коленки задвигались-задёргались энергичными пружинками. Что они напоминали? Ножки и крылышки кузнечика! Как он не понимал, что смешон, что ребята отворачиваются, давятся от смеха и передразнивают его. А он продолжал простодушно скакать, задирая свои перепончатые конечности.

И сразу с моих глаз спала пелена. Я увидела, что он очень худ, штаны на нём болтаются, а пиджачок мал. Фалды оттопыриваются на тощем задке и придают ещё большее сходство с насекомым. А через лысину он перекидывает две тощие прядки. Ужас. И вот его я любила целый месяц?

Остаток вечера просидела в углу. Что потом? В мой дневник вернулись четвёрки и пятёрки. Они и возвестили о Великом Охлаждении.

– А помните, у нашей географички Марты украли босоножки? Все тогда стояли на ушах: кража из учительской раздевалки! Это я сделал, – признался Вовка.
– Те самые босоножки? – мы вытаращили глаза.

Географичка была девушка со странностями, мы звали её «Неистовая Марта». И ещё «33 несчастья» – тем более число соответствовало её возрасту. На лукавый Вовкин вопрос «Марта Петровна, а сколько вам лет?» – она гордо подняла подбородок: «Вечные тридцать три!»

Но, в общем, нормальная тётка. Это была нетипичная старая дева: весёлая, с прибабахом, в огромных очках, которые делали её похожей на стрекозу. Тогда вся страна весело сходила с ума, как малыши, оставшиеся без присмотра взрослых. И она пыталась соответствовать перестроечной моде: красила волосы в цвет «взбесившийся баклажан», делала вздыбленные начёсы «под Пугачёву». Администрация поджимала губы, но формально придраться было не к чему.

Кроме того, свою нереализованную и неисчерпаемую энергию Марта направляла на внеклассную работу, выдумывала мероприятия. У неё лихо получалось вовлечь ребят, закрутить их в бешеной воронке деятельности. Грех разбрасываться такими кадрами.

При этом ей дико не везло, вечно она попадала в неприятности. Задумала устроить в кабинете зимний сад, но заболела гриппом. Пока сидела в районной поликлинике в очереди на приём к врачу, приметила в фойе необычный экзотический цветок, который, сами понимаете, очень бы украсил… А ведь всем цветоводам и домашним хозяйкам известно: отросток желательно не купить, не попросить, а украсть, именно стырить, тогда он приживается особенно хорошо.

Марта дождалась, когда фойе опустело, и, воровато оглянувшись, отломила несколько веточек. Она не знала, что за ней наблюдает камера, – тогда подсматривающие видеосистемы только начали победное шествие по стране. Ну и явились в школу возмущённые медики: «Это что же получится, если все пациенты будут воровать? А ещё учительница!» Очень некрасиво вышло. Ладно, замяли, забылось, не для себя человек старался.

Спустя некоторое время географичка снова влипла. Загорелась идеей воссоздать генеалогические древа старейших жителей нашего микрорайона. В одной квартире ей показали семейный альбом, в другой угостили чаем, а в третьей – обозвали аферисткой. Какая-то склерозная старушка после ухода Марты хватилась не то брошки, не то серебряной ложки.

Кто-нибудь из посторонних присутствовал? Да вот учительница просила показать документы, листала альбом, говорила, ищет семейные реликвии. С ума сошли, разве нынче можно давать документы кому ни попадя? Знаем мы эти реликвии.

Это ничего, что полоумная старуха нашла свою брошку-ложку не то в морозилке, не то в тапке, – слушок пущен, пятно позора со школы не смыть, осадочек остался. Марту попросили умерить пыл, она притихла.

Я уже писала, что Марта пыталась соответствовать моде, выглядеть современной, но перебарщивала то с оттенком волос, то с длиной юбки, то с шириной брюк. И все мы помним тот знаменательный день, когда Марта явилась и прошествовала к учительскому столу, пошатываясь, в босоножках на гигантских каблуках. Она прибавила в росте не меньше тридцати сантиметров!

Ступни и щиколотки охватывали многочисленные узенькие, совершенно символические ремешки. Если б Марта рухнула, без членовредительства не обошлось бы.

Каблуки заслуживали отдельного описания. Вернее, это была платформа, высоченная и прозрачная, словно стеклянная, и вся будто заполненная пузырьками; она сильно зауживалась книзу, будто киль лодки. Невообразимо, как учительница вообще передвигалась в этой обуви. Во всяком случае, подходя к спасительному столу, доске или подоконнику, она крепко хваталась за них, чтобы сохранить равновесие.

– Марта Петровна, где вы отхватили такую прелесть? – невинно поинтересовалась Танька. – Я тоже хочу такие.
– В комиссионном магазине, – похвастала географичка, с облегчением бухнулась на стул и даже чуть-чуть задрала ногу, чтобы самой полюбоваться и продемонстрировать «прелесть» всему классу. – Тебе ещё рано такие, Таня.

А по рядам поползла записка: «Знаете, где продают такие босоножки, как у «33 несчастья»? В секс-шопе. Наверно, какая-нибудь путана сдала в комиссионку, а Марта и радёшенька. Прочитай и передай дальше».

Записка пропутешествовала до Вовки. Он вчитался, страшно побагровел и скомкал бумажку. Да что толку: знал и хихикал весь класс, а к концу смены и вся школа. Марта дефилировала в интимной обуви полтора дня, вызывая укоризненные взгляды педагогов. Время, повторю, было перестроечное. Запретишь – а тебя обзовут консерватором, ретроградом, припечатают держимордой.

Потом босоножки исчезли из учительской раздевалки. Вот только что стояла сладкая парочка под Мартиным пальто – и не стало. Географичка ходила растерянная, моргала глазами за толстыми стёклами.

– Марта Петровна, – мурлыкали девчонки, – ну кто в такой красоте ходит в школу? Вот и результат.
– Ребята, ведь вы не украдёте, и я не украду. Почему я должна думать плохо о других?

И вот спустя тридцать лет воришка сидел перед нами и вертел пустой бокал.

– Вовка, ты чего? И куда ты их дел?
– Бросил в реку. Привязал камень и утопил, как Муму.
– Оно тебе было надо? Или… Ты был влюблён в неё, да?

Да. Наша теория стеклянной любви потерпела крах. Вовка любил Марту тяжело, по-настоящему, и ничего не мог поделать с собой. Чем жальче и смешнее она выглядела, тем больше, до слёз он её любил. Сжимал от ярости кулаки – и любил.

– Вов, ты до сих пор не показал нам фотку своей жены. Обещал, что обалдеем.

Мы с Танькой переглянулись. Неужели? Вовка полез в кожаное портмоне – пахнуло дорогим парфюмом. Как принято, он носил фотокарточки близких в прозрачном пластиковом кармашке. Мы с Танькой одновременно схватились за фотографию. Со снимка улыбалась, сияла перламутровыми зубами и волосами незнакомая красавица. Рядом мальчик и девочка – уменьшенные перламутровые, кудрявые копии. Не только её, но и неуловимо Вовкины.

– Ого, где такую красоту отхватил?
– Где отхватил, там уже нет.

А с Мартой он встретился за границей. Она работала гидом на античных развалинах, и не было ей равных. Обычно экскурсанты маются на солнцепёке и мечтают о прохладном бассейне. А тут окружили, подались вперёд, чтобы не пропустить ни слова. Записывали на диктофон, забрасывали вопросами.

Когда группа направилась к следующему объекту, Вовка поравнялся с ней и тоже задал вопрос:
– Марта Петровна, это вы? Почти не изменились.
– Володя Синько? – она щурилась поверх солнцезащитных очков, делавших её похожей на стрекозу. – У меня чувство, что все мои ученики подались проводить отпуска за границей и попадают исключительно на мои экскурсии. Ну-ка, детинушка, наклонись, ишь, вымахал.

Обхватила за шею, заставляя нагнуться, и чмокнула в щёку. Внимательно всмотрелась в его глаза – и он понял, что она обо всём догадывалась. Там, в школе. Наивная, нелепая, смешная – а вот догадалась. Марта ладошкой стёрла помаду (жена заревнует) и поспешила к экскурсантам, призывно махая своим зонтиком.

Мы налили по бокалу и выпили за неё. За такую разную первую любовь.