Я открыл дверь, вошёл в сени, снял и повесил охотничью амуницию: ружьё, патронташ, сумку. Поочерёдно ущемив дверью длинные болотные сапоги, стянул их и, волоча за собой портянки, открыл дверь в комнаты. В лицо пахнул характерный запах деревенского дома – запах щей, овчины, жарко натопленной печи.

Комнат в доме лесника две: кухня и спальня. В кухне слева громоздилось редкое по теперешним временам, но необходимейшее в жизни сооружение – русская печь со всеми атрибутами: закопчёнными чугунами, кастрюлями, сковородками.

Оставляя на полу мокрые следы, я прошёл в спальню, размотал портянки, повернулся и – ух! Упал навзничь на маленький диванчик. Я был тут своим.

Трудно представить блаженство, которое охватило меня: тело стало невесомым, приятная истома разлилась внутри, и я уже готов был провалиться в цепенящую дрёму, как вдруг услышал за дверью крик. Если бы рядом рубили лес, гудели трактора, я бы не проснулся, но крик за дверью был таким утробно-пугающим, настырно-требовательным, что я волей-неволей вынужден был подняться и открыть дверь.

Мимо моих ног прошмыгнуло и скрылось под кроватью странное существо. Не то кошка, не то собака – что-то лохматое, курносое, без ушей и без хвоста. Нужно было удивиться этому чудищу, но я так хотел спать, что не обратил на него внимания и пошёл к кровати, засыпая на ходу.

Во сне примерещилось это бесхвостое существо: оно тыкалось мне в лицо холодным носом, царапало щёки, кусало ухо. Я пытался оттолкнуть его, но, как это часто бывает во сне, не мог сделать ни одного движения.

Вечером я ужинал с женой лесника Никаноровной, полной пятидесятилетней женщиной с круглым обветренным лицом. Лесник ещё не пришёл с обхода. Обжигаясь горячим борщом, я думал о бесхвостом существе, считая, что оно привиделось мне во сне. Однако Никаноровна налила в миску борщ, поставила на пол и позвала: кыс-кыс-кыс. Из-под кровати вылезло это самое существо, и я понял, что сон тут ни при чём.

Передо мной сидел обыкновенный крупный кот, грязно-серый, со свалявшейся шерстью на впалых боках. Отсутствие ушей и хвоста делало его одновременно и смешным, и жалким, и безобразным. Без хвоста можно представить собаку, зайца, козу, но кошку – увольте.
Увидев меня, кот присел, напыжился, некоторое время насторожённо и злобно смотрел, потом повернулся и исчез под кроватью, не притронувшись к еде.
– Что это с вашим котом? – спросил я.

Лесничиха рассказала мне историю.

Два года назад племянница Никаноровны, жившая в соседнем селе, переезжала с семьёй по вербовке в Амурскую область. Хозяйство – корову, овец, годовалую тёлку – продали, собаку взяли соседи, а кота отвезли к тётке на кордон.

Кот Васька быстро прижился на новом месте, но к людям не привязался, существовал сам по себе. И не потому, что сохранял верность старым хозяевам, а оттого, что был нелюдим от природы. Он никому не давался погладить, никогда не вспрыгивал на колени, не тёрся о ноги хозяйки. Знаки внимания к себе принимал как должное, очевидно полагая, что всё вокруг – и кордон, и лесник с лесничихой, и всё их хозяйство – существует постольку, поскольку он тут живёт.

На сытых харчах кот разжирел и обленился. Целыми днями спал на хозяйских подушках или, если было жарко натоплено, валялся прямо на полу посреди комнаты. Если еда, которую ему давали, не нравилась, он обычно переворачивал чашку лапой – ишь, чем кормят! – и с оскорблённым видом уходил в другую комнату. Никаноровна говорила:
– Ну и кота нам наделили, прости господи… Кормишь, поишь его, а он как зверь.

Однажды муж Никаноровны Степан, человек жалостливый ко всякой живности, принёс с огорода котёнка, кто-то из горожан подкинул. Никаноровна всплеснула руками.
– Да ты что, в самом деле! От своего хоть из дома беги, а ты ещё принёс. На что он?

Степан растерянно смотрел на жену.
– Пусть побудет. Живой ведь… Кому-нибудь наделим.
– Да уж куда там, наделишь! Держи карман.

Котёнка оставили, думали на время, но поскольку его никому «наделить» не удалось, он остался у них.

Кот, увидев котёнка, остолбенел: как? откуда? а его, кота, спросили? Подойдя к котёнку, он с отвращением обнюхал его, поднял и брезгливо отряхнул лапу, словно запачкал её в грязи, и с видом ущемлённого достоинства пошёл прочь.

Котёнок, чувствуя неприязнь кота, боялся его панически и при появлении Васьки прятался куда-нибудь под кровать или тумбочку. Никаноровна наливала им еду в одну чашку, надеясь, что они привыкнут друг к другу и подружатся, но не тут-то было: кот прогонял котёнка от миски, тот мог прикасаться к еде лишь после того, как Васька наедался и уходил. Если же котёнок всё же раньше кота прикасался к еде, тот бросался на него, бил лапой, шипел, но сам к еде, «осквернённой» котёнком, уже не притрагивался.

Котёнок вырос и превратился в пушистую кошку. Шерсть у неё была трёхцветная, характер мягкий и, если можно так сказать, женственный. Она постоянно была с хозяевами, могла полдня сидеть у Никаноровны на коленях, когда та что-нибудь шила, ходила за Степаном в сарай, провожала до просеки, встречала у порога.

Кот продолжал ненавидеть кошку. При её появлении ощеривался и зло шипел. Если она устраивалась спать в печурке – прыгал с пола прямо на неё: моё! Тут всё моё! А прогнав, возвращался на своё место. Если они нечаянно сталкивались у двери, кот бросался на неё и жестоко драл когтями.

А потом с кошкой произошло то, что должно произойти с каждой кошкой: стала беспокойной, похудела, всё время ходила по дому, всё что-то искала, мяукала, вопросительно смотрела снизу вверх на Никаноровну, кота уже не боялась.

Никаноровна говорила Степану:
– Что это с кошкой? Заболела, что ли?

То, что невдомёк было людям, оказалось понятно коту: к кошке пришла пора любви. Обнюхав её следы, её саму, он сразу же заявил на неё свои права.

Через два месяца кошка принесла двух котят. Никаноровна возмущённо выговаривала мужу:
– Ну вот что ты наделал? Кошачью ферму устроил!

Степан молча курил, не зная, что ответить.

Когда котята подросли, Никаноровна отвезла их в город и подкинула в чей-то двор. Однако через три месяца кошка снова надумала завести котят, ходила по дому и мяукала.

Никаноровна перестала разговаривать с мужем, сердито гремела кастрюлями, швыряла веником в угол. А однажды сказала:
– Ты вот что, Степан: или кошки, или я. Выбирай.

Степан ходил из угла в угол, курил, мучительно думал.

Ночью, когда лесник с лесничихой лежали в постели, Никаноровна говорила:
– Стёпа, с кошкой нужно что-то делать. Хорошая она, ласковая, но не можем же мы одними котятами заниматься? Руки до скотины не доходят.

Степан молчал. Легко сказать: «что-то делать». А что именно? Отдать – некому, а удавить – сердце не позволит.
Выручил случай. Морозным январским днём приехал на кордон тракторист Иван Путилин, кум Никаноровны. Отряхнув у порога снег с шапки и постучав валенками, сказал:
– Степан, зачем тебе две кошки? Дай нам одну. Мыши омшаник заели.

Иван обратился к Степану как к мужчине и хозяину, не догадываясь, что в доме всё решала жена.
Никаноровна приличия ради спросила у мужа:
– Как ты, Степан?

Тот опустил взгляд, сбил пепел с папиросы и коротко бросил:
– Пусть берёт.

Без кошки в доме вроде бы всё стало на круги своя – водворились мир и спокойствие. Только Никаноровна почувствовала, что без кошки в доме будто бы стало просторнее. Что же касается Степана, то он, и раньше не щедрый на слова, теперь ещё больше замкнулся.

С котом же произошло неожиданное: он весь изменился, ему чего-то стало не хватать. Целыми днями ходил из угла в угол, изумлённо оглядывался вокруг, обнюхивал ножки стола, стульев, вопросительно смотрел то на Никаноровну, то на Степана.
– Ишь ты, – говорила Никаноровна, – тоскует. То не нужна была, а как нету – жалко стало.

Днём кот часами сидел перед дверью в надежде, что дверь вот-вот откроется и в неё, как прежде, вбежит пахнущая морозцем, со снежинками на шёрстке, кошка. Ночами не спал, чутко прислушивался – не застучат ли по полу знакомые шажки? С рассветом бежал в сарай, на сеновал, лазил на чердак, бегал вокруг дома, исчертив снег цепочками следов, заглядывал в собачью конуру, всё искал.

Поняв, что кошки нет и не будет, садился ночью перед кроватью хозяев и в безысходной тоске отчаянно и громко кричал.
Никаноровна приподнимала с подушки голову и сердито говорила:
– Ну чего ты орёшь? Нету её, понимаешь? Нету. Увезли. Раньше надо было жалеть.

Днём, взобравшись на подоконник, кот смотрел через морозные узоры на снежную целину поля, туда, куда везли кошку. Однажды увидел трактор с санями-волокушей, спрыгнул на пол, бросился к двери, стал царапать её и орать. Когда его выпустили, выбежал во двор и помчался вслед трактору. Он полностью исчез в тракторной колее, словно провалился. Только изредка, в местах, где колея проходила через бугор или вывороченный пласт земли, появлялись три точки: кончики ушей и хвоста.

Кота не было три дня и три ночи. А мороз как раз ударил жуткий – двадцать лет такого не случалось в наших местах. Думали – пропал кот.
А он всё же вернулся. Вечером, когда Степан пришёл с обхода, Никаноровна, таинственно улыбаясь и вытирая полотенцем тарелку, сказала:
– А у нас новость! Кот пришёл, – видя, что муж не верит, добавила: – Серьёзно. Под кроватью.

Степан сбросил полушубок, шапку, шагнул в спальню, присел перед кроватью и поднял край одеяла. В полутьме, нахохлившись, повернув к леснику голову, действительно сидел кот.
– Кыс, кыс, – позвал Степан. Кот не шелохнулся. – Ну поди сюда, поди, дурачок… Расскажи, где пропадал…

Никаноровна налила в миску молока, накрошила хлеба и поставила перед кроватью.
– Отойди. Пусть обвыкнется.

Никаноровна не любила кота раньше, не любила и теперь, но не жалеть его не могла. Сердце у женщины не камень.

На следующий день кот из-под кровати не вылез. Он словно бы отрешился от всего мира, и тёмное пространство под кроватью навечно определил местом своего существования. Ничего ему было не нужно, ничто не интересовало. Он никогда не ложился на бок, всё время сидел, нахохлившись, с открытыми глазами. Из наглого и высокомерного превратился в забитое, жалкое существо.

Через неделю у него отпали отмороженные уши, а через несколько дней отвалился хвост.

Летом я заезжал на кордон – кота уже не было. По словам Никаноровны, весной, когда обсохла земля, запели птицы и в лесу появились первые цветы, он ушёл из дома и пропал.