Петербурженки
01.02.2023 00:00
Петербупженки– Мне ромовую женщину, пожалуйста.
– Ромовую бабу? – переспрашивает продавец кондитерской.
– Женщину. Баба – пошло звучит, сударыня.
– Сударь! В прейскуранте значится «баба». В кулинарных традициях – тоже «баба». И я даю вам бабу. А женщину найдите по ту сторону дверей – хоть ромовую, хоть ржаную, хоть из картофельных очисток. Ну, так будете брать или нет? Не задерживайте очередь!

Сударь взял бабу и вышел.

– Диалог петербуржцев! – подытожил кто-то в очереди.

– Почему не уплатили штраф?

Участковый со свекольно-фиолетовым лицом пытает на кухне коммунальной квартиры мою соседку Любашу.

– Денег нет, – с издевательским сарказмом вздыхает Любаша. – Нет, милок, у бабушки денег. Сам-то, небось, небогато живёшь, умаялся в бегах? Небось, тоже лимита?
– Я потомственный петербуржец, – раздражённо отвечает майор. – А вы отвечайте, пожалуйста, на вопрос! Почему не уплатили штраф? Пятьсот рублей за нарушение закона о тишине и общественного порядка.
– Так я ж и отвечаю – нет у бабушки денег! Может, тебе чайку организовать? Только у бабушки чаёк холодный, без сахара и без заварки. Но мы у соседа попросим, Володенька у нас зажиточный, рассказ о Славиках опубликовал, теперь у него и слава, и прибыток. А у бабушки чаёк холодный… Без заварки. Без рафинада.

Месяц назад в три часа ночи к Любаше завалились в гости вонючие пьяные упыри, и я написал очередное заявление.

– Гражданка Огонькова, отвечайте по существу заданного вопроса! Штраф платить будете? И не тыкайте мне тут, я при исполнении!
– Так я ж и отвечаю… У бабушки гепатит, у бабушки цирроз. Откуда деньги на штраф? Когда-нибудь уплачу. Вот пенсию мне президент проиндексирует или инвалидность дадут…

Участковый шумно выпустил воздух из надутых багровых щёк и молча уставился в дальний угол кухни.

– Вот и у тебя, милок, рожа красная, – нараспев произнесла Любаша. – Тоже, небось, циррозом маешься?
– У меня нет цирроза, – раздражённо ответил участковый. – Я умру от общения с такими, как вы!

Собрав со стола бумаги, майор ушёл не прощаясь. Штраф Любаша так и не уплатила.

Семьдесят лет Пелагея Митрофановна бессменно проработала «белой мышкой». В одном и том же зале Русского музея. Не знаете, что такое «мышка»? Ну, вы даёте! Вы вообще-то петербуржец или «понаехали»?

«Белая мышка» – это смотрительница музейного зала, то есть самая что ни на есть петербуржская профессия.

«Боже, семьдесят лет! В одном зале! Среди одних и тех же картин!.. И она ещё жива?» – в ту пору искать удивительных людей было моим увлечением и профессией.

Можно жить яркой, насыщенной приключениями и похождениями жизнью, а потом написать об этом замечательный роман. А можно просидеть до старости в захолустном райцентре или в тюремной камере… И тоже написать замечательный роман.
А можно красиво жить или скучно прозябать и не написать ни строчки.

Представляю прелести заточения в корабельной каюте, догадываюсь об ощущениях в тюремном заключении, но каково всю жизнь просидеть на стуле под пристальным взглядом написанных маслом герцогов или королей, обнажённой Махи или Махи одетой?

Белая мышь в изящной клетке вызывает чувство умиления, но только не у меня. Я знаю нечто большее о жизни белых мышей, сотен белых мышек, живших в нашем (служебном) виварии. В популяции эти самые белые мышки едят новорождённых детёнышей, гнобят соперников, выедают друг другу мозги в битве за самку…

А что происходит в душе одинокой «белой мышки», просидевшей полвека на стуле в музейном зале под пристальными взглядами герцогов и королей из золочёных рам? Чьих детёнышей она готова сожрать и чьи мозги «выесть»?
И каково же проработать полвека в этом пространстве музейной «белой мышкой»?

С тортиком и шампанским я ехал навестить урождённую Пелагею Митрофановну Пук. За окном трамвая моросил дождик, отчаянным островком осени желтела листва в маленьком сквере на площади Тургенева. В тёмном подъезде пахло плесенью, и то, что лестницу здесь не мыли много лет, я ощущал даже подошвами ботинок. И бронзовый колокольчик вместо дверного звонка!

И… О господи, это она и есть! Вернее, сначала дверь распахнула словоохотливая соседка, вычислившая меня из окна четвёртого этажа, а потом она же повела по тёмному коридору, восклицая:
– Пелагея! Пелагея! К тебе пришёл собственный корреспондент!

А потом я увидел её, вернее, я её узнал!..

Это было тридцать лет назад, в Русском музее. Маленький, стриженый, с бескозыркой в руке, в бушлате, влажном от октябрьского дождя, я стоял перед картиной Айвазовского. Кажется, это был тот самый знаменитый «Тонущий корабль». Парусник кренился на волне настолько драматически, что музейный паркет стал уходить у меня из-под ног. И тогда я отчаянно протянул руку вперёд, к полотну великого мастера…

Чтобы спасти попавших в беду моряков? Или спастись самому?

И в это мгновение сзади прозвучал противный скрипучий голос:
– Не сметь прикасаться к шедевру!

Да, да, это была она!

– Пелагея! Пелагея! К тебе пришёл собственный корреспондент!

«Какая чушь, – успел подумать я. – Я не представлялся ни собственным, ни каким-нибудь ещё…»

Она была настоящим одуванчиком, готовым облететь от легчайшего дуновения бога Хроноса. Похоже, она не понимала, в каком городе живёт, кто её соседи и кто к ней пришёл, но в тот же миг она произнесла голосом, помолодевшим на три десятка лет:
– Молодой человек, я вас знаю! Это вы пытались дотронуться до Айвазовского! 16 октября 1977 года в 14 часов 22 минуты. «Тонущий корабль». Иван Айвазовский. 1854 год. Папье-пелле, графитный карандаш, цветной карандаш, процарапка.

Невероятно, но Пелагея Митрофановна вспомнила год, день, час и минуту. Она помнила фактуру полотна и технику написания. И я не мог не поверить ей, хотя бы потому, что всего остального Пелагея Митрофановна не помнила. Она не помнила, какой сегодня день, какой год и в каком городе мы находимся. И вообще больше не произнесла ни слова.

Соседка кормила её тортиком с ложечки, подливала всем чай и болтала, болтала…

Время от времени я вставал, ходил по комнате, приближался к окну и за нестиранным тюлем сквозь ранние сумерки различал островок осеннего сквера, опоясанный блёстками трамвайных линий. Снова появлялся трамвай и, позванивая (звон был слышен сквозь ветхие оконные рамы), огибал по кольцу сквер, уходил обратно в город.

В загустевшем воздухе моя жизнь разделилась необратимо на два отрезка – до посещения этой квартиры и после. Но главное, что я почувствовал, – всё, что будет «после», зависело только от меня.

Июньской белой ночью еду из аэропорта домой. Таксист (таксистка?) – дама лет сорока. Молчим до тех пор, пока не объезжаем копающегося в багажнике автолюбителя в майке и трикотажных шортиках, напоминающих семейные труселя.

– Простите, – восклицает дама-таксист. – Я готова принять подобное в Сочи или Ялте, но в Петербурге мужчина обязан носить брюки! Брюки со стрелочкой. Простите, но я так воспитана.

Пока добрались до дома, успеваю узнать, что её зовут Катя, она была офицером ГАИ (!), потом руководила туристической фирмой, свободно владеет пятью языками, а когда разорилась, села за баранку. А ещё у Кати международный приз за экстремальное вождение внедорожников. Она издала книжку рассказов для детей. А ещё Катя ведёт группу латиноамериканских танцев. Вот откуда у неё такая фигуренция в сорок лет!.. Нет, всё-таки Петербург – это Петербург, детка.

Моя близкая знакомая однажды переехала из Петербурга в Минск, прожила там два года и вернулась. На вопросы «почему» и «как там в Минске» ответила кратко: «Чистенько и скучно».

В чистенькой светлой кухне пью чай с «женщиной без возраста» – балериной и филологом, соратницей и вдовой талантливого человека – морского офицера, учёного, поэта, писателя, философа.

В девяносто лет она – хранительница не только памяти о любимом человеке. Она редактирует и издаёт его незавершённые труды, ведёт унаследованную научную и деловую переписку, собирает дома его друзей…

– А вот сейчас я вам покажу!.. Потерпите минуточку!

Она оставляет меня одного, шуршит несколько минут в прихожей, возвращается и торжественно водружает на стол коробку из-под обуви.

Там туфелька! Классическая австрийская женская туфелька нежного кремового цвета. Изящная с виду… Ну и что?

– А то, что туфелька эта – моя ровесница. Шестьдесят пять лет назад тоже был месяц май. Папа нёс меня из родильного дома на руках. Рядом шла счастливая молодая мама. А потом в офицерском общежитии он надел эту туфельку на изящную ножку своей избранницы… Всего три раза надёванная, – вздыхает хозяйка квартиры. – Умом понимаю, её надо было носить… Но не смогла.

Чем отличается истинная классика от ширпотреба? Туфелька до сих пор современная! Современная, независимо от того, высокий каблук в моде или низкий. Острый или квадратный носок, бантики, пряжки, блёстки, мишура… Платформа, свод стопы тоже не имеют никакого значения. Скажите мне, что туфелька куплена позавчера в современном бутике, и я поверю.

Но этой туфельке целых шестьдесят пять лет!

Приезжаю к ней в гости нечасто, но помню каждую нашу встречу. Она – сплав юного задора, изящества, зрелого ума и зрелой (но не старушечьей!) доброты.

Она – известный поэт, прозаик, критик, публицист, филолог, переводчик, редактор и мудрый наставник. Глубоко верующий православный человек, но ничто человеческое и чувственное ей не чуждо. Никогда не была замужем, не рожала детей, но исповедует собеседника как жена и мать.

Она провела юные годы в Грузии среди художников, режиссёров, поэтов, писателей золотой эпохи, где один лишь Данелия чего стоит! Вернувшись в Ленинград, посвятила себя литературе и стареющей одинокой матери. А ещё ходила и ходит в храм.

На стенах её гостиной картины грузинских художников, а за столом мы неизменно пьём (наравне!) крепкую чачу. Раньше она любила саперави, оджалеши и хванчкару, а ныне, кроме чачи, не признаёт других напитков.

– Голубчик! – поучительно говорит она, откинувшись на спинку стула. – Никогда более не говорите «Петроградка», говорите только «Петроградская сторона». «Встретимся на Петроградке» – это же пошлость несусветная! Или «встретимся на Ваське»! Говорите – Васильевский остров! И девочке своей почаще читайте Пушкина, именно Пушкина, Александра Сергеевича…

Ну а эта с какого переляку снится?

Вообще-то её зовут Надин – конченую алкашку из нашего подъезда. Четырёхкомнатная квартира на пятом этаже с девяностых годов превращена в коммуналку, где ютятся она и ещё два вонючих хмыря.

Вспоминают, что лет пять назад подселили к ним риелторы ещё одного разведённого мужичка, который пытался взывать к совести и чести, – так они его в угаре порезали. Бедолага выжил, выписался из больнички, но с тех пор нос в квартиру не суёт. Вот оно, подлинное несчастье – бояться приходить в собственное жилище!

Говорят, что Надин этот беспредел на правах атаманши и инициировала. Каждое утро она выходит из подъезда и на трясущихся, плохо гнущихся ножках семенит в гастроном. По возвращении в просвечивающем пакете видны бутыль винища и батон. Вечером круиз повторяется.

Она непременно одета в импортную курточку из «секонда», в джинсы и белые кроссовки, а иногда в шотландские клетчатые штаны. А курточки у неё разные! Я это успел подметить, как и то, что она старается не повторяться. Подсчитал навскидку – выходит, курточек у неё не менее десятка штук!

Слыхал, она залихватски кроет матом, так, что у соседей сворачиваются уши. Периодически к ним в квартиру приезжает полиция, но я и сам жил со «славиками» – что ей могут сделать какие-то менты?
Соседи жалуются, что она периодически топит их до первого этажа.

Порой она в прямом смысле слова ползёт из магазина домой, а однажды буквально разлеглась у лифта, и в тот самый миг, когда я брезгливо через неё переступал, открыла глаза и с театральным петербуржским выговором произнесла:
– Сударь, звините меня, пожалуйста.

Недавно встретил её во дворе. Она стояла на тротуаре с авоськой и мило ворковала о чём-то с дамой, одетой в дорогую шубу. Проходивший мимо сосед перехватил мой удивлённый взгляд и пояснил, что четверть века назад эти женщины были подружками и даже ходили вместе в Мариинку. А потом случились девяностые… Много всякого было…

В своих снах я периодически встречаю её, идущую из гастронома. Познавшие дзен скажут, что я не отработал в своей жизни нечто очень важное.

Снежным питерским днём я уснул в маршрутке по пути на заседание секции поэзии. На коленях у меня лежала раскрытая книжка стихов давнего знакомого, которого сегодня должны были принять в Союз писателей. Мне предстояло сказать что-нибудь хорошее, положительное, и я мучительно думал, как это сделать, чтобы не обидеть автора.

Минут через пять задремал. А когда проснулся, рядом сидела дама в старомодной шляпе, очках и пялилась в раскрытую книжку.

– Сударь! – произнесла дама. – Сударь, надеюсь, это не вы написали?
– Нет, – ответил я. – Это книжка верлибров моего товарища, и сегодня мы…
– Сударь! – возмущённо перебила дама. – Покорнейше извиняюсь, но это не верлибры!
– А что же это?
– Это говно! – авторитетно заявила попутчица. – А если хотите объяснений, давайте выйдем.

Мы вышли на Загородном проспекте, заглянули в какое-то обшарпанное заведение, где за пивом «Балтика» дама, доцент филфака СПбГУ, прочла двухчасовую лекцию о том, что такое русский верлибр и чем он отличается от белого, свободного и прочих стихов. Сначала я слушал один, а потом вокруг нас сгруппировалось человек восемь восторженных посетителей.

На заседание секции поэзии я опоздал, и товарища в творческий союз приняли без меня. Может, и к лучшему.

– А ведь всего этого могло и не быть… В смысле – всей моей жизни, – грустно улыбается она.

Понятно. Жизнь её теперь – сплошные воспоминания. Она была целиком посвящена мужу – офицеру-подводнику, командиру подводной лодки, доценту и профессору морской академии, адмиралу…

Лично мы соприкоснулись на самом последнем и благополучном участке её жизненного пути. Но недавно она сказала:
– Представьте себе, так и не знаю, петербурженка я или «понаехавшая»? Росла в потомственной петербуржской семье, где чтили устои и традиции. Но однажды привела домой «на смотрины» жениха – курсанта военно-морского училища. И Коленьке моему было отказано от дома только потому, что он, выпив чай, съел лимонную дольку из опустевшего стакана.

Вердикт родни был – «Не достоин!». А я взбрыкнула, ушла из дома, уехала вместе с ним в северный гарнизон, прошла весь этот адско-райский путь от жены курсанта до адмиральской вдовы… Но вот что любопытно. Моего покойного мужа теперь называют «гордостью града Петрова». А моих чопорных родственников не помнит никто.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург
Фото: Shutterstock/FOTODOM

Опубликовано в №4, январь 2023 года