С утра звонок в дверь.

– Кто там?
– Свои! – слышу знакомый голос за дверью и без сомнений открываю.

На пороге Мирослав, друг нашей семьи, путешественник-автостопщик, по национальности чукча. Объехал большую часть России и весь Кавказ вдоль и поперёк.

– О, какой большой стал! – прокричал он с порога, увидев выбежавшего ему навстречу моего сына, и пожал ему руку.
– Ну, как ты?
– Нормально, – улыбнулся сын и убежал обратно в комнату.

А мы прошли на кухню, где поставили чайник, нарезали хлеб, строганину, китовую кожу, насыпали в блюдце соль и чёрный перец и сели пировать. Мы брали тонкие рыбьи стружки, макали их в соль и отправляли в рот, следом отправляли китовую кожу и хлеб и запивали всё это горячим сладким чаем. Мирослав рассказывал, где бывал, где жил, что повидал. Немного у грузин, немного у армян, немного у абхазов.

– Чуть не спился, представляешь! – смеётся он. – Для них вино как вода, а мы-то, северяне, слабенькие в этом плане. Иммунитета нет.
– Да ладно тебе! Налить водочки? У нас стоит, Костя её в антифриз добавляет зимой.
– Нет-нет, что ты! – всплёскивает руками Мирослав.

Расспрашивал, как дела у нас, куда ездили, чем живём, куда ходим. Я потихоньку свела разговор на сына, умного, красивого, спокойного мальчишку. И читает он у меня, и пишет, и на фортепьяно играет, и на флейте, и на акробатику ходит. А ведь в самом начале беременности шансов доносить до конца срока было ничтожно мало.

И вообще, я уже не думала, что у меня ещё будут дети.

– Есть у меня друг, Саня, электрик, – рассказывает Мирослав. – Бухал раньше на пару с женой, как конь! Чего только у них не было – и драки, и измены, и разводы, и даже суициды. Но в какой-то момент опомнились они, пить бросили, делом занялись. Стал Саня ездить по свалкам, собирать бытовую технику, чинить и продавать её. И дела его пошли в гору. У нас ведь в посёлке ни одной мастерской нет. Сломалась машинка, что делать, выбрасываем на свалку! А у этой машинки иной раз просто маленькая деталь сломалась.

Поднялся Санёк, квартиру в ипотеку взял, помещение арендовал, бизнес открыл. А тут как снег на голову – жена забеременела! Покумекали они, покумекали, что делать? Аборт, что тут думать! Не время ещё размножаться. Ипотека не выплачена, да и для себя пожить ещё хочется.

Отвёз рано утром жену в больницу, в абортный день, домой вернулся и спать завалился. И снится ему сон: работает он у себя в сарае. Возится, и вдруг из дома выскакивает рыженькая девчонка и несётся к нему со всех ног. Подбегает и паяльник ему протягивает – на!

Проснулся Саня и засмеялся. Знала ведь, что принести отцу-электрику! Паяльник!

– Прикинь! – засмеялся Мирослав. – Паяльник принесла папке-электрику! А-ха-хах! Он жену буквально из-под ножа вытащил, еле успел. Сейчас у него уже трое детей, доволен, как слон. А ипотеку давно выплатил, даже раньше срока положенного.
– Ты-то когда размножаться планируешь? Надо уже и тебе свой род продолжить. – укоряю я Мирослава.
– Да вот, наверное, скоро уже, – краснеет друг, как будто что-то скрывает.

Интересно, если Мирославу ребёнок приснится, что он ему принесёт – рюкзак, фонарь, карту, а может быть, нож чукотский из клыка моржа?

– А я, как старшего сына родила, зареклась рожать ещё детей. Думала, один только ребёнок у меня будет, и больше не надо. А потом…

Было это почти девятнадцать лет назад. Работала я тогда в хирургии санитаркой операционной. По утрам и вечерам помогала в процедурном кабинете, по ночам, если не было операций, вязала носки на заказ. Знакомые рыбаки часто заказывали шерстяные, с пяткой, усиленной капроновыми нитками.

На операциях помогала одеваться врачам, подавала скальпели, иглы, нитки, вытирала им пот со лба, после снимала с них испачканные халаты и наводила порядок в операционной. Работа не тяжёлая, вида крови я не боялась. Разве что в морг иногда жутковато было ходить: один раз выносила дедушку, ветерана войны, почившего после операции. У него почти не было шансов, сказал тогда главный хирург, поэтому, когда дед, очнувшись после наркоза в палате реанимации, закурил папиросу прямо в постели, ему никто не стал возражать, а просто молча принесли пепельницу и раскрыли пошире окна. Врач, оперировавший его, даже присел на краешек постели и долго о чём-то говорил. А ночью дед тихо скончался. И я потом несколько ночей не спала.

– Сильно близко не принимай к сердцу, – говорила мне палатная санитарка, – выгоришь внутри.

И я покорно кивала головой и смотрела на деревья, ровным рядком вставшие на пригорке. Там, за ними, схоронили деда, так же тихо, как он и умер. И вообще, наш посёлок постепенно уходит за этот ряд. И деревья эти, словно стражи между мирами, встали промеж посёлка и кладбища. Грозные, высокие, тёмные, они точно скрипели на ветру:
– Не пущу! Не пущу! Не пущу! Рано! Рано!

Кидаю окурок в оцинкованное ведро, служащее нам пепельницей, и с тревогой бегу заступать на пост. Только бы не операция!

В нашем посёлке, слава богу, операции проходили не каждый день и не всегда попадали на мою смену. Мне частенько везло. Прибежав на работу, после обходов и процедурных работ доставала припрятанные нитки и принималась за вязание. Рано утром вновь пробегалась по процедурным кабинетам, наводила блеск и, полная сил, убегала домой. Знакомые при встрече присвистывали и хвалили: молодец, такую работку отхватила!

Я гордо выпячивала грудь и с упоением рассказывала, что видела, как вырезают аппендицит и как стучит сердце.

В то утро я встала пораньше, перехватила волосы в тугой пучок и даже слегка подвела глаза. Предстояла плановая операция. Прибежала, выпила чашку кофе, подготовила операционную, привела парнишку и уложила на стол. Парень молодой, крепкий, мускулистый, кровь с молоком. Надо было всего-то снять пластинку с бедренной кости.

Полила врачам и медсестре спирт на руки, помогла надеть перчатки и халаты, отошла в сторонку, включила негромко музыку и присела на стул. Парню разрезали мышцы на бедре вдоль, зафиксировали и попытались снять пластинку. Но не тут-то было! Пластинка словно приросла. Врач стал сверлить пластинку, и звук такой неприятный начался, у меня даже дрожь по спине пошла, как будто это меня сверлят сейчас. Бр-р-р! Кровь тонкими струйками потекла врачу на ноги.

– Ну, что ты расселась? – закричала на меня медсестра. – Убирай скорее! Не дай бог, врач поскользнётся! – и тут же грохнулась в обморок.

Медсестру оперативно заменила старшая медсестра, которая ужаснулась видом заляпанных кровью полов под столом.

– Сколько ж крови у этого коняки! – ворчала я. – Не успеваю вытирать!

В очередной раз наклоняюсь вниз и чувствую, как тошнота подкатывает к горлу.

– Можно выйти?
– Нет! – кричит медсестра.
– Меня сейчас вырвет.
– Да что ж с вами такое сегодня! Давай быстро!

Бегу на всех скоростях в туалет, из последних сил добираюсь до унитаза.

После туалета и грязного моего вида из операционной меня изгоняют, да помощь уже и не требуется, палатная санитарка тут как тут, шустренько меня заменила. Хирург победил-таки эту пластинку, и вскорости парня перевезли в реанимацию.
– Что с вами сегодня? Забеременели все дружно? – ругает нас старшая.
– Я вчера рыбы малосольной объелась, отравилась, наверное, – предпринимаю вялые попытки оправдаться, а сама мощусь в уголочке на кушетке и, прикрывшись книжкой, клюю носом. Спать хочется, сил нет!

Утром возвращаюсь домой разбитая и снова бегу к унитазу.

– У тебя кровь когда в последний раз была? – спрашивает бабушка.

Задумываюсь и посылаю сестру за тестом на беременность. Закрываюсь в туалете с баночкой. Выхожу из него, младшая сестра нетерпеливо топчется у двери: ну что там?

– Одна полоска, – облегчённо вздыхаю я.
– Где, покажи.
– На вот, дарю! – отдаю ей тест и иду на кухню выпить сладкого чаю. С утра маковой росинки во рту не было.

Сестра хватает тест и долго, прищурившись, разглядывает его, будто пытаясь разгадать древние манускрипты.

– А тут ещё одна полосочка проступила, слабенькая, еле видно, но она есть. Есть, Женя.

Бросаю кружку и выхватываю злосчастную палочку из рук сестры. Так и есть – две полоски. Этого только не хватало!

– Что делать будешь? – вкрадчиво спрашивает бабушка.
– Конечно, аборт! Какие дети? Тут одного бы прокормить.
– Грех-то какой! – всплескивает руками бабушка. – Люди в войну рожали, даже в осаждённом Ленинграде и то рожали! А тут в мирное время и аборт. Тьфу!

Утром бегу в женскую консультацию. Десяток недовольных взглядов в очереди впериваются в меня, когда подхожу к двери.

– Я по работе! – улыбаюсь им и ныряю в приоткрывшийся проём.
– Здравствуйте, вы меня помните? Я вам на операции помогала иногда.
– Помню-помню… Ну садись, рассказывай, с чем пришла.
– Беременна я. Аборт хочу сделать, пока срок небольшой.
– А чего рожать не хочешь?

Молчу.

– Что ж вы не предохраняетесь? Ладно малолетки, а ты?
– Ну, получилось так.
– Получилось. А мне теперь убивай ваших детей.

Гинеколог выписывает мне кучу талонов на анализы.

– Ну, смотри сама… Во вторник абортный день. С собой принести: халат, тапочки, прокладки, пелёнки одноразовые. Успеешь анализы сдать?

Выхожу из больницы и не спеша бреду домой. Ем, укладываюсь в постель и проваливаюсь в глубокий сон.

Светит яркое солнце. Иду по полю, трава выше меня ростом, тычется острыми кончиками прямо в голубое небо: на меня свети, на меня, я выше, я выше, я сильнее!

Иду, чавкая по сырому торфянику резиновыми сапогами. Раздвигаю кусты и выхожу к берегу. Солнце слепит глаза, но я всё-таки вижу на самом краю обрыва маленький силуэт. Кто это? И чего тут делает? Подхожу ближе. Золотоволосая девочка, зажав в ручонках пучок одуванчиков, смотрит куда-то вдаль. Мягкие её кудри золотом переливаются на солнце, ветерок нежно перебирает завитки, закрывая лицо. Любуюсь на неё, но тут до меня доходит, что сидит она на самом краю обрыва, а на реке ледоход, огромные глыбы льда несутся на бешеной скорости, того и гляди унесёт малышку. Бегу к ней со всех ног, хватаю в охапку и уношу подальше от воды. Усевшись в кустах на кочку, смахиваю с её лица кудри и заглядываю наконец в детское личико. Она смотрит на меня круглыми карими глазёнками и тянет одуванчики.

– Мама! Мамочка!

Просыпаюсь от лучей яркого вечернего солнца. Он щекочет мне ресницы, пытаясь заглянуть внутрь, под низ, но я плотно сжимаю веки и отворачиваюсь к стене. Голова раскалывается, лицо горит и хочется пить. Пить. Пить. Жить.

Беременность прошла легко, токсикоз, возникший в самом начале, быстро прошёл. Никаких тебе болей, перепадов настроения, плаксивости, капризности, мужика своего за инопланетными фруктами по ночам не гоняла, извёстку со стены не обгрызала, работала до декрета и даже вес за всю беременность набрала идеальный – ровно двенадцать килограммов.

Рожать решила точно по минутам и вызывать скорую помощь, когда интервал схваток будет десять минут.

Первые схватки засекаю и отмечаю время. Двадцать минут, отлично, есть время подготовить комнату к приходу из роддома. Смахиваю пыль с подоконника и пеленального столика. Набираю воду в ведро и мою полы старой бабушкиной шваброй. Во время схваток прижимаюсь к стене и еле слышно постанываю. Закончились? Мою полы дальше, перехожу к прихожей и дальше на кухню. Когда между болями остаётся десять минут, вызываю скорую, беру в руки пакет с родовой сумкой и еду рожать.

В приёмной меня встретили как родную. Подготовили к родам и завели сначала в предродовую, а из неё уже в родовую.

Мой лоб покрывается испариной, стон набирает силу и превращается в громкий крик.

– Там уже твои собрались под дверью, – говорит, улыбаясь, санитарка.

Рожали женщины чаще всего ночью или под утро, и бедным пациентам, а также медицинскому персоналу хирургического отделения приходилось иной раз засыпать под крики и вопли рожениц. Изредка вопли прекращались лишь на операционном столе.

– Ну, наконец, прооперировали, бедняжку, – ворчали в курилке мужики, – а то орала бы до утра.

Родила я без пятнадцати девять вечера. Сегодня пациенты будут спать спокойно.

– Можете расходиться! – прокричала в дверь хирургии санитарка. – Родила! Девочка, три двести.
– А рост?
– Пятьдесят два сантиметра.
– Ура! Молодец! – кричат за дверью.
– Ну-с, мамочка, как дитё назовём? – спрашивает нянечка.
– Или Алёной, или Александрой, – шепчу я, морщась от боли, когда игла больно втыкается в меня.
– Не бойтесь, мамочка, рваных ран нет, но есть небольшие трещинки, я их подцеплю только слегка, будете как новенькая, – шутит акушерка, и я послушно лежу и стараюсь не уползать от неё.

Закончив экзекуцию, врач кладёт мне на живот грелку со льдом и уходит. Через некоторое время заглядывает медсестра, убирает с живота лёд и перевозит меня в палату, где я, уставшая, но счастливая, засыпаю наконец под скрип высоких лиственниц, взявших под свои сени старенькое здание больницы.

Утром в палату бодренько заходит нянечка с моей доченькой на руках и, изображая строгость на лице, чётко, точно генеральша, произносит:
– Так, мамочка, мы твою дочку назвали Александрой, поняла?
– Поняла! – смеялась я, скинувшая, наконец, груз сомнений, и, приняв дочь, заглядываю ей под шапочку. Волосики-то и вправду золотые! Целую её и пытаюсь позвать по имени, но язык сопротивляется: доченька, конфетка моя, сладенькая, куколка, любовь моя, красавица моя, лялечка моя, Александра… Александра… Александра.

– А почему Александра? Долго придумывала? – интересуется Мирослав.
– Ой, да хотела, чтобы всех моих детей звали на букву А, самую первую в алфавите. Старших назвала Алексей и Александра, но младший всю систему сломал – Владимир. Знала бы раньше, тогда бы назвала на буквы А, Б, В. Но что поделаешь, против бабушки мужа не попрёшь.
– А почему не дала ваши нивхские имена?
– Не знаю, так повелось ещё с тех времён, когда нивхам на Сахалине завели паспорта. Имена русские давали, а фамилии – по именам глав семьи. Вот моего деда звали Лавгун, от слова «ла» – «ветер». Лавгун означает «ветра» во множественном числе. А почему ты спрашиваешь? У тебя ведь тоже не чукотское имя, так-то.
– Да, у нас так же, имена русские, а фамилии чукотские. Прадеда звали Нейкин. Переводится – «под горой». Может, под горой родился…

Чай уже давно был выпит, от строганины остались кости да кожа, от сала – зыбкое пятно на доске и блеск на губах. От хлеба не осталось ни крошки, и это обычное дело. Самая большая боль у дальневосточников, особенно когда находишься на рыбалке, – это когда рыба и икра есть, а хлеба нет.

Я встала, убрала всё со стола, поставила ещё один чайник и села за тексты. Муж с Мирославом ещё долго о чём-то говорили, обсуждали трассы, страны, народы, всякие приёмчики психологические, как располагать к себе людей во время путешествий, а я просто молча вспоминала летящую в ночи под колёса дорожную ленту и размышляла, что жизнь довольно странная штука и ни у кого не повторяется. Время течёт, а она сматывается на бешеной скорости с катушки и обрывается там, где кончаются дороги, у стройного ряда деревьев возле погоста. Кто мы в этой жизни – строители дорог, водители, попутчики? Или и те, и другие, и третьи? Оставим ли след после себя на дороге? Жизнь была и будет, несмотря на то, есть ты или нет, но без нас, наверное, было бы всё намного скучнее.