Раньше Коля Гаврилов работал лесником, но это было давно, когда лес воровали не так сильно. Потом воровать стали больше, а воров трогать почти запретили, и он переехал в город, женился и устроился на завод. Но память о лесе сохранил и ругался всегда одинаково, называя жену в минуту гнева «шишкой еловой», сынишку Тимку за принесённую из школы двойку – «пнём дремучим», а заводского мастера – презрительно и непонятно – «пробковым деревом».

На заводе работы было немного, и всё свободное время играли в карты. Заядлый игрок, Гаврилов и здесь тоже, скидывая на стол карты, не упускал случая вставить: «Туз – что дуб, а дама – ёлка». Из всех деревьев он больше всего уважал именно дуб, называя его «генеральского звания деревом». И всем людям, которые пользовались его расположением, особенно другу Семёну, искренне говорил: «Ты парень что надо, дубовый», не понимая, почему это на него обижались.

Прозвище у Гаврилова тоже было лесное – Лесоповал. Но называть его так стали позднее, когда он уже привык выпивать и ему временами начали чудиться летающие люди.

Первый случай с летающими людьми произошёл зимой, когда выпивший Гаврилов неизвестно откуда неизвестно куда направлялся по какой-то дороге, расположенной в совершенно незнакомой ему местности. Дорога терялась в снегах, и вот в самом конце её, там, где небо сходится с землёй, появилась тёмная точка. Она приближалась очень быстро, и вскоре стало видно, что это человек.

Но что за человек был, ёлкина мать! С одной стороны, как бы и дубовый парень – крупный, розовощёкий, в расстёгнутом полушубке и сбитой набекрень шапке, а с другой – так хуже ольхи болотной. Дело в том, что человек передвигался не самостоятельным шагом и не на каком-нибудь механическом средстве с трескучим мотором, а с необыкновенной быстротой низко летел по воздуху.

При этом он лениво пошевеливал ногами, но было видно, что пошевеливал не по необходимости, а просто так, по привычке. Вскоре человек приблизился к Гаврилову вплотную, качнул его порывом ветра, запорошил глаза снегом и крепко задел обледеневшим краем полушубка. Другой на месте Гаврилова испугался бы, но тот, восстановив равновесие, только крикнул вслед: «Ну, ёлкина мать, попадись ещё раз! Срублю под корень».

После этого ему было ещё видение, но уже летом. Он сидел на берегу в одиночестве – друг Семён находился с женой на даче – и выпивал. Всё было как обычно: река, чайки на воде, цветы и пчёлы, стакан и бутылка… Как вдруг прямо перед ним, откуда-то сверху, на землю грохнулся помятый кирзовый сапог. Наверное, при полёте соскользнул с чьей-нибудь ноги.

«Ну вот, ёлки зелёные», – снова не испугавшись, подумал Гаврилов и первым делом поглядел на бутылку – не опрокинулась ли от внезапного земного сотрясения, – а потом на небо. Небо было синим, чистым, даже облака и птицы куда-то пропали. Летающего человека без сапога он не заметил, но догадался о его присутствии, потому что по земле, быстро отдаляясь, скользила лёгкая полупрозрачная тень.

Наконец Гаврилов обратил свой взор и на сапог, ощупал его, помял, пощёлкал ногтем по подошве, проверяя качество. Сапог заинтересовал его не как удивительное явление природы, а лишь как предмет продажи. Жалко, что второй не соскользнул, огорчился он. Тогда была бы полная пара.

Вскоре Гаврилов очутился в специальной больнице, название которой не запомнил, знал только, что расположена она на какой-то там версте. Вернулся он оттуда человеком прежним, а жизнь, оказывается, изменилась. И дело даже было не в ларьках, где водкой торговали и ночью, а в другом. Выяснилось вдруг, что ничего у Гаврилова не осталось – ни работы, ни жены с ребёнком, ни жилья. Словно соображал он с другом Семёном на бутылку, вывернул карманы, а там пусто.

Лишь друг Семён, к счастью, и сохранился. Мужская дружба, и правду говорят, крепче женской любви.

Нынче у Гаврилова деньги бывают редко, и они с Семёном их сразу пропивают. Семён, наконец, тоже поверил, что мужская дружба крепче женской любви, и ушёл от жены, чтобы уже никогда не расставаться с Гавриловым.

Живут они в комнате при общежитии, полученной при размене квартиры. Из имущества осталось только то, что невозможно продать, как в своё время поношенный кирзовый сапог, неожиданно доставшийся Гаврилову. Кормятся мужики сбором пустых бутылок, случайной работой и воровством с огородов. Всё это их мало огорчает, как и ничто в жизни не радует, и состояние духа обычно какое-то неопределённое: словно бы и выпил много, а трезвый.

Зато дружба их постоянно крепнет, и они уже настолько стали схожи лицами, что соседи по общежитию часто путают, где Семён, а где Коля Гаврилов.

Похожи один на другой и дни. Утром они, поникшие, гуськом, с рюкзаками на плечах, двигаются длинным коридором, сворачивают на лестницу и выходят на улицу. Вечером возвращаются, по меткому выражению Семёна, как надутые ветром паруса. Это значит идти с наклоном вперёд, когда ноги, торопливо семеня, пытаются догнать устремившееся туловище, а руки широко распахнуты навстречу каждому.

Но несколько раз в году, обычно в ненастное утро, Гаврилова вдруг охватывает леденящий ужас и омерзение от своей жизни. Он просыпается на рваной раскладушке, содрогаясь изнутри от мучащего его похмелья, и ужас с такой тяжестью наваливается на него, так давит, что Гаврилов чуть ли не физически ощущает, как продавливается от этой двойной тяжести раскладушка, всё дальше и дальше погружаясь в кипящие огненным пламенем глубины. Этак дашь дуба!

Чтоб хоть за что-нибудь зацепиться, Гаврилов старается вспоминать самое хорошее в прежней жизни. Как работал лесником, первый раз с девчонкой целовался, тихую речку Мгу, папу с мамой. Они, старенькие, живы и поныне. Сколько времени он им не писал? Месяца три, наверное.

В письмах Гаврилов по-прежнему работает на заводе, сын растёт, жена любит, и деньги он получает приличные. В его деревне принято посылать родителям посылки с продуктами. Так делают все уехавшие в город дети, непьющие, конечно, и имеющие средства. Гаврилов, как ни удивительно в его положении, тоже посылает.

Потому что совестится, что раскроется его обман. И все узнают, что никакой он, к корню еловому, не передовой трудящийся, не отец семейства и даже не работник рыночного труда из тех, что сидят по ларькам и торгуют отравленной водкой, а обманщик и самый что ни на есть первый этой водки потребитель.

Оправдывая своё прозвище Лесоповал, он лежит на раскладушке три дня, страдая от раскаяния, а потом снова носится по городу, что-то продаёт, у кого-то занимает, обещая отработать, клянётся всеми дубами на свете и каким-то чудом набирает нужную на посылку сумму.

После этого омерзение и леденящий ужас отступают. Омытая душа Гаврилова воспаряет и, воспарив, поднимает потихоньку и его тело из огненных глубин, из подземелий, даже как бы над рваной раскладушкой, и зовёт его ещё и ещё выше.

– Куда выше? – слегка насмешничает Гаврилов. – На пятый этаж, что ли?

Так возвращается тот иронично-уверенный тон, каким он разговаривает с женщинами, малыми детьми и вообще со всеми, кто не выпивает.

Душа глядит на него укоризненно, напоминая ему мать, а над матерью потешаться не с руки. Это Гаврилов понимает, хотя и в лесу вырос. И он делает покаянное лицо, стараясь обмануть душу, вздыхает, и даже другу Семёну становится ясно: раз душа просит, надо Гаврилову подниматься выше.

А куда выше-то, если пятого этажа в общежитии нет.

Деревня, куда Гавриловым пишутся письма и отправляются посылки, называется Новая Веска. Она стоит на узкой и своенравной речке Мге. Весной, в разлив, когда вода прибывает с каждым часом, берега Мги раздвигаются, и если раньше два человека, находящихся на противоположных берегах, могли дать прикурить друг другу, то теперь они перекликаются громкими голосами, а потом, приложив руку к уху, долго слушают, что ответил сосед.

Родители Гаврилова, дед Илья и баба Таня, живут неподалёку от реки, в низине, так что в половодье вода подступает к самому двору, и нередко проплывающие льдины стучат среди ночи в ворота. Тогда старик вскакивает, словно разбуженный артиллерийской канонадой, и спросонок кричит: «Огонь! Ни шагу назад! Не отступать!»

Весь день старики работают в огороде и в саду. Весной в огороде вспухают высокие, как здесь принято, ряды грядок, а одетый листвой сад кажется шире и необъятней.

Обязанности их распределены так: баба Таня выпалывает сорняки и следит за общим порядком, а дед Илья занимается поливкой и с самого утра носит из колодца поплёскивающую на ходу воду. Но к обеду начинается дождь, и выясняется, что дедовы труды пропали даром. И если у старухи есть неотложные дела и под дождём, то дед Илья бродит но саду неприкаянным, в длинном, не по росту, плаще, который свисает до самой земли, точно волочащееся крыло раненой птицы.

Изредка они переговариваются, и разговоры связаны с происходящим вокруг: перестанет дождь или нет, ждать ли похолодания, уродится ли картошка и не поест ли её колорадский жук. Вечером разговоры уже отвлечённее и основательнее. Говорят не просто о колорадском жуке, а об американцах, подбросивших нам и это зловредное насекомое, не просто о дожде, а о ракетах, что набуравили в небе дырок, и теперь сверху льёт, льёт, как из решета. А тут ещё инопланетяне летают и, говорят, в соседней деревне уже были.

И лишь одну тему они стараются обходить. Иногда баба Таня забудется и молвит задумчиво:
– Как там наш Коляша-то?
– А что Коляша? Как штык, наверное. Хвост пистолетом, – бодро ответит старик.

Они всегда стараются держаться друг перед другом с преувеличенной бодростью: мол, что ж, они, конечно, старики, но, слава богу, здоровы, живут в достатке, ни в чём не нуждаются, и нет никакой причины ехать к ним сыну за тридевять вёрст.

Перед сном баба Таня молится Богу, а дед, надев очки с радужными от древности стёклами, читает книги о войне. Потом они ложатся спать и видят сны.

Старику обычно снится война. Даже если и привидится ему что-нибудь постороннее, потом всё равно свернёт на стрельбу и бои. И тогда он сквозь сон кричит: «Не отступать! Держаться до последнего! Принимаю огонь…»

У старухи сны лёгкие, словно плывущий по воздуху пух. На холмах тут и там раскинулись церкви, и они тоже похожи на плывущий в солнечном свете пух. Сама Татьяна за руку с малым сынком Колей идёт берегом Мги. На голове у неё венок, сбоку в лицо светит солнце, и с другого бока тоже светит, уже отражаясь от речных волн. И ей всё время кажется, что солнце просвечивает её насквозь и она словно растворяется в его ликующем, радостном свете.

– Мам, а для чего церкви? – спрашивает её малый Коля.
– Это нам Боженька дал для радости, сынок, – отвечает Татьяна. – Чтобы помнили Его. Будешь помнить – и будешь в радости жить.
– А ты в радости живёшь?
– В радости, сынок, в радости.
– И никогда не плачешь?
– Плачу. Но Боженьку вспоминаю – и всё проходит. И ты, сынок, будет плохо, вспомни Боженьку, и Он поможет, выведет, отгонит всё злое, и душа твоя берёзкой засветится…

За стеной ветер раскачивает яблони. Стволы их скрипят, как протезы, и задичавшие яблоки падают с ветвей, словно маленькие, обессиленные, уже на излёте, ядра.