– Ну что, Фалькова, отсрочка закончилась, поедешь на уборочную в Ужурский район, – начальник коммунхоза Иван Абелев строго взглянул на Дарью и решительно хлопнул по столу ладонью левой руки, потому что правая отсутствовала, рукав выцветшей гимнастёрки был заправлен за широкий солдатский ремень. – У всех баб мужья на войне, а дома дети малые, старухи хворые, да и скотина, если не накормишь, с голоду сдохнет – всё так. Но если вспомнить о тех, кто на фронте под пулями ходит, понимаешь, что наши трудности – ничто. Два фронта у нас – военный и трудовой, и всякое уклонение рассматривается как дезертирство.

Тоненькая, маленькая росточком прачка Дарья боялась глаза поднять. Ясно, что ехать нужно. Деревня – кормилица всей страны, а остались в ней старый да малый. Кто хлеб убирать будет, сена накосит, продовольствием армию обеспечит? Дарья тяжело вздохнула.

– Когда ехать? – тихонько спросила она. На щеку выкатилась блестящая слезинка.

Взгляд начальника потеплел.

– То-то же. Сена корове накосила? Убрала?

Дарья молча кивнула.

– Молодец, Андрей твой был бы доволен, – Иван вспомнил друга, вместе с которым и в школе, и в ФЗО учились, и в армию призывались. – А ехать завтра, ровно в семь. Сбор на станции Злобино.

Шла домой Дарья – дороги не видела.

– А что, мам, может, я вместо тебя поеду? Мне тринадцать уже, косить давно научился. Тебе никак нельзя: бабуля совсем ослабела, – в трудную минуту Василёк не первый раз подставлял матери своё детское плечо.

…Утром на станции собрались три женщины – Мария, Прасковья и Анна, а ещё разбитной дед Никифор в бабьей вязаной кофте и зимней шапке, да основная сила – Василёк в отцовской телогрейке. У всех котомки за спиной.

Поезда ходили медленно, пропуская вперёд воинские эшелоны, но через сутки бригада была в Ужуре.

– Эй, кто тут в Покосное? – крикнул стоявший у вагона белоголовый пацан, постукивая кнутом по голенищу безразмерного сапога. – Вы, что ли, мобилизованные?

Он критически оглядел с ног до головы своего ровесника – парнишку, подошедшего вместе со взрослыми, и презрительно хмыкнул.

– Что ж, граждане дорогие, устраивайтесь на телеге. Ехать пятнадцать километров.

По разбитой дороге тащились долго. Поселили бригаду на полевом стане. Это сарай из брёвен, в помещении – нары с соломой вместо матрасов, на стене плакат «Всё для фронта, всё для победы!». Столы и лавки на улице.

После трудной дороги на бессонницу не жаловался никто. Василёк тоже мгновенно провалился в сон. Снилась мама, улыбающаяся, счастливая, снился отец в солдатской гимнастёрке с орденами на груди. Мальчик обрадовался, протянул к родителям руки, чтобы обнять.

– Не сейчас, – строго сказала мама.
– Не время. Надо, сынок, меня заменить, – вторил ей отец.
– Подъём! – громкий голос бригадира мгновенно вывел Василька из блаженного состояния.

Вспомнив, зачем приехал, он тут же проснулся. А вот солнце проснуться никак не могло. Оно собиралось согреть своими лучами всех, но позже, а пока что парнишка дрожал от утренней прохлады.

– Вы нам вот как нужны! – бригадир провёл ребром ладони по шее, словно отрезал. – Жаль, что мало вас.

Переписали фамилии, поставили на довольствие. Выдали первый паёк – полкило необыкновенно вкусного домашнего хлеба с кислинкой. Разве могла с ним сравниться городская трёхсотграммовая пайка?

Стали распределять работу. Дошла очередь до Василька.

– А с тобой что делать? Уж больно шея у тебя тонкая. Ладно, будешь копны возить. Вот лошадь, знакомься – Халимуха.

Тихая, добрая кобыла с густой гривой, в которую хотелось запустить пальцы, доверчиво посмотрела на Василька.

«Как пареньку подходит его имя! Беленький, голубоглазый. Совсем ребёнок», – подумал бригадир, передавая поводья в руки мальчика.

– Подложи, сынок, телогрейку, садись на кобылу и шпарь вон к тому стогу.

Василёк всеми силами пытался погнать Халимуху в заданном направлении, подчинить своей воле, но она прямым ходом, невзирая на старания наездника, зашагала на конный двор. Вслед за телогрейкой свалился с лошади и он. Не оставалось ничего другого, как на глазах у всей бригады покорно следовать за кобылой. За спиной раздался дружный смех.

На конном дворе над Васильком не смеялись. Оказывается, с этой лошадью не справляется никто. Халимуху вёл материнский инстинкт: в стойле остался её сыночек, маленький смешной жеребёнок, нетвёрдо стоявший на тонких ножках. Ласково лизнув его мордашку, кобыла стала покорной и позволила себя оседлать. Возле стога на неё надели хомут, присоединили волокушу. До обеда подвозил Василёк сено, которое метали старик и женщины.

– Молодец! – похвалил его дед Никифор. – Соображаешь, с какой стороны к стогу подъезжать.

В животе кипело, урчало, квакало. Впрочем, Василёк давно привык к этим ощущениям; есть хотелось всегда. Обед привезли прямо в поле – хлеб, синеватую жидкую кашу, чай. Половину каши Василёк скормил Халимухе. Та благодарно провела языком по его руке.

Вечером мальчик накосил охапку травы, отнёс лошади. Потом делал так каждый день. Привязались они друг к другу.

Незаметно, в трудах праведных, пролетел август. По ночам неуютно, холодно – никак не согреться. Да и днём солнышко появлялось всё реже. Зато женщины из бригады стремились окружить мальчика материнской заботой.

– Василёк, давай рубашку постираю.
– Сахарку хочешь?
– Поспи ещё немножко, милый, поспи.
– Ой, смотри, букашки твои из коробки разбежались. Не расстраивайся, помогу новых собрать.

Но мальчик всё равно скучал – за месяц ни одной весточки из дома. Самому писать нет смысла: почту на станцию возить некому, люди другим заняты. Одним словом, страда.

Вот и первое сентября. Василёк представил идущих в школу одноклассников, приветливую улыбку любимой учительницы Марии Петровны, её указку, скользящую по карте. Столько ещё нового, неизведанного! Учиться хотелось как никогда.

По ночам он тихонько плакал, потом успокаивал себя: всё не так уж плохо, ведь не свистят пули, не грохочут пушки, не горят деревни, не надо от фашистов бежать, прятаться. Живи да работай. Ненадолго помогало. Но всё равно однажды силы кончились. Лёг спать – не спится. Может, бригадир отпустит его домой?

– У меня здесь школьников нет. У меня тут рабочие, и пахать им ещё месяц! – накричал он на Василька.

Что ж, тогда нужно бежать.

С вечера собрал Василёк пожитки, положил в котомку хлеб, по случаю выходных выданный на три дня, и, как стемнело, отправился на станцию. Шёл, торопился к поезду и успел вовремя – до отхода оставалось ещё 15 минут. Попасть в вагон не получилось, пришлось занять место между дном и крышкой «собачника». Натянул на голову пилотку и телогрейку, чтобы заглушить бесконечный стук колёс и защититься от неистового ветра, иначе в пути забьёт всё пылью и сажей.

– А, безбилетник? Жулик! Вылазь! – грубый окрик заставил Василька сжаться в комок.

У вагона стоял вооружённый милиционер. Сопротивление было бессмысленно. Сердце подскочило к горлу. Огромной ручищей страж порядка выдернул Василька из-под вагона и повёл в отделение милиции. Там допрашивали дезертира, уклонявшегося от службы. Худой и грязный мужичок с затравленным видом совал милиционеру какую-то мятую бумажку. Фальшивка дрожала в потных пальцах, ногти другой руки он нервно грыз. Василёк прислушался.

– Как ты, Косоухов, дошёл до жизни такой? Люди Родину защищают, себя не жалеют, погибают, а ты, гад, за мамкину юбку спрятался. Плоскостопие у него! А насморка нет? Эх ты, гнида! Потери несём огромные. Солдат не хватает. А ты? От людей прячешься, за шкуру свою дрожишь? Нет, не мать тебя родила – волчица. Перед законом ответишь! – огромный, через весь лоб, шрам на лице милиционера стал багровым.

Василёк незаметно выскользнул за дверь, подхватил в приёмной котомку – и назад, в Покосное. Там его встречало солнышко, почему-то сегодня особенно приветливое и тёплое.