В актовом зале мэрии Грозного было немноголюдно. Над сценой висели портреты отца и сына Кадыровых. Наш батальон назывался в честь отца, как многое в Чечне: школы, магазины, небоскрёбы и спортивные клубы. Собравшиеся добровольцы «Ахмата» молчали. На сцене сидели три офицера в камуфляже без знаков отличия. У них постоянно звонил телефон, и они отвечали по очереди:
– Слушаю… Да. Анкета ваша подходит, но вы вышли из призывного возраста. Я не знаю, сколько вам придётся бегать!.. Может, раненого понадобится тащить.
– Алло. Да. Спасибо за вашу позицию, но мы не принимаем женщин.
– Да, набираем. Да, экипировку выдаём. Нет, возраст не имеет значения. Не служили? Ничего страшного. Так… А какая статья? Простите, не сможем вас принять.

Желающих служить в «Ахмате» было много, но брали не всех. Отказывали судимым по статьям «наркотики», «торговля оружием», «организация незаконных вооружённых формирований».

В зал ворвался шумный широкоплечий чеченец. Радостно поздоровался со всеми за руку, как со старыми знакомыми. И когда ему задали главный вопрос, улыбаясь, ответил:
– Ну да, самая лучшая, двести восьмая. Так это давно было! – похоже, он даже гордился своим «незаконным формированием», воевавшим против русских весело и отчаянно.
– Ничем не можем… – вздохнул офицер. – Хотя… приходите через полгода, может, что-нибудь изменится.

Чеченец расстроился. Его не пускали на войну.

– Слышь, брат, а ты чего кольцо не снял? – шепнул мне сосед, молодой одноглазый парень.
– Что? – удивился я.
– Ну, кольцо золотое! Лучше сними. Вместе с пальцем отрежут с трупа… или с живого. Тебе это надо?

Парень с позывным «Якудза» ехать на фронт не собирался. Он уже отвоевал. Вёл с передовой видеоблог и, даже когда его ранили, продолжал снимать себя – окровавленного, с вытекающим глазом. А теперь планировал снять отправку в зону СВО новых добровольцев «Ахмата».

Придерживая рюкзачок с бельём, я волновался: не совершаю ли ошибку? Вдруг меня убьют или покалечат? Неудобно жить без глаза или без ноги. А ведь я даже никогда не стрелял из автомата! Но решение принято, назад поворачивать нельзя.

Впервые я побывал в Донецке в 2015 году в качестве журналиста. Тогда не решился остаться, да и отговорили. Один из командиров ополченцев строго допрашивал меня:
– А что ты умеешь? Из пулемёта стреляешь? Может, из гранатомёта? Танк водишь?

Я уныло мотал головой. Ничего не умею. А на фронте нужны специалисты.

В середине девяностых, когда меня хотели забрать в армию, я не очень туда стремился. Об армии в газетах писали ужасы: солдаты голодают, старослужащие избивают молодых, офицеры продают рядовых в рабство чеченским боевикам. И я решил, что лучше поступлю в институт. А позже получил травму. Был старостой группы и забирал в кассе стипендию на всех ребят. Когда возвращался домой, меня подкараулил в подъезде один негодяй, напал сзади и несколько раз ударил по голове тяжёлой металлической трубой. От налётчика я отбился, сохранил стипендию, и потом уже без меня её раздавали группе по окровавленной ведомости. А я попал в больницу – тяжёлое сотрясение мозга с неврологическими последствиями. Получил освобождение от армии и ограниченную годность. Так и не служил в итоге. О чём жалел потом.

– Кто тут сейчас снимал на телефон и ушёл? – крикнул в зал один из офицеров.
– Так это… Приятель меня провожал. Сфотографировались на память, – смущённо отозвался один из добровольцев.
– Смотри! Если что, расстреляют тебя. Здесь это быстро, – нахмурился офицер.

Жёстко. Ну а чего я ждал?

Летом 2022 года я поехал в Донбасс в качестве военкора. Под одобрительное улюлюканье Запада украинские войска разрушали города, убивали жителей, решивших сохранить в себе русскость и отказывавшихся поклоняться нацистским идолам из ОУН-УПА (экстремистская организация, запрещенная в России). Было горько видеть это и жалко людей, наших людей, сопротивлявшихся и погибавших. А Россия, несмотря на начало спецоперации, продолжала сомневаться: воевать с Западом или договариваться? Небось, худой мир-то получше будет, чем ядерная зима?

Когда правительство объявило частичную мобилизацию, в кругу моих знакомых начался стон и плач. Многие уехали за границу, под видом пацифизма фактически приняв сторону врага. А я подумал: наверное, сбежавшие молодые люди не знают, что на самом деле происходит на Украине. Их не учили любить Родину и поддерживать своих. Они не помнят, что все мы – одна советская родня. Им внушили, что они уникальные снежинки и самая большая в мире ценность – их драгоценные жизнь и здоровье.

А меня учили иначе: сам погибай, а товарища выручай. Я помню, кто такие Александр Матросов и Зоя Космодемьянская. И верю, что русские не сдаются. Даже если враг силён, хитёр и опасен. Решил, что нужно ехать. Чтобы не стыдиться потом.

Стал искать, куда записаться? Спрашивал знакомых. И один из моих давних товарищей отозвался:
– Мы с отрядом едем в Чечню и оттуда – в новую командировку. У нас слаженная боевая группа, вместе брали Северодонецк. Если хочешь, возьмём тебя к нам. Приезжай в Грозный, поговорим. Мой позывной – Ставр.

Так я оказался в мэрии Грозного.

Ставр с боевыми товарищами курил на улице. А я снял с пальца кольцо и надёжно спрятал в кармане. Мало ли как выйдет? Пусть лучше пальцы останутся на месте.
Хотя Ставр мне сразу сказал:
– Постарайся оставить дома незавершённое дело. Оно будет тебя ждать, и значит, ты точно вернёшься.

Что у меня осталось незавершённым? В спальне ремонт сделать. Потолок побелить. Ванну покрыть новой эмалью. Книгу, давно написанную, опубликовать, или сразу две. У меня столько дел, что обязан вернуться! Близкие люди, конечно, ждут, но о них думать нельзя, иначе расклеюсь, начну тосковать.

– Все, кого внесли в список, берите вещи и поехали! – скомандовал камуфляжный триумвират.

Добровольцы подхватили рюкзаки и спортивные сумки, высыпали во двор и погрузились в пассажирскую «Газель». Самым последним места не хватило, и они теснились в проходе, неловко согнувшись.

«Газель» заурчала и покатила по улицам Грозного в сторону Гудермеса. Там нас ждали боевые тренировки перед отправкой «за ленту».

Ну вот, а боялся, что слишком старый для армии, думал я. А меня сейчас в чеченский спецназ запишут! Неожиданный карьерный поворот. Надеюсь, здесь на собеседовании не будут спрашивать, кем вы себя видите через пять лет? Никогда не мог ответить на этот вопрос. А если всё же спросят, отвечу: живым.

На войне бывает так много счастливых и несчастных совпадений, что начинаешь верить в судьбу.

За день до того, как меня ранило в правое бедро, я запрыгнул на бэтэр. Тот неожиданно и резко сдал назад, а сзади был столб. Я еле успел это заметить и отдёрнуть правую ногу. Иначе её расплющило бы. Я ещё подумал: нужно быть аккуратнее с ногами, не растопыривать их и поберечь. А ночью в ту же ногу прилетел осколок.

И ещё один осколок прилетел в голову. Или это пуля снайпера? Не знаю. Я даже не заметил, как это случилось. Просто чиркнуло по лбу, осталась ссадина. В госпитале лоб немного болел, а я думал – может, у меня теперь откроется третий глаз? Ничего не открылось, ссадина зажила, и всё.

Слышал историю, как бойцу в окоп прилетела граната. Не взорвалась, но ударила по пальцам ноги. Он потом ходил с забинтованным распухшим большим пальцем и ругался, что берцы теперь сложно надевать.

Парень из нашего взвода купил себе каску и броник. Причём сомневался, очень уж тяжело в них ходить. Но на боевое задание надел. Один осколок прилетел в каску, другой – в броник. Говорит, лучшая инвестиция в его жизни.

Одному солдату пуля раздробила приклад автомата. Он всё склеил, замотал изолентой. А в следующем бою пуля прилетела туда же, и опять приклад в щепу.

Но самую удивительную историю мне рассказали об одном любителе трофеев. Всякий раз, убив иностранного наёмника, он полз посмотреть, чем можно поживиться. У иностранцев всё получше: разгрузки, броня, шлемы, прицелы, коллиматоры, ножи. А тут ему приглянулись кроссовки. Убитый наёмник уже лежал некоторое время. Бойцу говорили: не снимай с мертвяка, плохая примета. Но он не послушал, кроссовки-то классные. Надел и ходил в них пару дней. А потом ему оторвало обе ноги в этих кроссовках.

Иногда судьба показывает пальцем на то, что ей нравится, и говорит: «моё». И бесполезно с ней спорить.

В эвакуационный самолёт грузили нас ночью. Перед погрузкой для осмотра пациентов в пазик забрался военный врач, молодой осетин с умным и серьёзным лицом.

– Так, что у вас? – обращался он к раненым. – Сопроводительные документы давайте. Ясно. Рану показывайте… Живот и рука. Долетите? – и оборачивался к молодым парнишкам-срочникам: – Этого ближе к хвосту, к реанимации.

Так он осмотрел каждого. Из обрывков разговоров я слышал, что лежачих мест в московском самолёте недостаточно и кого-то могут отправить обратно в госпиталь. То ли самых тяжёлых, то ли, наоборот, лёгких, готовых ещё потерпеть. Я волновался. Мне не хотелось обратно.

– Что у вас? – спросил врач.
– Осколочная рана бедра. Сквозная. С ней всё хорошо, – ответил я.
– Да? По намокшей повязке я этого не вижу. В самолёте разреженный воздух. Станет хуже.
– Долечу, – прошептал я.
– Долетите, – нахмурился врач. – Но я вас предупредил.

Вяло переругиваясь, кому нести очередные тяжёлые носилки, а кому уже можно отдохнуть и покурить, парнишки-срочники вынимали носилки из пазика и несли в самолёт. Я надеялся, что положат ненадолго на взлётной полосе и я смогу отползти в сторону, освободить мочевой пузырь. Но нет, понесли сразу внутрь.

– В начало его, – крикнул кто-то, и меня потащили мимо стеллажей с висевшими на них ранеными бойцами. Если в санитарном пазике мы висели в три яруса, то здесь, в самолёте, – в четыре, плотно друг к другу. Лишний раз не повернёшься и не согнёшь колено, потому что рискуешь задеть висящего сверху.
– А-а-а, брат! Не делай так больше. Прямо в систему мне ногу воткнул!

Меня засунули в самый низ, надо мною покачивались трое. И четверо висели напротив. А сколько ещё висело дальше по проходу? Полсотни или больше? Те, кто не висел в стеллаже, сидели вдоль борта. У кого-то была ранена рука, у кого-то замотана голова или заклеен глаз. Пальцы нетерпеливо ныряли в карманы в поисках курева, но в самолёте нельзя курить совсем. За этим присматривали.

Ближе к кабине было жарко. В госпитале мне посоветовали одеться теплее, и я был благодарен за совет, когда лежал в штабеле на улице и ждал погрузки. Но здесь, в самолёте, получилась баня, а раздеться, чтобы не потревожить соседа сверху, я не мог, поэтому обливался потом.

– Здорово, братишка! Как ты? – подмигнул мне со второго яруса весёлый голубоглазый парень, похожий на Арамиса. Такие нравятся девушкам. Я видел его в госпитале в Стаханове. Тоже ахматовец и тоже попал в «замес», когда мы удерживали прорыв неприятеля. Ему повезло меньше, чем мне, – осколок раздробил кость. Теперь на его ноге выросла футуристическая система из арматуры и шарниров.
– «Ахмат»? – протянул мне руку красивый смуглый парень, лежавший напротив меня. То ли узбек, то ли таджик. – Я «музыкант».

Я пожал руку. Понятно, чэвэкашник. Я что-то начал говорить ему, но он печально мотнул головой:
– Я тебя не слышу. Танк…

Парень был контужен и оглох. Он протянул мне бутылку с водой, я сделал небольшой глоток и передал Арамису.

Двигатель гудел, обещая скорый взлёт, но мы всё не взлетали.

– Братик, а туалет здесь есть? – потянулся я к стоявшим в проходе ботинкам авиамеханика.

Ботинки засмеялись:
– Откуда? Два часа всего лететь. Потерпи.

И я терпел. Хотя мутило сильно. От жары, от тесноты, от головной боли. Подошёл врач и засунул «музыканту» в уши кусочки бинта. Десантный самолёт не герметичен, при перепаде высоты могла пойти кровь.

Рампа закрылась, самолёт затрясся и покатился по полю. Мы взлетели. С набором высоты у меня заложило уши, и я пытался «продуваться», как учил тренер по дайвингу. Зажимал нос, надувал щёки, но помогало плохо. В какой-то момент понял, что теряю сознание. Перед глазами пошли круги. Я нашёл висевшую на потолке между труб тусклую лампу и начал молиться. Другой иконы не было, а Бог – это всё-таки свет. Попросил помочь мне выдержать этот путь. Потом провалился в забытье и очнулся, услышав, как скрипят открывающиеся шасси. Мы прилетели в Москву.

Самолёт стал, и в открывшийся люк начали заходить люди. Офицеры, врачи в тёплых куртках поверх белых халатов, деловитые женщины со списками в руках. По проходу пробежала девушка, испуганно заглянула мне в лицо, поняла – «не он» и умчалась искать «его».

В первую очередь выносили тяжёлых, их забирали реанимационные машины. Мы оказались в конце очереди. Смуглый вагнеровец показал мне пустую пластиковую полторашку и сделал жест рукой: отрезать.

– Лю-юди! – закричал я топтавшимся в проходе ногам. – У кого есть нож? Сил терпеть нет!

Ноги нерешительно помялись, но чья-то рука всё же подхватила бутылку и вернула с прорезью нужного размера. Я протянул её музыканту, но тот воспротивился: ты первый.

Давно я не испытывал такой радости от простого физиологического действия: накрылся одеялом и заполнил бутылку наполовину. Её очистили, и я передал её соседу.

Начали разбирать нашу секцию. Женщина-врач, заглядывая в списки, отдавала указания, кого снимать первым. Срочники бросались выполнять указания, крича и споря, потому что нельзя вынуть носилки из стеллажа, не задев другого раненого. И получалось, что разбирать всё равно нужно по порядку.

Раненые тоже давали советы и спорили, а Арамис откидывал одеяло и показывал врачам и срочникам голые ноги с системой, пугая их и обещая страшные кары тем, кто уронит на него носилки.

Секция была почти разобрана. Меня понесли. Арамис успел сунуть мне в руку шоколадный батончик с орехами.

– Держи, брат!

Я благодарно сжал кулак.

Нас загрузили в пазик и повезли по длинным ночным московским хайвеям.

…В госпитале было невыносимо светло, у меня заслезились глаза. Стояли люди, будто встречали правительственную делегацию. Безопасники забрали мой пластиковый пакет с вещами на досмотр. Мало ли что привозят «из-за ленточки»? Случайно или сознательно везут гранаты, патроны, штык-ножи. А есть такие, кто способен прихватить золотую цепочку из разрушенной квартиры. За мародёрство положен срок, из героя сразу станешь преступником.

За вещи я не волновался, у меня их не было. Всё, что лежало в пакете, – подаренные волонтёрами в госпитале футболки, носки, блокнот с фломастерами. Весь низ – от штанов до берцев – у меня срезали ещё в медроте. А моё скромное армейское имущество осталось в подвале на «нуле» и в «располаге». Вряд ли когда-нибудь увижу его снова. Жалко блокнот с записями.

Я лежал на носилках в чьих-то старых трениках. И в кителе, на погон которого была намотана георгиевская ленточка.

– Всё в порядке, боец? – улыбнулся врач. – Не переживай, вылечим!

Меня переложили на каталку и повезли по длинным и светлым лабиринтам московского госпиталя.